Генри Говард, граф Сарри (1517?–1547)

Генри Говард, граф Сарри

(1517?–1547)

Строфы, написанные в Виндзорском замке

Как вышло, что моей тюрьмой ты стал,

Виндзорский замок, где в былые годы

Я с королевским сыном возрастал

Среди утех беспечных и свободы?

О, как теперь горчит твоя краса –

Зеленые дворы, где мы гуляли,

К девичьей башне возводя глаза,

Вздыхая томно в сладостной печали;

Большие залы, пышный маскарад,

Волшебные поэмы, танцы, игры,

Признанья, в коих так горой стоят

За друга, что смягчились бы и тигры;

Мяч, в воздухе мелькавший взад-вперед,

Когда, ловя желанный взгляд с балкона

Красавицы, нам возвещавшей счет,

Бросок мы пропускали ослепленно;

Ристалище, где шелковый рукав

Прекрасной дамы привязав к шелому,

На потных конях мчались мы стремглав

В потешный бой – один навстречь другому;

Лугов росистых утренний покой,

Куда мы шум и буйство приносили,

Ведя ватагу под своей рукой

И состязаясь в ловкости и силе;

Укромные поляны, что не раз

Приветствовали эхом благосклонным

Обмен сердечных тайн и пылких фраз –

Обряд, без коего не жить влюбленным;

Дубрава, отряхнувшая с плеча

Осенний плащ, где, скакуна пришпоря,

Чрез пни и рвы мы гнали рогача,

Дав захлебнуться лаем гончей своре;

Опочивальни нашей строгий вид,

Простые и неубранные стены,

Как нам спалось вдали от всех обид

И горестей, как были сны блаженны!

Как безоглядно доверяли мы,

Как в дружбу верили, как ждали славы;

Как избывали скучный плен зимы,

Придумывая шутки и забавы!

Припомню – и отхлынет кровь от щек,

От вздохов разорваться грудь готова;

И, не умея слез унять поток,

Я сетую и вопрошаю снова:

“Обитель счастья! Край, что столько мук

Принес мне непостижной переменой!

Ответствуй: где мой благородный друг,

Для всех – любимый, для меня – бесценный?»

Лишь эхо, отразясь от гулких плит,

Мне откликается печальным шумом;

Злосчастный арестант, судьбой забыт,

Я чахну в одиночестве угрюмом.

И только худшей скорби жгучий след

Смягчает боль моих последних бед.

Оправдание графа Сарри, написанное в тюрьме Флит

Ты, Лондон, в том винишь меня,

Что я прервал твой сон полночный,

Шум непотребный учиня.

А коли стало мне невмочно

Смотреть на ложь твою и блуд,

Град нечестивый и порочный?

И гнев во мне разжегся лют:

Души, я понял, лицемерной

Увещеванья не спасут.

Иль впрямь свои грехи и скверны

Ты втайне думал сохранить?

Сии надежды непомерны.

Возмездия не отвратить;

Непрочен мир творящих злое!

Чтоб эту истину внушить,

Решился я с моей пращою,

Прообразом Господних кар,

Лишить бездельников покоя.

Как молнии немой удар –

Ужасного предвестник грома,

Так камешков летящий стук

По ставням дремлющего дома

(Негромкий и невинный звук)

Я мнил, тебе судьбу Содома

С Гоморрою напомнят вдруг:

Чтобы гордыня усмирилась

И, смертный пережив испуг,

К возвышенному обратилась;

Чтоб Зависть тотчас поняла,

Как гнусен червь – и устыдилась;

Чтоб Гнев узрел, в чем корень зла,

И свой унял жестокий норов;

Чтоб Леность сразу за дела

Взялась без дальних разговоров;

Чтоб жадность раздала свой клад,

Познав бессмысленность затворов

И страхов ежедневный ад;

Чтоб любодеи клятву дали

Забыть про похоть и разврат;

Чтобы обжоры зарыдали,

Очнувшись, о своей вине;

Чтоб даже пьяницы в кружале,

Забыв о мерзостном вине,

Душою потянулись к Богу, –

Вот ведь чего хотелось мне,

Вот отчего я бил тревогу!

Не окна я ломал – будил

Тех гордых, что, греша помногу,

Небесных не боятся сил,

Не внемлют голосу провидца!

Но тщетно я потратил пыл.

О величайшая Блудница,

Тщеславный, лживый Вавилон!

Твои виссон и багряница

Не скроют бесов легион,

Кишащих в этих тесных стенах;

Ты лишь обманчиво силен;

Кровь мучеников убиенных

Взывает к небу, вопия

О вероломствах и изменах.

Их вопль услышит Судия

И скоро отомстит, нагрянув

С чумой и гладом на тебя;

И ты падешь, в ничтожность канув

Всем прахом башен и колонн,

Дворцов и гордых истуканов,

Чтоб стать навеки средь племен

Предупреждением нелишним,

Как Град Греха, что сокрушен

Благим и праведным Всевышним.

На смерть Томаса Уайетта

Здесь упокоен Уайетт, враг покоя,

Тот, что дары редчайшие сберег

В душе, гонимой злобою мирскою:

Так зависть благородным людям впрок.

Ум, смолоду не ведавший безделья,

Подобный кузнице, где всякий час

Выковывались славные изделья

Британии в прибыток и в запас,

Лик, поражавший добротой суровой

И горделивостью без похвальбы,

И в бурю, и в грозу всегда готовый

Смеяться над капризами судьбы,

Рука, водившая пером поэта,

Что Чосера, казалось, превзойдет:

Недостижимая доныне мета,

К которой и приблизиться – почет,

Язык, служивший королю немало

В чужих краях; чья сдержанная речь

Достойные сердца воспламеняла

Преумножать добро и честь беречь,

Взгляд, мелкими страстями не слепимый,

Но затаивший в глубине своей

Спокойствия утес неколебимый –

Риф для врагов и якорь для друзей,

Душа небоязливая, тем паче

Когда за правду постоять могла:

Не пыжавшая перьев при удаче,

В беде не омрачавшая чела,

Мужская стать особенного рода,

В которой слиты сила с красотой, –

Таких людей уж нет! Увы, Природа

Разбила форму для отливки той.

Но Дух его, покинув прах телесный,

Вернулся вновь к Христовым высотам:

Живой свидетель истины небесной,

Ниспосланный неблагодарным нам.

Сколь ни скорби теперь – все будет мало;

Земля, какой Алмаз ты потеряла!