III. Первый антракт (От Парижа 1935-го до Мадрида 1937-го)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

III. Первый антракт (От Парижа 1935-го до Мадрида 1937-го)

1. Большие планы Анри Барбюса

4 июля 1935 г. А. Барбюс вручил А. С. Щербакову большое письмо, в котором изложил свою оценку работы Парижского конгресса, соображения о дальнейшей деятельности Ассоциации писателей, включая денежные вопросы (получать деньги от Москвы было для него не внове, и он вполне овладел соответствующей аргументацией):

В целом Конгресс проявил левую тенденцию, но принятая резолюция была, на мой взгляд, слишком скромной и даже, — скажу больше, — несколько плоской, поскольку вопрос о праве перевода и пр. был поставлен раньше вопроса о необходимости защиты культуры путем борьбы против войны и фашизма. Это было чрезмерно осторожно; представлялось возможным говорить более определенным языком. Это произошло по причине различного отношения к тому или иному факту самих конгрессменов и когда в заключительной речи я сказал, что нужно сочетать защиту культуры с социальным освобождением, не было никаких возражений — даже наоборот. Как бы то ни было, мы находимся теперь перед ситуацией, о которой недостаточно сказать, что это абсолютный застой. Принятая Конгрессом организация находится еще в состоянии небытия и никто не занимается ею всерьез и последовательно из-за недостатка единства руководства и недостаточности бюджета, тогда как, с другой стороны, литературные отклики Конгресса уже заглохли в общественном мнении.

Вопрос руководства и вопрос бюджета тесно связаны между собой, принимая во внимание элементы, — довольно различные, — и тот факт, что каждый из этих элементов стремится оказывать свое влияние или влияние своей группы, или своего предприятия и ввести в качестве непременных секретарей людей, которые были бы ему преданы (так, Андре Жид всегда предлагает в качестве секретарей и сотрудников своих довольно сомнительных друзей[785]: один из них, например, в течение 2-х месяцев саботировал работу Оргкомитета Конгресса). «Нувель Ревю Франсез», одним из руководителей которой является Мальро и которая представляет из себя буржуазный литературный журнал, — желает очевидно включить в свою орбиту центр движения писателей и т. д.

Мы имеем лишь один способ разрешить вопрос о том положении, которое имеется налицо, а именно: — взять контроль над этим центром, обеспечив его финансирование. Впрочем, если его не будут финансировать, этот центра обречен на смерть. Правда, установлены ежегодные взносы по 50 франков с каждого члена этой организации, — взносы, половина которых должна отчисляться в центр. Поскольку речь идет о членах особого сорта и определенного качества, не приходится думать, что их будет много, за исключением советских. Для Франции эти взносы могут представить в настоящее время не более десятка тысяч франков, половина которых поступит в центр (опыт больших движений, которыми мы занимаемся, доказывает, что центральная организация не должна особенно рассчитывать на взносы национальных секций). Во всяком случае, пока что на некоторое время мы должны рассчитывать лишь на очень незначительное поступление взносов для центра, если предположить, что эти взносы смогут обеспечить существование национальных секций.

В данный момент для центральной организации необходимо около 15 000 франков, которые распределяются следующим образом:

— помещение, налоги и т. д. 1000 фр.

— почтовые и канцелярские расходы 2250 фр.

— секретарь 1500 фр.

— администратор 1500 фр.

— 2 машинистки 2400 фр.

— переезды 3000 фр.

— Внутренний бюллетень 1000 фр.

— Немецкий сектор 1500 фр.

— Сектор по Восточным странам 1500 фр.

— Итого: 15 650 фр.

Месячная субсидия журналу «Монд» 5000 фр. Это те цифры, которые были представлены на рассмотрение и приняты т. Сталиным в ноябре (округленно — 20 000 фр.)

Но беглый подсчет указывает, что для того, чтобы поддерживать равновесие этих расходов путем взносов, надо было иметь 9600 плательщиков взносов. Конечно, не является невозможным достигнуть этой цифры в какой-то определенный срок и, во всяком случае, сумма, которая нам нужна, чтобы теперь же полностью пустить в ход аппарат, должна будет уменьшаться по мере увеличения числа членов.

Но что особенно важно в данный момент, — это не терять контроля над организацией, или вернее — немедленно взять этот контроль в свои руки, — а для этого нет иного способа, — я повторяю, — по крайней мере сейчас, как быть тем, кто сам оплачивает аппарат и сотрудников.

Кстати, на мой взгляд, надо ввести «уплату взносов» в 25 фр. советской секцией, сначала, основываясь на довольно ограниченном числе плательщиков, а затем также дать нам возможность самим оплачивать необходимых сотрудников, что позволит тем самым и выбирать их (например, в форме сотрудничества в журнале «Монд», или в какой-либо другой подобной форме). Я думаю, что это — единственный практический способ действия так как абсолютно необходимо, чтобы к тому времени, когда ассоциация будет сама себя окупать, она бы не ускользнула от нас за этот период.

Безусловно необходимо и полезно, чтобы такие люди, как Мальро, которые имеют значение и влияние, занимались бы организацией. Но эти люди не могут заниматься ею усидчиво, вследствие множества различных других своих занятий.

Таким образом, самое главное, чтобы работающий и оплачиваемый секретарь, так же как и администратор и машинистки, — т. е. весь регулярный и эффективный аппарат, — были бы подчинены и это единственный способ помешать всегда возможным уклонам, суживающим и препятствующим той роли, которую мы хотим придать этой мировой организации писателей.

Было бы лучше, чтобы эти сотрудники были назначены Вами. Во всяком случае, я имею в виду несколько лиц на должности секретаря и администратора, и я сообщу Вам их имена.

Вопрос журнала «Монд» важен по нескольким причинам: прежде всего потому, что необходимо, чтобы Движение имело свой существующий орган, оказывающий влияние. Затем, потому, что мне известно, что уже разрабатывается несколько проектов для создания левого журнала писателей (в частности, Комитета Бдительности Интеллигентов, политическая линия поведения которого далеко не надежна), или для того, чтобы дать уже существующим журналам ориентацию в этом направлении («Ла Люмьер» — журнал буржуазной интеллигенции и «Марианн» — журнал с официозным политическим уклоном и в достаточной мере бессодержательный).

Но я в особенности хочу добавить то, что я стараюсь повторять как можно чаще и как можно убедительнее при тех свиданиях, которые я уже имел в ноябре: для того, чтобы такая организация на самом деле приобрела такой размах и играла первостепенную роль, действительно представляя внушительную группу писателей, ей нужен в качестве конкретной базы ежемесячный литературно-критический марксистский журнал и издательская фирма; с этими средствами Ассоциация на практике станет чрезвычайно могучей и очень большое число лиц будет заинтересовано в том, чтобы к ней примкнуть.

Это мне кажется еще более решающим, чем все, что намечалось в отношении приемов писателей в СССР, создания в Москве рабочего центра, курсов истории литературы и учреждения большой литературной премии, являющееся основной идеей Мальро. Мысль о критическом журнале и издательской фирме под буржуазной вывеской была уже в принципе принята нашими товарищами в Москве. Остается уточнить на практике эти крупные решения.

Следовало бы также принять решение, касающееся МОРПа, и придти к соглашению с такими организациями как AEAR во Франции и Джон Рид Клуб в Америке. Эти организации дают результаты, но тем не менее, я думаю, что есть основания поставить вопрос в определенный момент о поглощении их литературных секций гораздо более широкой организацией, которая поведет большую социальную работу, в силу своего объема и, принимая во внимание, что мы будем продолжать оставаться ее хозяевами. Это расширение Движения совершенно аналогично тому, что происходит с едиными фронтами, при помощи которых мы в настоящее время проводим революционную деятельность в капиталистических странах, в гораздо более широких масштабах, чем мы были бы способны это делать, если бы представляли одни лишь революционные группировки. <…>

Мы теперь приступили к делу и совершенно очевидно, что эта организация станет тем, что мы из нее сделаем, принимая во внимание, что в настоящее время нет элементов оппозиции и противостоящих тенденций в отношении общих линий: Эренбург работает с нами с доброй волей, которая мне кажется очевидной. Совершенно очевидна необходимость конкретно вооружить эту организацию, чтобы она могла процветать, расти и сыграть свою роль. Я вновь вношу по этому поводу все предложения которые я сделал в тот момент, когда думал вместе с нашими товарищами, что лучше заранее наметить основу организации, а не ставить ее в зависимость от Конгресса, что позволило бы по меньшей мере придать больше полноты Конгрессу, одновременно не сделав его собранием лиц, выбранных заранее (что и имело место, не считая случая с троцкистами, которые сами себя пригласили, однако, в небольшом количестве).

Когда я приеду в течение этого месяца, я поговорю более подробно по всем этим вопросам, в отношении которых у меня нет расхождений с Кольцовым и советской делегацией, которая со своей стороны представит более обстоятельную информацию об этом первом Международном Конгрессе для защиты Культуры.

Анри Барбюс[786].

В июле Барбюс, как и предполагал, приехал в Москву, но там серьезно заболел. 29 августа, когда врачам уже было ясно, что ему остались считаные дни, о болезни Барбюса сообщила «Литературная газета» (больной в сознании, но его состояние очень серьезно). 30 августа 1935 г. Барбюс скончался.

Сталин послал личную прочувствованную телеграмму Кашену, Торезу и Вайан-Кутюрье на адрес редакции «Юманите». Была создана комиссия по организации похорон (Булганин, Марти, Монмуссо, А. Толстой, Кольцов, Стасова и Стецкий). Советская печать торжественно почтила память Барбюса траурными материалами на первых полосах. Столь же торжественно гроб с телом писателя был отправлен из Москвы в Париж. Эренбург получил задание «Известий» присутствовать на похоронах. Прервав отдых в Бретани, он вернулся в Париж. «Анри Барбюс, — говорится в написанном им некрологе, — хорошо знал, что такое человеческое горе <…> Я видел его на нашем конгрессе писателей. Он тяжело дышал, руки его судорожно бились. Вдруг он спохватился и заговорил: „Необходимо опубликовать доклад греческой писательницы… Как они борются с варварством фашистов“» <…>[787]. Хоронили Барбюса в Париже 7 сентября. Манифестация была внушительная. В большой колонне писателей за гробом Барбюса шли Луи Арагон, Андре Мальро, Илья Эренбург, Эрнст Толлер, Анна Зегерс, Леон Муссинак, Эжен Даби, Жан Геенно, Людвиг Ренн и др. Эренбург сообщал в «Известиях», что над гробом Барбюса Мальро прочел последнее «прости» Ромена Роллана[788].

В наше время смерть любого крупного деятеля в Москве 1930-х гг. не может не вызвать сомнений в ее, скажем так, естественности. Применительно к Барбюсу, мы не располагаем никакими сведениями на сей счет. Кроме одного: Мавр сделал свое дело…

2. Отпор Виктору Кину

Сразу же после Парижского конгресса в Москву поступило письмо корреспондента ТАСС в Париже писателя Виктора Кина, в котором руководство советской делегации, то есть прежде всего Михаил Кольцов, опасно обвинялось в недостаточно эффективных действиях против троцкистских вылазок на конгрессе. Кольцову и Щербакову пришлось объясняться с начальством. Тон их ответного письма, содержащего важную информацию о работе конгресса, был резким. Машинописная копия этого письма с ручной правкой сохранилась в архиве А. С. Щербакова; фамилия адресата вписана от руки; на письме — гриф «Секретно», дата — июль 1935 г.

Секретарю ЦК ВКП(б) т. Андрееву А. А.

Письмо В. Кина, являясь в целом ряде мест политически ошибочным, вместе с тем полно самой недобросовестной лжи. Мы считаем неслыханным, чтобы работник, посаженный в Париже для информации Москвы, позволял себе в такой степени грубо искажать факты, сообщая совершенно обратное тому, что происходило в действительности.

Фактическая сторона дела:

О готовящемся выступлении троцкистов нам было известно не за три дня, как Кину, а значительно раньше. Еще за три недели до конгресса Кольцов из Парижа предупредил о готовящемся троцкистском выступлении за освобождение Виктора Сержа. В связи с этим мы:

а) Получили в НКВД данные о Серже в том размере, в каком их можно было оглашать.

б) Устроили (с колоссальными трудностями и при активном содействии Мальро), чтобы выступление это произошло не в большом зале, в присутствии публики, а на закрытом заседании, в малом зале на 250 человек.

в) Выработали текст выступления Тихонова, согласовав его с полпредом.

г) Добились того, что влиятельный писатель Пулайль, намеревавшийся по наущению троцкистов выступать за Сержа, отказался от этого, передав слово Мадлене Паз, малоизвестной троцкистской журналистке.

д) Выступление Эренбурга (политически прожженного человека, а не младенца, как его наивно называет Кин) было в данном случае правильным и нужным.

е) Германская писательница Анна Зегерс выступила остро, блестяще и с успехом.

ж) Выступление Киршона с ответом бельгийскому троцкисту, тут же правильно переведенное Арагоном, свидетельствует о нашей организованности, а не об обратном.

з) Выступление Андре Жида было полностью в нашу пользу, при внешней объективности его формы. Только человек, намеренно желающий извратить действительность, мог его истолковать иначе. Кин противоречит сам себе, осуждая выступление Жида, и тут же говоря, что лишь авторитет Жида спас положение.

Кин клеветнически заявляет, что «с Жидом, разумеется, никто не говорил». Между тем, выступление Жида не только было известно заранее, но мы даже внесли поправки в его первую редакцию (через Эренбурга).

Об организованности и подготовленности нашей делегации свидетельствует и то, что мы сумели своевременно вскрыть и отбить бесчисленные провокации троцкистов, их попытку использовать либералов-англичан, Вильдрака, притащивших на конгресс Леона Блюма[789] и т. д.

Политическая сторона дела:

Основным аргументом по вопросу о Викторе Серже мы поставили полное право советской власти применять к советским гражданам, и в первую очередь к занимающимся контрреволюционной деятельностью, все государственные законы. Этот аргумент оказался решающим для собрания, которое, полностью признав суверенные права Советского Союза в отношении своей внутренней политики, именно поэтому отказались от дальнейших прений по этому вопросу. Кин же; на которого по-видимому длительное пребывание за границей повлияло в дурном смысле, находит этот аргумент «очень мало убедительным». Он предпочел бы, чтобы мы пустились на конгрессе вместе с троцкистами в обсуждение деяний Виктора Кина, степени его проступков, их оценки и т. д. Именно этого добивались троцкисты, желая втянуть конгресс в подобную дискуссию «по существу». Мы не допустили этого.

К этому надо добавить следующее. Вопрос о Викторе Серже — вопрос старый. Еще полтора года назад многие из писателей (Мальро, Блок, Арагон и др.) просили различные инстанции снабдить их фактическим и исчерпывающим материалом о Викторе Серже. Неслучайно, что и Ромен Роллан, приехав в СССР, тоже наводил справки по этому вопросу.

В Париже наши друзья ждали от нас, что мы по меньшей мере развернем перед аудиторией обвинительный акт с подробным перечислением всех преступлений В. Сержа, или заявим, что В. Серж органами власти отпущен на свободу. Последнее — особенно бы устроило наших французских товарищей (включая и таких, как Барбюс), которым надоело возиться с вопросом о В. Серже. Видимо, Кин ждал такого же исхода. Ясно, что с этой стороны мы кое-кого удовлетворить не могли.

Кин пытается изобразить дело так, будто выступление двух троцкистов было каким-то заметным политическим событием. Мы не знаем, паника или какие-нибудь другие побуждения заставляют его так фантазировать. Выступления всех ораторов против троцкистов встречались бурными аплодисментами всех делегатов. По окончании речи Жида зал стоя устроил ему овацию, осталось сидеть лишь группа в пять человек троцкистов, с видом побитых собак. Ложь, будто Мадлен Паз аплодировала Жиду.

Реальный результат выступлений троцкистов: а) Паз не осмелилась после данного ей отпора огласить текст письменного запроса Советскому правительству, который она хотела предложить для принятия конгрессу, б) Парижская печать, подробно писавшая о конгрессе, совершенно не уделила места и внимания данному инциденту (кроме статьи самой Паз).

Клеветой является приписывание Мальро зажима наших ораторов (далее зачеркнуты слова: «и изъявленные им сочувствия со стороны зала». — Б.Ф.). Ссылки на троцкистские симпатии Мальро доказывают, что Кин совершенно отстал в своей информации. После кратковременной близости с троцкистами Мальро резко и демонстративно повернул в нашу сторону[790] и, в частности, на конгрессе оказал нам огромные услуги. Трудно гарантировать убеждения Мальро в будущем, но сейчас этот крупный талантливый писатель и блестящий оратор, несмотря на все зазывания буржуазии, идет в основном с нами. Подобного человека надо отбивать от буржуазии, а не отталкивать его муссированием разговоров о его былом троцкизме, чем занимается Кин.

В силу изложенного мы считаем оценки эпизода с троцкистами и действия советской делегации, данные Кином, клеветническими и недобросовестными, а потому — непартийными.

Поскольку тов. Кин очень близок к полпредству и в своем письме берет на себя защиту его прав, мы считаем нужным добавить следующее.

Тов. Кин, как постоянный работник ТАССа в Париже, ничем советской делегации не помог, ни связей, ни знакомств в ее распоряжение не предоставил, на конгрессе ограничился ролью стороннего наблюдателя, подобно буржуазным журналистам, сидевшим за столом прессы. Присланное им клеветническое письмо является единственным проявлением интереса к нашей работе.

Полпред тов. Потемкин при первом же визите делегации к нему (через полчаса после приезда в Париж) заявил, что «конгресс не ко времени, он мне мешает и вредит, лучше бы его не созывать». При следующих встречах говорил: «Видел Эррио, он протестует, обвиняет нас, что мы говорим о пакте[791], а сами ввозим 20 агитаторов». Несомненно, Эррио запугивал тов. Потемкина и пытался втирать очки. Но это определило отрицательное отношение тов. Потемкина к конгрессу и к советской делегации, отношение, которого он не скрывал. Такой стиль, не без ведома полпреда, передался аппарату полпредства. Мы не можем сказать, что нашли в полпредстве помощь и поддержку. Несколько мелочей, о которых мы просили, были сделаны с натугой и рассматривались как большое одолжение нам. Нас заставляли за все платить. И мы из средств делегации оплатили тов. Потемкину прием, который он устроил по случаю приезда делегации. Платили за телеграммы, платили полпредской машинистке за перепечатку бумаг. Сейчас еще с нас стараются получить за телеграммы, посланные нами через полпредство в ЦК. Учитывая парижскую обстановку, мы конфликта не затевали… Само собой разумеется, что все доклады и выступления с полпредом были согласованы.

Намеки Кина о «стремлении приписать себе часть успеха конгресса» являются возмутительными. Мы позволяем себе думать, что данное нам поручение мы выполнили (зачеркнуто: «как это в другом письме признает и Кин». — Б.Ф.); успех же конгресса был определен успехом и партии, и Советского Союза, и острой международной обстановкой. Нечистоплотные намеки Кина выдают истинные его побуждения при посылке письма.

Кольцов, Щербаков[792].

Писатель Виктор Кин, автор знаменитого в 1930-е гг. романа «По ту сторону» (1928), в 1931–1936 гг. заведовал отделением ТАСС сначала в Италии, затем во Франции. И его самого, и его жену Ц. И. Кин, работавшую в Париже референтом отдела печати советского полпредства, связывали вполне дружеские отношения с В. П. Потемкиным, советским послом сначала в Италии, потом во Франции. Текстом письма В. Кина о Парижском конгрессе мы, к сожалению, не располагаем. В обширных воспоминаниях Ц. И. Кин «Страницы прошлого»[793], посвященных преимущественно 1931–1937 гг., о Парижском конгрессе писателей нет ни слова (воспоминания обстоятельны и в целом хронологичны; о тогдашних встречах с писателями в них рассказывается подробно и живо, но 1935 г. из воспоминаний непонятным образом выпал; предположить, что жена Кина не интересовалась Международным конгрессом писателей, собравшим немало знаменитостей, и что она ничего не знала о письме Кина в Москву и о последствиях этого письма, трудно). Заметим также, что образ Виктора Кина, каким он встает из воспоминаний жены и друзей, менее всего располагает к предположениям об интриганстве — Кин был человек пристрастный, но бесхитростный. Рассказывая о Париже, Ц. И. Кин коротко пишет и об Эренбурге, о немногочисленных встречах с ним в Париже[794], заключая свой рассказ таким выводом: «Близкие отношения у Кина с Эренбургом не сложились и, мне кажется, не могли сложиться. Очень уж все было разное: среда, интеллектуальное формирование, биографии. Может быть, у Кина (да и у меня) была известная нетерпимость или пристрастность в нашем отношении к людям»[795] — эта последняя фраза, может быть, содержит ключ к объяснению мотивов, по которым Кин написал свое письмо в Москву, письмо, вызвавшее ответ, обошедшийся ему недешево.

В апреле 1936 г. Кин был отозван из Парижа; в Москве он сначала заведовал отделом в издательстве «Художественная литература», а затем стал редактором газеты «Нувель де Моску». 3 ноября 1937 г. он был арестован и в том же году расстрелян.

Критику в адрес руководства советской делегации на конгрессе высказывал не только В. Кин, но и Бабель. Правда, Бабелем критика эта высказана в 1939 г. в показаниях, данных им на Лубянке, куда он был доставлен по обвинению в том, что, будучи завербован А. Мальро, стал «шпионом». Однако, за вычетом того, что извращалось и подгонялось следователем под формулу обвинения, многое в показаниях Бабеля представляет собой вполне правдоподобный рассказ, немыслимый в условиях тогдашней жизни «на свободе»:

Все дело организации советской делегации было поставлено безобразно; состав делегации (Щербаков, Кольцов, Киршон, А. Толстой, Караваева, Вс. Иванов, Микитенко, Панч, Пастернак, Тихонов, я и др.) был неавторитетен и неубедителен для других делегаций. Руководство делегации (Щербаков и Кольцов) апробировали доклады, звучавшие смехотворно. Так, например, доклад Иванова о материальном положении сов. писателей. О том, что у каждого из них есть определенная кубатура жилой площади с кухней и ванной. С ответами троцкистам неизменно выступал Киршон, наиболее одиозный из членов делегации[796]; в то же время ни у меня, ни у Пастернака никто не спросил, о чем мы собираемся говорить на конгрессе… Закулисная сторона конгресса характеризовалась яростной борьбой между Кольцовым и Эренбургом, проводившим точку зрения Мальро и воздействовавшим в этом смысле. Члены делегации были представлены самим себе…[797]

Эти самоличные показания Бабеля были исправлены следователем; после рассказа о выступлениях Киршона (к тому времени расстрелянного) следователем записано: «Воспользовавшись этими неурядицами, Мальро раскалывал конгресс и вносил разброд в советскую делегацию, яростно поддерживая наскоки Эренбурга на Щербакова» (! — Б.Ф.)[798].

3. Арагон категорически против Мальро и Эренбурга

Уезжая из Парижа после конгресса, Михаил Кольцов чувствовал, что в секретариате Бюро Ассоциации писателей из активно действующих фигур железная поддержка всем московским указаниям обеспечена только со стороны поэта, члена ФКП Луи Арагона. Однако, как оказалось, его пылкий нрав, нетерпимость к возражениям и чужим проектам, болезненное самолюбие и жажда лидерства сводили на нет все возможные плюсы от его безусловной партийной дисциплинированности. В десятых числах июля 1935 г. Арагон прислал в Москву следующее донесение:

Лично товарищам Щербакову и Кольцову.

Совещание французского секретариата от 8 июля 1935 года для обсуждения издания протокола конгресса. Для участия в работе выделены т.т. Эренбург и Реглер. Заседание проходит у Мальро. Кроме остальных присутствует и Жид (прибытие Шамсона ожидалось очень поздно). Итак — присутствуют: Мальро, Жид, Блок, Реглер, Арагон.

1) Эренбург заявляет тоном протеста, что произошла недопустимая вещь: «Известия» сообщают об издании по инициативе Международной Ассоциации книги «День мира»[799] под редакцией Жида, Кольцова и Горького. Вопрос Эренбурга Жиду: Это правда? Жид плохо помнит, кто-то ему об этом говорил. Я уточняю: «Вам говорил Кольцов». «Ах, да». Жид находит, что это хорошая идея и готов принять участие. Но русские слова «под редакцией» привели к недоразумению, которое я должен разъяснить. Когда стало ясно, что речь идет о «редактировании» для Жида, Эренбург заявил: «Желаете ли Вы узнать мое мнение и мой опыт оттуда? Так вот, я полагаю, что книга будет сделана исключительно Кольцовым, а Горькому и Вам предстоит быть „крестными отцами“ и дать лишь Ваши имена». Я начинаю протестовать и объясняю, какое активнейшее участие принимает Горький во всех изданиях, которые выходят под его редакцией. Позиция Жида: очень заинтересован этим проектом, опасается только, что если привлекут больших писателей, он не сумеет протестовать против того или иного произведения, но будет действительно счастлив редактировать эту книгу, если участники признают его авторитет. «Не надо литературщины», — говорит он в противоположность Мальро, который придерживается во время обсуждения мнения Эренбурга и с большой иронией отзывается о качестве авторов, которых Кольцов собирается привлечь к работе.

2) Гийу, утвержденный в качестве технического секретаря, отсутствует в течение 15 дней. Жид, поддержанный Мальро и Эренбургом, несмотря на мой протест, выдвигает кандидатуру временного заместителя: молодого швейцарца Малэ[800], троцкиста, друга Жида, сопровождавшего его в Вильжюив и бурно аплодировавшего на конгрессе Мадлен Паз.

3) Эренбург официально заявляет о своем отказе быть секретарем советской организации, но сообщает, что временно будет выполнять эту работу до организации постоянного секретариата в Москве. Начиная с этого момента, он говорит безостановочно, перебивает меня и навязывает свою точку зрения: ясно, мы ничего не выиграем от того, что он не будет секретарем, он как бы случайно будет появляться на совещаниях, принимать участие в дискуссиях, не неся никакой ответственности.

4) Издание книги о конгрессе. Точное изложение заседания бюро, на котором присутствовал Кольцов. Мальро и Эренбург заявляют, что они против издания этой книги в Е[801]. Они опираются на Жида и Реглера. Блок поддержал бы меня, но видя, что это бесполезно, присоединяется к их точке зрения. Эренбург предлагает Кра[802] в качестве издателя. Но так как это предложение смехотворно (Кра накануне банкротства, ничего не издавал в течение 2-х лет), я возражаю и присоединяюсь к предложению Мальро — переговорить с Галлимаром (Н. Р. Ф.[803]).

Уже с самого начала было ясно, что именно этого они желали, Эренбург и он.

О форме книги Мальро заявил категорически (как будто он уже обсуждал этот вопрос), что в Изд-ве Н. Р. Ф. книга должна выйти в сильно сокращенном виде (350 стр., 15 фр.). Это же предложение сделано и Эренбургом. Я напоминаю, что коммунистическое издательство предлагало издать 900 стр. Ставлю вопрос о тираже и возможностях реализации. Блок меня поддерживает. Мальро заявляет, что максимальное количество — это 1000 экз. От имени Е. я сообщаю, что при цене 5 фр. можно будет издать и 3000 экз. Это заявление видимо трогает Жида. Но яростные возражения Эренбурга и Мальро, поддержанные Реглером, приводят к окончательному решению за проект Эренбурга, который считает, что это единственное приемлемое предложение (1 том 15 фр. 350 стр. сокращенные доклады[804]).

Обсуждение принципов редактирования докладов: основная цель Эренбурга и Мальро — сокращение доклада Барбюса до размеров доклада Жида, т. е. сокращение его почти в 5 раз. Предполагается просить авторов самим сокращать свои доклады до размеров, указанных им редакцией. Эренбург предлагает и заставляет принять в качестве редакции Реглера и Низана. Заметьте, что участие немца в этой французской книге необъяснимо. Что же касается Низана, то он занят в «Юманите» и вообще не особенный охотник работать и несомненно не уделит книге необходимого времени, разве что ради дружеских отношений, связывающих Мальро и Реглера.

5) Эренбург предлагает, чтобы Международная Ассоциация издавала в странах, где это будет возможно (уже имеются предложения издать в Чехословакии, Англии, Америке и СССР), серии книг, скажем, 6 в год, главным образом романов, переведенных и рекомендованных Ассоциацией. Затем он предлагает заключить договор с Н. Р. Ф. на один год для издания этих 6 книг. Я протестую: было предположено, что книги под маркой Ассоциации могут издаваться в любом издательстве по нашей рекомендации. Такой же порядок превратит Н. Р. Ф. в официального издателя Ассоциации и делает совершенно невозможным сотрудничество с другими издательствами. Я указываю Мальро (Жид ушел, сказав нечто в этом духе по поводу издания книги о конгрессе) на неудобство такой монополии, которая даст повод говорить, что все это (конгресс, Ассоциация и т. п.) есть ничто иное, как коммерческое предприятие Н. Р. Ф. Более того, Н. Р. Ф. находится под контролем треста АШЭТ (который фактически является во Франции главным цензором). Мы себе отрежем пути к другим издательствам и восстановим их против нас вместо того, чтобы все искали нашей поддержки и нашей рекомендации (как, например, премия Гонкур, переходящая от одного издательства к другому[805]). Ожесточенные возражения со стороны Мальро и Эренбурга, нерешительная позиция Блока и мое предложение остается в меньшинстве.

Выводы.

Эренбург навязывает по всем вопросам свое мнение, высказывая его презрительным тоном и с недопустимой грубостью. Слово коммунист систематически употребляется им в дурном смысле, причем с наибольшей чувствительностью он относится к имени Кольцова. Ясно и определенно он высказывает мнение агента, рекламирующего фирму Галлимар. Я работаю с Мальро и Реглером. Блок, побуждаемый добрыми намерениями, бессилен мне помочь. Шамсон ничем не интересуется. Жида заставляют приходить хитростью, и нет никаких сомнений в том, что мне не дадут привести Барбюса, который, впрочем, теряется в спорах и поддерживает кого угодно и что угодно по воле случая.

В таких условиях мое положение в секретариате совершенно нестерпимо. Может случиться все, что угодно, и я не могу отвечать ни за что. Ни к чему не приведет и созыв фракции, на которой я в качестве членов ее встречу Реглера и Канторовица[806] и в крайнем случае Низана; по вопросам, касающимся, скажем, книги, можно быть заранее уверенным, что они поддержат мнение Мальро.

Иными словами даже во фракции я буду вынужден из дисциплины поддерживать мнение большинства, если это будет даже мнением Эренбурга и Мальро. Считаю необходимым тут же отметить, что давая на первых порах работу Реглеру и Низану, Мальро полагается на их преданность делу подготовки конгресса и на их присутствие на каждом заседании.

Мне очень неприятно говорить таким образом о товарищах, членах партии[807], но я не могу поступить иначе, ибо их поведение уже привело к таким «превосходным» результатам, что коммунистическому издательству объявлен бойкот и что книга о конгрессе, написанная двумя коммунистами, несмотря на мнимую опасность вмешивать коммунистов в эту работу, по мнению Эренбурга и Мальро, хотя это и было сделано по их предложению, эта книга ускользнет из-под контроля партии и очутится под контролем Н. Р. Ф. и издательства АШЭТ.

Таким образом, Вы видите, что в создавшихся условиях стало невозможным защищать точку зрения партии. Разумеется, я буду продолжать присутствовать на заседаниях и держать Вас в курсе событий.

Арагон[808].

Разговоры о вконец испорченных отношениях Арагона с Эренбургом в середине 1930-х гг. ходили широко. Ромен Роллан в мае 1935-го после встречи с Ж. Р. Блоком записал в дневнике: «Отношения между французскими писателями и писателями-коммунистами оставляют желать лучшего. Арагон, говорят, не находит общего языка ни с Мальро, ни с Низаном. А между Арагоном и Эренбургом — смертельная ненависть… Зато Эренбург обожает Мальро»[809].

Но в главах мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь», посвященных 1934–1936 гг., лишь упоминается «неистовый Арагон»[810], и, только перейдя к послевоенной поре, Эренбург скажет о нем, вспомнив, как познакомился с Арагоном в 1928-м: «…он был молодым красивым сюрреалистом. На Монпарнасе много говорили и о его прекрасной книге „Парижский крестьянин“, и о различных шумливых демонстрациях: задором сюрреалисты напоминали наших футуристов, Арагон был одним из самых боевых. Потом он стал сторонником реализма, коммунистом, создавал различные организации, редактировал журналы, газеты. Мы продолжали с ним встречаться и порой отчаянно спорили»[811]. «Отчаянно спорили» — это все, что в пору оттепели мог, в силу очень различных соображений, позволить себе напечатать об Арагоне 1930-х гг. Эренбург. Донесение Арагона в Москву наполняет это выражение вполне конкретным содержанием.

В Москве письмо Арагона поступило к Кольцову и уже от него русский перевод переправили Щербакову с такой сопроводиловкой: «23 июля 1935. ЦК ВКП(б) — Культпрос тов. Щербакову. По поручению тов. Кольцова передаю перевод письма Луи Арагона. (Подпись неразборчива)»[812].

Неизвестно, на сколь высоком уровне в Москве обсуждались письмо Арагона и ситуация в секретариате Ассоциации писателей, но ответ Арагону был отправлен не скоро.

4. Письмо Эренбурга Бухарину читает Сталин

Надо полагать, Эренбург догадывался о том, что Арагон доносит Кольцову о заседаниях секретариата ассоциации писателей. С другой стороны, Эренбург представлял себе и ту информацию, которую сам Кольцов предоставит «наверх» о его деятельности во время конгресса. Мемуары Эренбурга содержат лишь намеки на подлинные взаимоотношения его с Кольцовым, отношения, которые улучшились лишь в Испании, а в Париже были — при полной корректности его писем к Кольцову — очень напряженными. Напомню высказывание Эренбурга о Кольцове: «Ко мне он относился дружески, но слегка презрительно, любил с глазу на глаз поговорить по душам, пооткровенничать, но, когда речь шла о порядке дня двух конгрессов, не приглашал меня на совещания. Однажды он мне признался: „Вы редчайшая разновидность нашей фауны — нестреляный воробей“. (В общем он был прав — стреляным я стал позднее)»[813].

Эренбург чувствовал необходимость довести до Кремля свое представление о ходе конгресса, о собственной работе и будущем участии в Ассоциации писателей. Механизм такой «посылки» был продуман: посылалось подробное письмо Н. И. Бухарину и он, имея от адресата carte blanche, показывал текст кому считал нужным и важным. Сейчас своим письмом Эренбург фактически обязал гимназического друга найти выход из того положения, в каком он оказался в Париже. Именно Бухарин, консультировавший Эренбурга перед отправкой письма Сталину в сентябре 1934-го и сам не получивший разрешения на участие в Парижском конгрессе писателей, теперь должен был помочь Эренбургу в его сложном положении. Решение Бухарина было простым и единственно верным: фрагмент письма Эренбурга с общей оценкой Парижского конгресса он отослал Сталину. (Поскребышев корреспонденцию Бухарина Сталину задерживать не имел полномочий.)

Сопроводительное письмо Бухарина было коротким:

Дорогой Коба,

посылаю тебе копию с части письма Эренбурга, где дается интимная информация о работе международного писательского Конгресса. В конце он очень жалуется и просит освободить его от нагрузки по организации писателей в виду того положения, в которое он, по его словам, поставлен. Письмо, на мой взгляд, представляет интерес для тебя, поэтому я его пересылаю.

Твой Н. Бухарин. 20 VII 35 г.[814].

К этому Бухарин приложил машинописную копию следующего текста Эренбурга, озаглавленного «Конгресс»[815]:

Вы были до некоторой степени свидетелем того, как этот конгресс родился. Частично Вы толкнули меня на это дело. Прибегаю к Вашей помощи: Вы втащили, помогите выйти. Вы наверно знаете, с какими трудностями собрался этот конгресс. Барбюс писал мне письма, обвиняя в «саботаже, измене» и пр. Конгресс родился буквально у меня на квартире, где собирался десяток французских и немецких писателей, его подготовлявших. Я хотел расширить рамки, избегать морповских «земляков». Меня обвиняли в том, что я «интригую» и пр. Москва, несмотря на мои запросы, молчала. Я все же продолжал работу, хотя для меня этот конгресс был бедствием. Я считал своим долгом довести его до конца. Еще накануне за два дня до открытия съезда мне приходилось уговаривать Жида и др., которые в последнюю минуту хотели отказаться. Во время съезда я должен был опять-таки удерживать его, да и некоторых других французских писателей, нам дружественных, от прямого или косвенного выступления против нас. Можно сказать, что в итоге конгресс удался. Резонанс его и здесь силен, дело сделано. Я считаю все же необходимым сказать прямо, что Союз мог добиться большего и выше поднять свой престиж.

Наша делегация была очень многочисленна, но большинство писателей, входивших в нее, вовсе неизвестно заграницей, в частности во Франции. Когда выяснилось, что Горький и Шолохов не приезжают, наших французских друзей охватила паника. Андре Жид, Мальро и Блок звонили в полпредство. Жид даже хотел идти к Потемкину, чтобы просить о присылке Бабеля и Пастернака. Последний приехал, увы, больным. И он, и Бабель приехали только к последнему дню конгресса. Их выступления были покрыты овациями, но все же можно сказать, что, будь Бабель здесь — с его знанием языка и толковостью — с первого дня, можно было бы выпустить совделегата с полемикой, тогда как остальные ограничивались только чтением по бумажке. Если брать таких людей, как Жид, Мальро и пр., то присутствие Бабеля, Пастернака, Тынянова, Федина, Шолохова могло бы с первого дня поставить нашу делегацию в иное, куда более выгодное положение. Если говорить о тех рабочих, которые читают, то им неизвестен Панферов, но они хорошо знают Гладкова. Мне думается, что следовало бы учесть, так сказать, «экспортный характер» нашей делегации. Впервые мы выступили на Западе рядом с такими писателями, как Жид, Манн, Мальро и пр., и вопрос о качестве вставал все время. После того, как выяснилось, что Горький и Шолохов не приезжают делегаты составляли:

Кольцов — в газетах писали «redacteur de Pravda» — известный по имени как журналист.

Караваева — здесь неизвестна.

Киршон — здесь мало известен.

Панферов — здесь известен мало.

Тихонов — здесь неизвестен (поэзия вообще трудней переходит границы).

Луппол — не писатель.

Щербаков.

Эренбург, который известен как полупарижанин.

Остаются Всеволод Иванов и Толстой — известные как писатели.

Итак, на 10 русских только 3–4 известных.

Западных условий, за исключением Луппола и Кольцова, не знал никто.

Доклады привезли огромные. Пришлось на месте сокращать. Доклады были канцелярские — не чувствовалось в них за редкими исключениями, что их писали писатели. Всеволоду Иванову предложили прочесть доклад о том, сколько у нас писатели зарабатывают, чем вызвали неприятное изумление конгресса и принизили авторитет этого хорошего писателя. В ряде докладов были чисто политические пассажи, непреломленные через литературу. Было много и чудовищного. В одном из главных докладов[816] значилось, что учителя социалистического реализма: Андре Жид, Барбюс, Генрих Манн и Андерсен-Нексе. В переводе на русский язык это звучит так: учителя социалистического реализма: Андрей Белый, Леонид Андреев, Борис Зайцев и Серафимович. Мне стоило большого труда, чтобы отговорить французских писателей от выступления после этого доклада с критикой его вряд ли снисходительной. Андре Жид, Мальро и др. не раз говорили: «Мы защищаем советскую культуру, а потом ваши товарищи выходят и наглядно опровергают то, что мы говорим». Конечно, все спасло то, что это советская делегация. Нас слушали, и нам аплодировали за то, что мы представители СССР. Но могло быть иначе: мы могли увеличить наш культурный престиж. То же самое относится к выступлениям национальных литератур. Они были «в загоне». На московском съезде доклад о грузинской литературе был одним из самых блестящих: он показал, что грузинская литература — ценность первостепенная[817]. Здесь же представители национальных литератур говорили только о своем национальном освобождении. У французов создалось впечатление, что это «младшие братья»: вы, мол, русские говорите о поэзии, а они говорят только о национальных школах.

За два месяца до съезда я писал в Москву, что готовится выступление троцкистов о Викторе Серже и что надо подготовить отпор[818]. Это было сделано чрезвычайно слабо. Несмотря на то, что мне самому пришлось вполне импровизированно принять участие в нашей защите, я должен сказать, что она была слаба. Хорошо, что утром мне удалось привлечь к делу Жида и что выступила Зегерс. Очень жалко, что наши вожаки не дали вы — ступить по этому вопросу Лахути, который, благодаря своей биографии и своему положению мог бы сыграть выигрышную для нас роль.

Дело очень серьезно: поскольку мы заинтересованы в симпатиях французской интеллигенции, мы не должны оттолкнуть от себя Жида, Мальро, Геенно и др. Повторяю, несмотря на все, конгресс закончился успехом, и если я описываю Вам кое-какие слабые стороны, то только потому, что я убежден, что советская делегация могла бы показать себя куда более в выгодном свете. Я никого лично не обвиняю, да и глупо обвинять людей, которые сами хорошо не понимали, перед кем они должны говорить, как говорить, о чем. Я только думаю, что, взвалив на меня огромную часть дела созыва конгресса, можно было бы проявить некоторое доверие ко мне и хотя бы мимоходом спросить моего совета о составе нашей делегации и о характере наших выступлений с точки зрения наибольшей эффективности этого на Западе. Этого никто не сделал. Не подумайте, что речь идет о самолюбии, просто обидно за наше общее дело.

Во время конгресса моя роль была успокаивать французов и сглаживать наши «гаффы»[819] — роль достаточно неблагодарная. Как и раньше, со мной не советовались: мне объявляли. Все это в порядке вещей, так как я — беспартийный, никакого поста не занимаю, просто писатель Эренбург. Но сейчас я ставлю вопрос о дальнейшем. Меня выбрали в секретариат организации вместе с Кольцовым. Значит, мне придется опять-таки уговаривать французов мириться с нашими своеобразностями (что хорошо) и несообразностями (что хуже). На первом же собрании секретариата наши делегаты выступили с предложениями, о которых я даже не знал. В Москве, может быть, это и привычно, а главное, там все люди свои и сходит все с рук. Здесь это невозможно. Вы знаете, как я попал во всю эту перепалку, помогите мне высвободиться. Я не считаю, что моя работа в таких условиях может быть продуктивной. Это просто меня изведет, а пользы даст весьма мало. Гораздо лучше, если секретариат будет находиться в Москве в виде того же Кольцова и он будет списываться с французами, как американский секретариат находится в Америке, английский в Англии. Во всяком случае, Вы должны помочь мне освободиться от этой «работы», которая при таких условиях не может дать никаких положительных результатов, а меня может доконать. Я жду Вашего скорого и подробного ответа на это письмо: о моей роли в секретариате Международной организации писателей.

Ваш Илья Эренбург[820].

Прочтя этот текст Эренбурга, Сталин отправил его Кагановичу (тогда второму человеку в партии), написав наискосок на сопроводительной записке Бухарина:

Т. Кагановичу.

Обратите внимание на прилагаемые документы и не дайте нашим коммунистам доконать Эренбурга.

И. Сталин[821].

Снова отметим характерную для сталинских резолюций на письмах манеру использовать высказывания из их текста как свои (слово «доконать» было употреблено Эренбургом)…

5. На следующий день — письмо Щербакова и Кольцова

…Через день после того, как Бухарин переслал Сталину текст Эренбурга, вождю было написано (в характерно советско-чиновничьей стилистике) письмо А. С. Щербакова и М. Е. Кольцова на ту же тему. Похоже, что при составлении своего письма они учитывали полученное раньше послание Арагона, но нападки Арагона на Мальро поддерживать не стали, а наскоки Арагона на Эренбурга приняли, добавив свои: