ЧАСТЬ ВТОРАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Зачем лгала ты? И зачем мой слух

уже не отличает лжи от правды,

а требует каких-то новых слов,

неведомых тебе - глухих, чужих,

но быть произнесенными могущих,

как прежде, только голосом твоим.

И. Б.

О добровольном рабстве

Все начинается сызнова, и по-настоящему, при второй встрече кавалера вообще-то теперь уже аббата - де Грие с его "дорогой возлюбленной" (буквально - "chere maitresse"; русская м е т р е с с а восемнадцатого века - наложница, фаворитка; французская, должно быть, звучала отчасти с у д а р к о й).

Приемная духовной семинарии Сен-Сюльпис. Шесть часов вечера. Де Грие только что вернулся из Сорбонны, где выдержал многочасовой богословский диспут - вроде как диссертацию блестяще защитил. Не сегодня завтра он примет духовный сан - и одет соответственно: в чем-то черном, длинном. Он не виделся с Манон около двух лет - узнаёт ее, конечно, сразу, - описать не в силах. Мы вправе уверенно предположить, что на ней богатое, модное платье, вообразить шляпу и вуаль, - но никаких телесных примет: брюнетка ли, блондинка, и какого роста; ни фигуры, ни походки, ни лица; без очертаний, как источник света:

"Ей шел осьмнадцатый год; пленительность ее превосходила всякое описание: столь была она изящна, нежна, привлекательна; сама любовь! Весь облик ее мне показался волшебным".

Происходит роковой разговор - совершенно бессмысленный; верней, обмен слишком отчетливыми фразами, не имеющими смысла именно как фразы: пожалуй, значение каждой может быть передано частицей "да" с вопросительным знаком либо с восклицательным; но пропадут все эти словесные подножки:

"Робким голосом сказала она, что я вправе был возненавидетъ ее за неверность, но если я питал к ней когда-то некоторую нежность, то довольно жестоко с моей стороны за два года ни разу не уведомить ее о моей участи, а тем более, встретившись с ней теперь, не сказать ей ни слова.

...Несколько раз я начинал было говорить и не имел сил окончить свою речь".

Вообще-то, раз уж не решился повернуться и уйти, следовало бы принять тон ледяного недоумения. Что-нибудь вроде: чем могу быть полезен, сударыня? Или: разве мы знакомы? не припоминаю, при каких обстоятельствах был удостоен этой чести.

"...Сделав усилие над собой, я воскликнул горестно: "Коварная Манон! О коварная, коварная!" Она повторила, заливаясь слезами, что и не хочет оправдываться в своем вероломстве. "Чего же вы хотите?" - вскричал я тогда. - "Я хочу умереть, - отвечала она, - если вы не вернете мне вашего сердца, без коего жить для меня невозможно".

Разное можно сказать в ответ. Какой-нибудь персонаж "Опасных связей" или "Трех мушкетеров" ухитрился бы даже с улыбкой, любезной донельзя, спросить адресок: дескать, при случае непременно загляну, и вы останетесь довольны гонораром. Но эти романы еще не написаны; кстати, все действующие в них кавалеры только тем и заняты, в сущности, что мстят за де Грие; а он безоружен и беспомощен:

"- "Проси же тогда мою жизнь, неверная! - воскликнул я, проливая слезы, которые тщетно старался удержать, - возьми мою жизнь, единственное, что остается мне принести тебе в жертву, ибо сердце мое никогда не переставало принадлежать тебе"".

Трижды не отбил подачу; Манон выиграла.

"Едва я успел произнести последние слова, как она бросилась с восторгом в мои объятия".

Закон судеб

В этой сцене (пока - только в этой; через двадцать лет автор присочинит и другую в таком же духе) Манон тратит слова (и слезы) не то что бескорыстно - безрассудно. Не нуждается она ни в кошельке де Грие, ни в его защите: процветает щедротами любовника-откупщика. Дело идет всего лишь о власти; точней - о рабовладении. Но какая, однако же, демонская самонадеянность! Дворянину, духовному лицу - словом, человеку из общества, и притом человеку с будущим - предложить этак без затей ("Я спросил ее, что же нам теперь делать?"), а переходи на нелегальное положение; поступай на содержание ко мне, содержанке!

И дворянин, духовное лицо, и прочая, и прочая - во мрак и позор бросается стремглав, и еще с какой-то "неизъяснимой отрадой", - и на следующей же странице сделался бы смешон, - не вздумай вдруг Манон Леско смягчить его участь:

"Дабы я еще более оценил жертву, которую она мне приносила (что это, наглость Манон или издевка де Грие?), она решила порвать всякие сношения с Б...".

Таким образом, честь в некотором роде не погибла: де Грие не будет делиться с г-ном Б... ласками Манон; а станет вместе с нею проживать капитал, который она у этого Б... "вытянула"; денег должно хватить лет на десять; а за это время отец кавалера, скорей всего, умрет и что-нибудь ему оставит.

Проект не особенно возвышенный (к тому же непредвиденные случайности пожар и кража - почти сразу его разрушают), но все-таки тут не обрыв, а лестница к обрыву: приживалом - ничего не попишешь, карточным шулером извольте, мошенником - так и быть; очень не хотелось бы торговать собственным телом ("ибо мне претило быть неверным Манон"), - но как последний шанс - куда ни шло; лишь одно-единственное положение представляется кавалеру невозможным, потому что нестерпимым, - и вот наши любовники пробираются по самому краю, и Манон все время соскальзывает, а де Грие опять и опять ловит ее уже на лету и отчаянным рывком выхватывает выхватывает из чужих рук.

В ее судьбе это как бы привычный вывих: падает благосостояние - в ту же минуту подворачивается очарованный богач. По словам де Грие (хотя откуда ему знать?), чужие мужчины ей, в общем-то, ни к чему ("я даже был единственным человеком, по ее собственному признанию, с которым она могла вкушать полную сладость любви"; однако же не ясно, что сказал бы по этому поводу г-н Б... или кто другой), - но развлечения необходимы - "столь необходимы, что без них положительно нельзя было быть уверенным в ее, настроении и рассчитывать на ее привязанность"!

Если вдуматься, это страшные слова - и описывают существо, одержимое истерической скукой - онегинской, так сказать. Манон заглушает гложущую изнутри пустоту - суетой, и больше всего на свете боится, что когда-нибудь на этот наркотик не хватит денег. Вроде как игральный автомат в режиме non-stop и с тревожным реле: ресурс партнера на исходе, кто следующий?

Каждый раз этот сигнал застает злополучного де Грие врасплох. Заклиная про себя: полежи, кукла, полежи с закрытыми глазами, пока я где-нибудь стащу аккумулятор, - он поспешно удаляется. Кукла тут же открывает глаза и бежит в другую сторону.

Как во сне, она идет по вращающейся сцене: из декорации в декорацию, из пьесы в другую пьесу, из роли в другую роль (кто, например, даст голову на отсечение, что неприятный гвардеец Леско - действительно ее брат?); но все одно и то же, драматургия сплошь бездарная, бесконфликтные живые картины - галантные празднества, завтраки на траве.

А де Грие застрял за кулисой, потом запутался в занавесе. Потому что он двигается по прямой; потому что, уступая героине в блеске ума, он безмерно превосходит ее - и всех нас - величием души. Каковое заключается, по-видимому, в страстном и деятельном постоянстве. Как цитирует Монтень из Плутарха: "если пожелать выразить единым словом и свести к одному все правила нашей жизни, то придется сказать, что мудрость - это всегда желать и всегда не желать одной и той же вещи". Людей такой прямизны, говорит Монтень, во всей древней истории наберется едва ли с десяток; а мы, нынешние (он писал за полтора столетия до Прево), все скроены из отдельных клочков, из случайных связей; поэтому "в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от других".

Только де Грие равен самому себе; всегда желает одного: не разлучаться с Манон; а измена Манон для него несовместима с жизнью. Всего лишь два побуждения - для поступков каких угодно: солгать, украсть, убить, пожертвовать собой.

Отплытие на остров Любви

Обсуждая сюжет, все - и де Грие первый - сводят главный мотив к навязчивой сексуальной идее; он даже приплетает сюда мечту о каком-то счастье - представляя его как нескончаемый медовый месяц на загородной вилле.

Но аббат Прево не зря обмолвился о своем сочинении: этот маленький трактат, - и не зря первое издание сожжено рукою палача.

Это история самой настоящей, весьма дерзкой ереси - личной религии кавалера де Грие. Это история о том, как муравей нашел себе богиню - в прямом смысле, без метафор. Так и сказано: Манон могла бы возродить на земле язычество, - и де Грие неоднократно и не шутя намекает, что она - не человек. А его страсть исчерпывающим образом освещена в Новом Завете:

"Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится,

Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

...Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает..."

Вычтем из этой веры надежду: останется любовь как ревность в последней степени; как страдание от непобедимой реальности чужого Я; какая уж тут свобода воли; но и рабство не спасает; разве чья-нибудь смерть.

И вот они вдвоем на краю света; почти все унижения позади, кроме последнего: завтра Манон отдадут какому-нибудь каторжнику; лучше бы досталась племяннику губернатора, но вчера вечером де Грие племянника этого убил (думает, что убил), теперь де Грие повесят. А до индейских вигвамов не добежать, ни до английского форта, и вообще это из другого романа, из Фенимора Купера. Манон понимает верность на манер Изольды с Тристаном исключительно как "верность сердца"; губернаторский племянник вряд ли был ей страшен. Но всё поздно. И даже совестно не подарить кавалеру напоследок единственного неопровержимого доказательства взаимности. Он, бедный, грозился "в случае если несправедливость восторжествует, явить Америке самое кровавое и ужасающее зрелище, какое когда-либо творила любовь".

Он закопает ее в песке обломком шпаги.

P.S. В "Игроке", в "Идиоте", сильней всего в "Кроткой" - как больной зуб, ноет эта музыка. Достоевский-то знал, отчего умерла Манон Леско.

P.P.S. Второй эпиграф - без ответа, навсегда.