Идеологическая идентификация
Идеологическая идентификация
Надо сказать, что социальный портрет читателя «Литературной учебы» был воспроизведен в самом журнале еще в 1934 году. М. Рыбникова рисовала его так: «Современный начинающий писатель, тот, к кому обращается „Лит. учеба“, прошел исключительную школу жизни и классового опыта; он был в Красной армии, иногда это участник гражданской войны; начинающий советский писатель, даже молодой по возрасту, застрахован от наивности и легкомыслия, он строитель завода, он борец за колхоз, он чаще всего партиец. Однако литературное его образование невелико. Начитанность сравнительно небольшая»[996].
Начало сознательной жизни большинства известных нам адресантов «Литературной учебы» выпало на послереволюционные годы. Пожалуй, все они действительно определяли свое будущее в системе ценностей нового государства, и тем не менее корреспонденция, сохранившаяся в архиве журнала, выявляет довольно широкий спектр разномыслия и разных оттенков «ереси», от которых, как ни хотелось М. Рыбниковой, молодые авторы уберечься не могли.
Основная стратегия молодых людей, пробующих стать писателями, состояла в пассивной апроприации спускаемых свыше идеологических доктрин в том объеме, который, как предполагалось еще рапповскими установками, необходим для этого. Отклонением от «нормы» можно считать как осторожное сопротивление существующей системе эстетических и идеологических ценностей, так и слишком откровенное артикулирование собственной принадлежности ей.
Редкой следует признать прямую апелляцию к имени вождя — как в послании Дм. Емельянова от 1934 года, приуроченном к очередной перестройке журнала:
Прежде всего «Лит-учеба» должна отказаться от «учености» — сократить до минима пичат<а>ния не понятных слов вроде: «апофеоз» «сентенцией» «Шедевр» «интерпретацию» «Рутимость» (Все эти слова в отной статье Вальбе «Этапы писательской работы А. П. Чехова»).
Спрашивается, зачем они? В крайнем случае если без них нельзя обойтись — зделайте сноску.
Надо попроще, попроще… оно будет понятнее для широких масс.
Один совет ненада забывать знаменитые слова вождя партии тов. Сталина — только Ленин мог писать сжато просто, ясно и понятно о самых запутанных вещах. <…>
24/VII 34 г. Дм. Емельянов
(ед. хр. 253, л. 9)
Единичны послания, повествующие о деятельности «активиста». В цитируемом ниже письме И. С. Детенкова перемежаются отчет о раскулачивании, забота о превращении этого сюжета в искусство, рьяное стремление служить делу революции и одновременно — вырваться из бесконечного круга карательных акций, доводящих автора до настоящего риторического исступления:
Государственному издательству
Ленинградское областное отделение
Консультанту № 15
Детенков И. С.
ст. Карымская
(Забайкалье)
20/XII 30 г.
Дорогой товарищ!
Пишу, кажется, третье письмо Вам. Наши письма с мест Вас загружают и Вы, безусловно, не всостоянии ответить на все наши запросы, но у меня еще одна просьба к Вам.
Сейчас, наша районная партийная организация получила 3 места в Ком вуз, скоро будет набор; У меня намерение — попасть в этот набор. Я попытался поговорить с райкомом, который, в связи с хлебозаготовками, опять мне отказал; райком дает гарантию, послать меня осенью. Я этим не удовлетворен, время идет, хочтця учится. Нельзя ли как это через Вас попасть?..
Меня перебросили в 3 село на хлебозаготовки, где я встретился с рядом затруднений, — с кулацким сельсоветом, но переборол, хлебозаготовки сдвинул. Опять скопил хороший материял для пьесы. Если <усланная?> моя пьеса будит пригодна, «Борьба на селе», сообщите мне, я еще напишу.
Никакая меня работа не страшит. Меня перебрасывают в те села, где идет слабо хлебозаготовки и я получив задание от парт организации, — немедленно выполняю и в этой классовой борьбе, все болие <закрепляю?> политическую мощ. Я бы всю жизнь хотел работать в такой борьбе за Великое пролетарское дело, но хочится поучиться… На этих днях, — строго следил за судебным процессом Промпартии… Я узашался… Я не мог без волнения прочитать одного столбика… Подлецы!.. Мерзавцы!.. Жадные акулы, они хотят, жаждят рабочей крови!.. Ну ничего, мы выдержим в бою, а им эта пролетарская <нрзб>… Пусть утерают глаза от пролетарских плевков за границей… Настанет время, и скоро настанет, мы отомстим всей международной кровожадной буржуазии…
(ед. хр. 243, л. 36)
Порой социальный гнев провоцировали сами работники журнала. В 1930 году бурную реакцию вызвала статья В. Н. Волошинова «Слово и его социальная функция». Автор поместил в ней несколько отрывков для стилистического анализа, предварив их заданием: «Попытайтесь установить, какая классовая идеология лежит в основе ниженапечатанных высказываний, связанных с 9 января. Каждое из этих высказываний является выражением вполне определенной классовой группировки, идеология которой и обусловила не только различие в точках зрения на одно и то же событие, но и различие стилистических структур»[997]. Хотя сами тексты относились к прошлому, читатель не замедлил спроецировать их на современную ситуацию:
Афанасий Шалашный.
Донбасс, гор. Гришино, ул.
им. Фрунзе, дом № 25
15/IX — 30 г.
Стоит лишь со вниманием прочесть отрывок за № 1, как становится ясно, кому принадлежит идиология лежащая в основе отрывка, а именно: когда-то революционной интеллигенции (народникам) и не ошибусь если скажу — всей буржуазной интеллигенции в прошлом, а в наше время от части интеллигенции и больше крестьянству. Другими словами всем тем, кто не желает коллективов и коммун, кто не навидит коммунистическую партию, а значит и диктатуру пролетариата, тем кто жаждит индивидуальной жизни, частной собственности и торговли, и всем тем кто ожидает переворота в нашей стране, т/е замены СССР на демократично-буржуазную республику.
(ед. хр. 250, л. 2)
Писем, содержащих хотя бы какие-то намеки на открытое противостояние власти, не сохранилось, несмотря на то что «враги», «вредители» и «отщепенцы» встречаются в достаточном количестве.
Идентифицируются они двояко. В большинстве случаев «вредителя», ставшего таковым по малограмотности и несознательности, выявляет литературный консультант. Иногда сами адресанты, предвосхищая обвинения, признаются в своих грехах, либо основываясь на собственных соображениях, либо опираясь на уже объявленный приговор. Но даже такие читатели стремятся к социализации, восстановлению в правах или утверждению своего мнения в рамках сложившейся политической конструкции.
Алексей Максимович!
<…> Я из крестьян Башкирской республики. <…> Учитель литературы научил любить Есенина. Хороший поэт и я увлекся им через меру и навредил себе. <…> Комсомол. <…> Но комсомол <мелеузский?> не был комсомолом. <…> Мы боролись открыто. <…> А группа ребят, забыв наши ошибки снова организовали подпольную группу. Вредили в школьном масштабе. Я случайно о них узнал. Думал: рассказать, или не нужно. Наконец решил, нужно сообщить в ГПУ <…> меня обвинили в провокаторстве, что я не открывал организацию, а помогал ей работать. <…> После исключения заболел и психологически и физически. Были припадки, которые врачи не признали. <…>
Вдруг слышу что приехали вербовать из Магнитостроя. <…>
Но сейчас передо мной стоит один вопрос, который я никак не разрешу:
— Кем, как работать???
Основная моя специальность — литератор, орудие труда — перо. Против этого меня теперь ничем не разубедить. Может быть у меня нет таланта художника, может быть я плохо владею языком. Но литературу я не брошу. Я еще молод, нигде не печатался. Так, в прошлом я написал пьесу «Пути-дорожки». Тема: отношения поколений, пути-дорожки человека. Посылал в литературную консультацию ФОСП. Ответили, что тема, мысли верны, но выражены грубо, не художественно. В пьесе говорится о борьбе, но нет действия.
Как же работать теперь?
1) Продолжать работать чернорабочим?
Чернорабочим я совершенно не вижу производства, жизни. Нет времени для литературной работы, маленькая зарплата, е<л>е удовлетворяющая минимум потребности человека. Нужно это продолжать? Бросить?
2) На какую работу, на ту работу, от которой убежал. О ней мне не думалось <нрзб> Правда можно бы поступить на такую работу, на которой я видел-бы людей, страну, жизнь. Например, в редакции. Но где, как найти такую работу?
3) Приобрести какую-нибудь специальность для работы на производстве. Это на Магнитострое сделать легко. Это из двух работ самая лучшая. Я хорошо буду знать производство, людей. Я со всеми буду бороться за темпы. Производство оздоровит <мое?> прошлое.
Но… я плохо буду видеть весь Магнитострой, а это мне необходимо. Потом, неужели 9 лет учебы, бессонные ночи, голодные дни, — пропали напрасно? Разьве профессии сборщика я не смог бы преобрести без 9 летки? Рабочие стремяться в рабфаки, техникумы, вузы, а я ведь бегу от них? Разьве это не будет шаг назад.
Я мучуюсь сейчас над этими вопросами, у меня сейчас маленькая зарплата, плохая пища, нет одежды, нет женщин, которых я хочу. Я ведь мне 21 год скоро будет. Но боюсь я не трудностей! Нет. Я относительно пережил много трудностей. Но если это нужно, целесообразно для общества для себя, я переживу еще больше. И еще меня тревожит вот что. Я средняк, с ошибками в прошлом. И многие на мое врастание в класс будут смотреть как на механическое приспособление к пролетариату, пролазавание, приобретение рабочего стажа. А мне не хочеться, чтобы меня не понимали. Я не приспособляться хочу, а найти правильный путь. Их много. И у каждого светлые и темные стороны. Вас я люблю с тех пор как узнал о Вас по первым рассказам и лучшим признанием служит это письмо. Эти вопросы.
Письмо это не случайно, — оно результат 8 летней работы над Вашими книгами, результат 20-летней жизни…
Вот вывернул себя перед Вами и легче стало, свободней.
Это исповедь человека, вновь обретающего жизнь, обретающего с вопросами, которых не может разрешить, который мучается ища их решения. Не художественна она потому что писана отрывками между делом, в палатке, где не умолкаем шум. <…> С лит-приветом от Астафьева.
Адрес: С.С. С. Р. Уральская область, г. Магнитогорск. Главная почта. Абонементный ящик № 70 <1931 г.>
(ед. хр. 240, л. 14–18)
Письма-покаяния не часты, но встречаются. Они привлекали внимание редакции «Литературной учебы». Уже в первом номере журнала обсуждалось послание одного раскаявшегося комсомольского поэта, который описывал свой жизненный путь следующим образом: «…благодаря моим ораторским способностям, умению приспосабливаться и умению сочетать черное с белым, я печатался во всех периодических изданиях городов Николаева, Одессы и Херсона…»; «…благодаря громкому делу об изнасиловании одной начинающей поэтессы мною и еще двумя поэтами, я вылетел из комсомола…»; «…написал нашумевшие (особенно в Одессе и Николаеве) порнографические поэмы и снова попадаю под судебную ответственность. Но зато уже после всего этого наступает капитальный переход к лучшему»[998]. «Литературная учеба» с известным сочувствием отнеслась к человеку искусства, чьи уголовные «шалости» не квалифицировались как политические.
Несмотря на оптимизм, выраженный М. Рыбниковой, найти «идеологически выдержанные» тексты в присылаемых рукописях гораздо сложнее, чем нарушающие стандарты. Вот варианты «мягкого» приговора литконсультантов девятнадцатилетнему беспартийному горняку, автору рассказов:
Товарищ ОТРАДНЫХ!
Получили Ваше письмо и рассказ «Ванька». Очень жаль, что Вы бросили учиться. <…>
Рассказ «Ванька» написан беспомощно. Попытаемся Вам это разъяснить. В какое время происходит описанное в Вашем рассказе? Если выбросить слово «сельсовет» из письма Ванькиной матери, и заменить его именем — отчеством какого-нибудь «сердобольного» кулака, к которому она обратилась за помощью — ничто в рассказе не изменится. Современности в нем совсем не ощущается. Классового расслоения в деревне, судя по Вашему рассказу, не существует. Упорная борьба с кулачеством проходит мимо Вашего поля зрения. <…> Главный герой — Ванька — в Вашей подаче — кулачок, который думает только, как бы побольше заработать, на которого завод не оказал никакого влияния <…>.
Рассказ производит впечатление, что автор недостаточно знаком с жизнью и бытом деревни.
(ед. хр. 220, л. 7)
Товарищ ОТРАДНЫХ!
Присланный Вами рассказ «Непонятное», собственно, рассказом назвать нельзя: в нем нет ни темы, ни композиции, ни характеристики действующих лиц.
Основная Ваша ошибка — неудачно выбранный материал. В наши дни, дни горячей борьбы за социалистическое строительство, неуместные и ненужные самодовлеющие описания любовных переживаний и душевных мелодрам.
Рассказ лишен не только социальной, но и художественной ценности.
Пошленькие разговоры о певицах, о весенних романах и настроениях чрезвычайно далеки от занимающих и волнующих советского читателя вопросов.
(ед. хр. 220, л. 7)
Еще один пример критической оценки:
Товарищ ПОЛОНСКАЯ.
Ваша повесть «Нетолла», ввиду ее серьезных идейно-художественных недостатков не может быть принята к печати. <…> на основании вашей повести, можно с большим трудом поверить, что дело идет о женщинах национальной Республики, и именно, Абхазии. <…>
Ваша основная героиня Натолла <sic> — дочь богатого крестьянина (кулака). Из нее вы захотели сделать передовую советскую женщину, женщину-коммунистку <…>. Это ваша центральная коллизия, из которой вы приходите к выводу о благородстве стремлений девушки из кулацкой семьи, о ее нравственном превосходстве перед членами бедняцкой горской семьи <…>. Представителей бедняцкой семьи вы подаете — как тиранов благородной чистой девушки <…>, как людей морально-развращенных (Асан), как эксплоататоров и пьяниц. Вам должно быть понятно, что такая трактовка образа Натоллы и ее сопоставления с бедняцкими героями — идеологически неверны. <…> Дочь кулака Нат<о>лла неустрашимый, последовательный большевик, организатор колхоза — в финале, и бедняк Асан, как противник коллективизации.
(ед. хр. 226, л. 4)
Дав решительную отповедь политическим интенциям автора, рецензент переходит к обсуждению художественных несовершенств литературного произведения, которые, разумеется, обусловлены той же ошибочной общественной позицией. Нетрудно заметить, что каждый раз речь идет о категории «заблуждающихся», а не о категории сознательных врагов советской власти. «Заблуждение» же, по сути, выражается в том, что начинающий писатель не выдерживает (как будто по К. Кларк) некий «соцреалистический сюжет». Форма и идеология связаны очень прочно.
Осознавать несвоевременность своего творчества может начинающий литератор, ощущающий, что избранные им форма и сюжет противятся общественно значимой проблематике. Так, тов. Тудоровская откровенно признается: «Лирическое направление своих стихов, считаю нежизненным» (ед. хр. 239, л. 29). Критичен по отношению к собственным поэтическим опусам и тов. И. Н. Силонин:
Иван Н. Силонин, проживающий в г. Н.-Новгороде в Ф<абрично->З<аводской>ШК<оле> по Арзамасскому шоссе надзорский корпус кв. № 56.
Рождения 1910 г. по социальному происхождению крестьянин-бедняк, беспартийный русский окончил 7 гр<уппу>. городской школы в 1930 г. В настоящее время работаю электромонтером в ВЭО <Всесоюзном электротехническом объединении>. В литературной организации не состою, писательством не занимался, но желание к этому ремеслу огромное.
5/III 1931 г.
Врятли мое следующее стихотворение будет полностью отвечать современной пролетарской поэзии и врятли оно образно написано, но поскольку оно у меня написано первым еще весной прошлого года, то поэтому я его посылаю в консультационный отдел с целью указать на недостатки моего стихотворения.
Весна идет
Выше солнце поднимаясь,
Греет землю все теплей.
Вихри снежные взвиваясь,
Воют, плачут все сильней
Ветер теплый с юга дует
С собой гибель им несет
Землю дождиком омоет,
Грозно молния блеснет
Весну новую встречая
Птицы песни запоют
Деревья ветвями качая
Зелень первую дадут
И беря пример с совхоза
Заработает смелей
Трудовой народ колхоза
Дружно, бодро, веселей.
(ед. хр. 249, л. 14–15)
На фоне почитания государственных институтов литературы вообще и журнала «Литературная учеба» в частности контрастным выглядит случай, который вольно или невольно подчеркивает абсурдность сложившейся в СССР ситуации с писательством. Неизвестный автор прислал в редакцию «предупреждение», полное самых решительных настроений:
<Машинописная копия без указания имени>.
ТОВАРИЩИ.
Вам, как партийному органу и посылаю свои стихи и предупреждаю: я их послал во все Ленинградские газеты и в «Резец» в полной уверенности, что их не напечатают не потому, конечно, что они слабы по форме или содержанию — нет, а потому, что в них я не крашусь в тогу попутчика, а прямо заявляю: я рабочий поэт — таким меня извольте встретить. Они же на эту дикую (по их мнению) дерзкую выходку «спаси боже» — пойти не могут. Они раболепствуют перед пролетариатом — они возносят его на все лады, чуть-ли не как святыню — «Христа спасителя»… Они ж привыкли хоть палке, сучку… но кланяться…..Они впрочем ну их…..
Я потому и посылаю им всем — пусть поморщат нос.
Мне же рядиться нечего: я рабочий — простой… серый…
Вот только все же я ошибку делаю: надо бы показать их САЯНОВУ — этот наш, правда, есть и еще много наших, но толпа: им надо расти до моих стихов…..Стихотворение же которое я написал…. я не могу с ним молчать…..я не могу ожидать полгода в «РЕЗЦЕ», когда их там рассмотрит, какой-то «попутчик» — ему до них надо расти. Потому я их и посылаю не с невинной просьбишкой рассмотреть, а прямо делаю вызов.
Мое стихотворение достойно печати… Оно ставит вопрос аналогичный УОТ УИТМЕНА, только не с пацифистской идеологией общечеловечности: на данном этапе истории человек не всякого может любить… Это ясно. У нас период классовых битв. Могильщик старого общества Пролетарий шагает в моих стихах… Это я шагаю… Это я пролетарий.
(ед. хр. 247, л. 20)
Жесточайшая обида позволяет автору ультиматума открыто выразить те соображения и эмоции, которые избегали манифестировать многие другие читатели журнала. Ситуация действительно выглядит абсурдной, когда «пролетарий» в поисках ответа на фундаментальный вопрос «Как следует строить произведение, чтобы оно было реально, отражало интерес<ы> класса к которому ты принадлежишь» (Михаил Глозус, ст. Конотоп, Пролетарская 219, 1930 г.; ед. хр. 243, л. 21) обращается за рецептом то ли к сомнительному попутчику, то ли к своему классовому противнику.
Вообще негативное отношение к «спецам» время от времени проглядывало в текстах читателей, и зачастую это приводило к конфликтам. Начинающий поэт или писатель, прочно усвоивший мысль о том, что «вредительство» — неотъемлемое качество интеллигенции, спокойно пренебрегал психологическими мотивировками, объясняющими подрывную деятельность, которую, как предполагалось, вели врачи, инженеры и другие ее представители. В рамках такой риторики и логики интеллигент — по своей сути скрытый классовый враг. Его саботаж и вредительство других объяснений не требуют. С точки же зрения консультанта отказ от нарративизации психологических состояний и нежелание эксплицировать причинно-следственные связи, обусловливающие поведение конкретных героев, считались серьезным нарушением правил поэтики:
Но здесь еще есть один недостаток присущий этому стихотворению.
Утром найден был боксит
Профессором припрятанный.
Где, в каких строчках было высказано недоверие человеку, ведущему экспедицию (в данном случае профессору)?
(ед. хр. 226, л. 9 об.)
И все же откровенного недовольства интеллигентской «элитой» читатели старались не демонстрировать, а учителям из «Литературной учебы», которые тоже являлись ее частью, доверяли, изобретая различные способы апроприировать и «интимизировать» иллюзорный мир, который с ними связывался. Порой это выражалось в панибратстве, порой — в чрезмерном благоговении. Сквозь типичные приветственные обращения «Уважаемые товарищи» и «Уважаемая редакция» могло прорваться елейное: «Дорогой т. А. Камегулов! Не сердитесь, называя Вас „Дорогим“ это приветствие я не каждому бросаю, а по особым… своим взглядам и чувствам» (ед. хр. 242, л. 29). Постоянные же просьбы и требования дать адрес М. Горького для личного общения без посредников — самый частотный мотив в письмах.
Редкие образованные читатели вступали в спор с учителями по поводу частностей. Так, тов. Т. Гурко из Тифлиса по прочтении № 6 журнала за 1930 год пишет:
Статьи помещаемые в «Литературной Учебе», в журнале «для самообразования», редактируемом Максимом Горьким, должны быть безупречными как в смысле своей идеологии, так и в смысле опрятности точности приводимых цитат.
Затем, авторы статей не должны плагиировать мыслей писателей, к тому же давно умерших и стало быть не имеющих возможности выступить в защиту литературной этики.
В № 6 «Литературной Учебы» Л. Тимофеев в «Письмах из редакции» так цитирует Пушкина —
«Я вас любил, любовь еще быть может
В моем угасла сердце не совсем».
вместо —
«в душе моей угасла не совсем»
Это П. Вяземский, Жуковский и пр. так пародировали графа Хвостова.
— «Екатеринин уж водой покрылся Гоф»,
но Пушкин не мог писать так коряво
— «В моем угасла сердце не совсем»
Второй грех Л. Тимофеева — на странице 43 той же статьи, говоря о необходимости строгого отношения к стиху, Л. Тимофеев непринужденно преподносит «самообразовывающемуся» читателю блестящий парадокс, увы… принадлежащий Ал. К. Толстому.
У Л. Тимофеева: «в известном смысле можно пожалуй сказать, что талантливость поэта определяется не столько тем, что он пишет, сколько тем, что он зачеркивает».
У Ал. Толстого: «главная заслуга художника состоит не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы вычеркивать».
Тифлис, Т. Гурко.
12/I 30. <дата не верна, скорее — 1931 г.> Спуск Элбакидзе 8
(ед. хр. 242, л. 5–7)
Замечания Т. Гурко справедливы, а образованность для читателя «Литературной учебы» — исключительна. Нужно было быть либо специалистом, либо очень заинтересованным любителем, чтобы на досуге читать письма С. М. Салтыковой (Дельвиг), в котором строчка о странном «Гоф» цитируется, или какие-то иные издания, где цитируемые тексты, возможно, приводились[999].
Особую немногочисленную группу составляют читатели, пытающиеся разобраться в сложных вопросах идеологического порядка. Они задают каверзные вопросы о законах диалектики при коммунизме, которому «грозит застой ибо не будет факторов развития, не будет противоречий». (Ил. Гапон, гор. <нрзб>, пер. Карла-Маркса, д. № 1; ед. хр. 243, л. 25), или простодушно ищут разъяснений более фундаментальной проблемы — «что такое истина?»:
Многоуважаемый товарищ консультант, я прошу Вас ответить на интересующие меня вопросы.
Образование получил в объеме школы десятилетки. С 1930 г. работаю на «Красном Путиловце» (рабочий стаж 8 м<есяцев>.). Сын служащего — отец бухгалтер. Готовился в ВУЗ на курсах; получил командировку, но в приеме отказали. Сейчас записался в литературный кружок при одной из библиотек (кружок с творческим уклоном). Вот краткие сведения обо мне.
1. Объясните пожалуйста более понятными «осязаемыми» словами понятие слова истина. Я читал № 2 «Лит. учебы» статью Тымянского: «Марксизм и философия». В общем я ее понял, но только не могу хорошо прояснить себе, что такое истина. <…>
Подписчик журнала «Литературная Учеба» Виктор Андреевич Фемистоклов.
(ед. хр. 243, л. 23)
Спектр «разномыслия» начинающих литераторов широк. Девиации здесь скорее норма, чем отклонение. Однако в целом «политика знания» почитателей «Литературной учебы» ясна: они хотели и настойчиво требовали, чтобы их научили думать «правильно», в соответствии со стандартами советской профессиональной литературы. «Школы жизни и классового опыта», о которых писала М. Рыбникова, им на самом деле явно не хватало; необходимы были подробные инструкции, как себя вести и что делать. Недостающие навыки социализации они пытались восполнить в том числе и чтением.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.