ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЕЕ
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЕЕ
С чем бы человек ни расставался, он неизменно испытывает сожаления; даже если это местности, предметы или люди, из-за которых он был несчастен, оставляет он их не без горечи.
Вот точно так же с грустью я в 1912 году покидал тебя, окраинный Отей, прелестный квартал моих безмерных печалей[70]. Довелось мне туда вернуться только в 1916-м, когда на вилле Мольера[71] мне произвели трепанацию черепа.
Когда в 1909 году я поселился в Отее, облик улицы Рейнуара был похож на тот, какой она имела во времена Бальзака. Сейчас она стала уродлива. Остается пока еще улица Бертон, которую освещают керосиновые фонари, но вскоре, в этом нет никаких сомнений, она тоже изменится.
Это старинная улица, расположенная между Пасси и Отеем. Не будь войны, она исчезла бы или стала неузнаваемой.
Муниципалитет решил изменить ее общий вид, расширить и сделать проезжей.
Тем самым был бы уничтожен один из самых живописных уголков Парижа.
Первоначально это была дорога, которая от берега Сены вела посреди виноградников на вершины холмов Пасси.
Обличье улицы почти не изменилось с тех пор, когда Бальзак, желая избегнуть встречи с каким-нибудь докучным визитером, проходил по ней, чтобы сесть в Сен-Клу в дилижанс, отправляющийся в Париж.
Прохожий, что с набережной Пасси бросал взгляд на улицу Бертон, видел перед собой всего лишь скверную, всю в выбоинах булыжную дорогу, зажатую между двумя полуразрушившимися стенами: по левую руку это ограда великолепного парка, а по правую — земельного участка, который его владельцами использовался в самых разных и своеобразных целях. Часть его отведена под сад, дальше находится огород, имеется также склад строительных материалов, а от выходящих на набережную ворот начинается широкая песчаная дорога, которая приводит к большому деревянному театру. Весьма неожиданное сооружение в этих местах, и именуется оно «Зал Жанны д’Арк». Старые, уже висящие клочьями афиши, отпечатанные в 1914 году, возвещают, что когда-то, лет этак пять или шесть назад, здесь были представлены «Страсти Господа нашего Иисуса Христа». Актерами, вероятней всего, были люди из светского общества, и, вполне возможно, в каком-нибудь салоне вы встречали Христа из Отея, а какой-нибудь недавно обратившийся в христианство биржевой барон, быть может, великолепно сыграл роль святого каинита Иуды, который тоже сперва занимался финансовой деятельностью, потом сменил ее на апостольскую, а закончил сикофантом[72].
Но, едва вступив на улицу Бертон, прохожий видит, что стены по обе стороны ее испещрены надписями, или граффити, если использовать терминологию археологов. Из них вы узнаете, что «Лили из Отея любит Тотора с Пуэн-дю-Жур», и чтобы доказать это, она нарисовала сердце, пронзенное стрелой, и приписала дату: 1884. Увы, годы, прошедшие после этого признания в любви, должно быть, давно залечили рану, оставленную в сердце бедняжки Лили стрелой Амура. Некие безымянные личности выразили душевный свой порыв глубоко высеченным кличем: «Да здравствуют бабенции!»
А вот куда более трагическое восклицание: «Будь проклято 4 июня 1903 г. и тот, кто сделал это!» Мрачные или ликующие граффити сопровождают прохожего вплоть до сооружения, по левую сторону которого находятся ворота между двумя павильонами с двускатной крышей; затем он доходит до круглой площади, откуда через решетчатую калитку может войти в великолепный парк, где находится знаменитая лечебница, и там же обнаруживает единственную вещь, которая связывает — но крайне незначительно, поскольку почта построена очень неудачно, — улицу Бертон с жизнью Парижа: почтовый ящик.
Чуть далее — какие-то обломки, над которыми высится гипсовая собака. Изваяние сие пребывает в полной сохранности, и я неизменно видел его на том же самом месте, где оно, вероятно, останется до тех пор, пока землекопы не придут на улицу Бертон, чтобы окончательно ее видоизменить. Далее улица сворачивает под прямым углом, но перед самым поворотом есть решетчатая ограда, сквозь которую видна современная вилла, втиснутая в ложбину холма. Она всегда выглядела до убожества новенькой на этой старой улице, которая сразу за поворотом открывается во всей своей старинной и неожиданной красоте. Улица тут сужается, посередине ее струится ручей, а над стенами большого сада старой лечебницы доктора Бланша[73] свешивается густая листва, и пышная эта растительность укрывает прохладной тенью старинную дорогу.
Кое-где у стен высятся межевые столбы, и на вершине одного из них установлена мраморная таблица, гласящая, что некогда здесь была граница сеньорий Пасси и Отей.
Затем оказываешься на задах дома Бальзака. Главный вход в этот дом находится в здании на улице Рейнуара. Там необходимо сойти на два этажа, и благодаря любезности покойного г-на Руайомона, хранителя музея Бальзака, можно спуститься если и не по той же самой лестнице, по какой спускался Бальзак, чтобы попасть на улицу Бертон, то по крайней мере по той, что ведет во двор, по которому проходил великий романист, направляясь к двери, что выпускала его на улицу Бертон.
После этого оказываешься там, где улица расширяется и становится обитаемой. Один из домов примыкает к улице Рейнуара и возвышается над ней. Стена его увита виноградом, а в кадках растут фуксии. В этом месте очень узкая и очень крутая лестница ведет на улицу Рейнуара как раз напротив новой дороги, бывшей авеню Мерседес, которая сейчас называется авеню Полковника Бонне и является одной из самых современных артерий Парижа.
Но лучше следовать дальше по улице Бертон, тихо умирающей между двумя уродливыми стенами, за которыми не видно никакой зелени, и дойти до перекрестка, где она смыкается с улицами Гийу и Рейнуара напротив фабрики по производству льда, откуда днем и ночью доносится шум бурлящей воды.
Тот, кто проходит по улице Бертон, когда она прекрасней всего, то есть незадолго до рассвета, слышит чудесный концерт, который дает певчий дрозд, и ему мелодично аккомпанируют сотни птиц, а до войны в этот час здесь трепетали бледные язычки пламени керосиновых ламп в нескольких еще не замененных уличных фонарях.
В последний раз я проходил по улице Бертон за несколько лет до войны в компании с Рене Дализом, Люсьеном Рольме[74] и Андре Дюпоном[75]; все трое пали на поле чести.
Но в Отее есть и много других прелестных и любопытных мест…
Между улицами Рейнуара и Лафонтена находится маленькая площадь, такая скромная и аккуратная, что вряд ли вам приходилось встречать что-либо очаровательней.
С нее видна решетчатая ограда, за которой стоит последний из «Отелей на бобах»[76]… Название это тотчас вызывает в памяти времена Империи и Национальную гвардию. Именно здесь располагалась гауптвахта для проштрафившихся национальных гвардейцев. Условия там были превосходные. Арестанты жили весело, и попасть на гауптвахту в «Отель на бобах» считалось скорей развлечением, чем наказанием.
Когда была упразднена Национальная гвардия, «Отель на бобах» утратил свое былое назначение, и городские власти устроили в нем склад осветительного оборудования. В нем также находится небезынтересный музей, способный пролить свет — в полном смысле этого слова — на то, как по ночам освещаются парижские улицы.
Старинных фонарей в нем очень мало. Их продавали пригородным коммунам, но зато там стоит целый лес, правда, не дающий тени, чугунных фонарных столбов, лирообразных компенсаторов, газовых и электрических фонарей!
Почти не видно бронзы, фонари из этого дорогого сплава имеются только в Опере. Некогда чугун покрывали медью, и обходилось это почти в двести франков за каждый фонарь.
Сейчас городская администрация стала экономней, фонари всего лишь красят бронзовой краской, и операция эта обходится примерно в три франка.
Самые высокие и большие из них — те, что устанавливаются на бульварах. Но существуют еще и фонари консольного типа, которые используют на углах и на улицах с узкими тротуарами.
Можно лишь сожалеть, что городские власти, вместо того чтобы распродавать, не сохранили на своем складе хотя бы по одному образцу каждого осветительного устройства.
Несколько их, но крайне мало, есть в музее Карнавал, кое-какие фотографии некоторых моделей имеются также в библиотеке Аепелетье де Сен-Фаржо.
Посещать летом музей уличного освещения не рекомендуется. В этом металлическом лесу тени не больше, чем в австралийском.
Но тень есть на маленькой площади.
Именно сюда, на скамейку у решетчатой ограды, Александр Третан по возвращении из скитаний приходил сочинять стихи.
Этот поэт из народа был бедней самого нищего бедняка. Он сочинял туманные стихи, наполненные человеколюбием, и читал их в бистро землекопам и матросам. Что за таинственные причины заставили этого низенького грустного человечка бросить ремесло сапожника ради поэзии? Он скитался в окрестностях Парижа и, когда останавливался в каком-нибудь месте, так старался выказать почтение властям, что подчинял свое вдохновение указаниям мэра этого поселения.
Я собственными глазами видел подлинную бумагу, выданную энгиенской мэрией и дозволяющую вышеозначенному Александру Третану «в продолжение одного дня» исполнять в коммуне Энгиен «ремесло бродячего поэта».
По левой стороне улицы Лафонтена тянется длинная стена темно-серого цвета. С трудом открывающаяся калитка впускает вас во двор, где важно прогуливаются несколько куриц. Слева от входа лежит куча каких-то странных предметов, которые, как мне кажется, являются обручами от старинных кринолинов.
Двор заставлен скульптурами. Скульптурами разнообразных форм и размеров, мраморных и бронзовых.
Вроде бы тут есть даже одно творение Россо[77]; большие бронзовые олени, выставлявшиеся в Салоне 1911 г., привезены были сюда и стоят рядом с «Невестой льва», своеобразным произведением, навеянным следующими строками Шамиссо[78]:
«Прежде чем наперекор своему сердцу отправиться вместе с мужем в дальние края, дочь сторожа в венке из миртов и роз пошла сказать „прости“ царственному другу ее детства и подарить ему прощальный поцелуй. Обезумевший от горя лев смертельным ударом лапы поверг ее наземь, после чего улегся на труп и стал ждать, когда пуля поразит его в сердце».
Здание справа представляет собой своего рода неизвестный музей, где можно увидеть большое полотно Филиппа де Шампеня[79], «Святого Иакова» братьев Ленэн[80], превосходную картину, которая прекрасно смотрелась бы в Лувре, а также большое количество произведений современных художников.
Несколько залов заполнены изображениями Христа, которые перевезли сюда из Дворца правосудия.
«Распятие» Эли Делоне[81] вполне достойно быть выставленным в Пти Пале. Есть нечто трогательное в этом изобилии изображений Христа. Впечатление, будто попал на конгресс распятых. Тут они все вместе пребывают в административной ссылке.
Мне представляется, что куда лучше было бы передать их бедным церквям, чем упрятывать здесь.
Музей этот составляет часть огромного таинственного города, включающего здание бывшего «Отеля на бобах», за которым высится лес фонарных столбов. Здесь же находится зал, где производится жеребьевка молодых людей при наборе в армию, а чуть дальше на бескрайней равнине высятся пирамиды камня для мощения дорог. Их без конца разбирают, перекладывают, и иногда какая-нибудь из пирамид вдруг обрушивается с тем сухим шелестом, какой издает галька, когда волна откатывает от берега.
Отделенный от этого принадлежащего мэрии квартала улицей Буленвильер газовый завод с его газгольдерами, разнообразными сооружениями, горами угля, шлаковыми отвалами, крохотными огородиками занимает территорию, простирающуюся вплоть до улицы Ранлаг, где она являет собой самое пустынное место во вселенной. И именно тут проживает г-н Пьер Мак-Орлан[82], чье воображение роится ковбоями и солдатами Иностранного легиона. В облике дома, где он обитает, нет ничего примечательного. Но когда входишь в него, попадаешь в подлинный лабиринт коридоров, лестниц, дворов, балконов, в котором ориентируешься с огромным трудом. Дверь г-на Мак-Орлана находится в самом темном коридоре этого здания. Квартира меблирована с роскошной простотой. Много книг, однако подбор прекрасный. Мягкая кукла полисмена из шерсти меняет позы и местоположение в квартире в зависимости от настроения хозяина. Над камином в главной комнате висит маленькая карикатура на меня, сделанная Пикассо. Большие окна выходят на стену, расположенную примерно метрах в трех, а если чуть-чуть высунуться, то слева видны газгольдеры, высота которых всякий раз кажется другой, а справа железная дорога. По ночам над шестью гигантскими трубами газового завода полыхают потрясающие языки пламени — цвета луны, цвета крови, зеленые, синие. О Пьер Мак-Орлан, Бодлеру понравился бы этот небывалый неорганический пейзаж, который вы открыли в Отее, квартале садов!
Если бы г-н Риччотто Канудо[83] не переселился из Отея в центр Парижа, чтобы основать «Монжуа!», то в Отее возникла бы легенда о комнате, в которой он жил в отеле, расположенном на углу улиц Рейнуара и Буленвильер. Я никогда этой комнаты не видел, но многие из обитателей Отея имели возможность взглянуть на нее, и в местных кафе, в автобусах, в метро только ее и обсуждали. Более всего жителей Отея поражало, что г-н Канудо снял в гостинице номер без меблировки. Похоже, он действительно въехал со своей мебелью, то есть с узенькой кроватью, столом, стулом и этажеркой для книг. Кровать, как утверждают, и впрямь была очень узкая, и я сам слышал, как один отеец, говоря о худой женщине, сказал: «Ну прямо тебе кровать господина Канудо».
Рассказывают также, что занавески у него всегда были задернуты, и днем и ночью в комнате горело множество свечей. Хорошо еще, если г-на Канудо принимали за жреца какой-то новой религии, обряды который он отправлял в своей комнате. Однако листья плюща, разбросанные тут и там, давали повод строить самые диковинные предположения, в частности, будто г-н Канудо использует плющ для неких магических деяний, цель которых оставалась пока что неразгаданной.
Потому-то добрые люди не без удовольствия и с любопытством ходили кругами вокруг обиталища г-на Канудо.
Однако пройдем к Сене. Это чудесная река. Никогда не устаешь любоваться ею. Я часто воспевал ее во всех ее обличьях — дневных и ночных. Прогулки у моста Мирабо привлекают только поэтов, жителей квартала да по воскресеньям принарядившихся рабочих.
Немногим парижанам знакома новая набережная в Отее. В 1909 году ее еще не было. Берегов с гнусными притонами, которые так любил Жан Лоррен[84], больше нет. «Большой Нептун», «Маленький Нептун», кабачки у самой воды — куда вы все подевались? Набережная поднялась до второго этажа. Первые этажи оказались под землей, и входят в них теперь через окна.
Но самый меланхолический уголок Отея находится между Пор-Луи и Версальской авеню.
Теофиль Готье жил на круглой площади на улице Буленвильер, однако в те времена тут явно не было столько железа, как сейчас, и Пор-Луи с его флотилией пестрых, окрашенных в яркие цвета шаланд еще не существовал. На палубе стоят горшки с геранью и фуксиями, зеленые деревья в кадках вокруг маленького детского гробика. Но когда сияет солнце, этот гробик на палубе шаланды выглядит не так уж и мрачно.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.