Крупчанов Л. М Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души»

Крупчанов Л. М

Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души»

«Мертвые души» Гоголя – творение столь глубокое по содержанию и великое по творческой концепции и художественному совершенству формы, что одно оно пополнило бы собою отсутствие книг за десять лет и явилось бы одиноким среди изобилия в хороших литературных произведениях» (В. Г. Белинский).

Столь высокая оценка «Мертвых душ» была дана Белинским в конце 1843 года. <…>

Необычная история написания «Мертвых душ» уже таит в себе немало удивительного. С глубоким удовлетворением Гоголь работал над поэмой 17 лет: от первоначального замысла (1835) до последних фрагментов и штрихов перед самой смертью (1852). Завершив наконец «Мертвые души», сжег их второй том. Вначале хотел изобразить «всю Русь» «с одного боку». А дал картину небывалого разностороннего охвата явлений. Воспринимал «Мертвые души» «предлинным романом». И называл – поэмой. Можно привести другие примеры странных несовпадений. Но лишь для того, чтобы подчеркнуть оригинальность человеческой и творческой индивидуальности Гоголя. <…>

<…> Все свои помыслы Гоголь отдавал России, будущему возрождению ее народа. «Сколько я себя ни помню, – писал Гоголь в «Авторской исповеди», – я всегда стоял за просвещение народное». <…>

<…> Не случайно и в начале самостоятельной жизни (в университете), и в конце ее («Выбранные места из переписки с друзьями») Гоголь считал более действенным для себя непосредственное обращение к людям со словом истины и любви. В такой потребности Гоголя – источник «субъективности», «лиризма», которым окрашена его проза. В «Мертвых душах» исповедальные мотивы приобретают особую значимость. <…>

<…> «… Я принялся за «Мертвые души», – писал Гоголь В. А. Жуковскому из Парижа в 1836 году, – которые было начал в Петербурге. Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. <…> Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь, – вещь, которая вынесет мое имя». Однако «спокойное, летописное» начало неразделимо слито с мощным и живым потоком раздумий о русской жизни, обществе, народе, настоящем и будущем страны. В том же 1836 году, после постановки «Ревизора», Гоголь сам сказал о необходимости «творить с большим размышлением». Этот принцип воплощен в «Мертвых душах». Можно ли удивляться неиссякаемой власти «Мертвых душ» над читателем? В поэме ярко, зримо отражены неминуемые следствия деградации определенных слоев российского общества. И вместе с тем – мечта о возрождении страны, вера в изначальные силы народа. «Мертвые души» мобилизуют наше критическое отношение ко всем порочным явлениям и активизируют самые высокие устремления. <…>

<…> В произведении – пугающая картина разобщенности людей, их отчуждения от подлинного смысла жизни. Писатель запечатлел выморочное существование. Мертвые души окончательно утратили способность по-настоящему видеть, слышать, думать. Их поведение, механическое, заданное раз и навсегда, подчинено единственной страсти – приобретать: материальные блага, положение в обществе, чины на службе. Человек потерял человеческое лицо. А это уже не смешно – страшно. Такая участь подстерегает каждого, кто отвернется от неповторимо многообразного духовного бытия. Страстное желание художника пробудить сонное человеческое сознание созвучно любой эпохе застоя.

Взволнованная мысль о родине привела Гоголя к отказу от первоначального замысла «Мертвых душ» – повествования о «ябеднике» и двух-трех «плутах». Воссозданный художником мир предельно укрупнился, его осмысление углубилось. Гоголь не мог быть равнодушным «летописцем». Он активно противодействует злу. Прежде всего – в своих предчувствиях светлого грядущего. Жажда добра, справедливости, красоты «торопит» писателя. Так возникает побуждение совместить объективное изображение мира с авторским поиском Прекрасного. <…>

Субъективно-исповедальная и объективно-изобразительная линии в I томе гармонично переплетаются. Это помогает писателю раскрыть конкретные черты эпохи. В содержании же поэмы негативные наблюдения и раздумья писателя все-таки превалируют. Поэтому у него и появляется мечта найти некоего «мужа, одаренного божественными доблестями».

Во II томе «Мертвых душ» Гоголь делает попытку реализовать эту мечту. Более того, – оправдать несостоятельность сущего с точки зрения «человека вообще и души человека вообще». Отвлечение от жизненного материала, обусловленности характеров, ставка на общечеловеческие, якобы неизменные добродетели приводят к созданию умозрительных картин и образов. Великий художник сам понял это и сжег свою рукопись.

Гоголевская сатира адресована противоречиям самой действительности. Деградирующие сословия общества четко очерчены в разных группах персонажей: уездное дворянство (Собакевич, Манилов, Плюшкин, Ноздрев, Коробочка), губернское чиновничество и дворянство (от губернатора до Ивана Антоновича – «кувшинного рыла»), крестьяне (Селифан, Петрушка и др.), столичное дворянство и чиновничество («Повесть о капитане Копейкине»). Гоголь обнаруживает блестящее художественное мастерство, находит остроумные приемы разоблачения «антигероев» в этих ярких характеристиках.

Писатель умело выделяет «говорящую» деталь внешнего облика героя. Сразу создается зрительное впечатление живого лица, выделяется психологическая сущность персонажа. Вспомним сходство с медведем, косолапость Собакевича, расплывчатость черт пустослова Манилова. Или, скажем, облик Ивана Антоновича – «кувшинного рыла»: «вся сердцевина лица выступала у него вперед и пошла в нос». Точность зарисовки, соответствующей типу поведения героя, столь высока, что одна она может дать представление о социальном явлении. В последнем примере – нос чиновника, привыкшего «вынюхивать» взятки.

В «Мертвых душах» портрет обладает редкой глубиной индивидуализации. Каждый штрих, выразительный сам по себе, – неотъемлемая часть всей фигуры персонажа. Все в ней неповторимо: жест, манера говорить, передвигаться и т. д. Вместе с тем при обрисовке героя автор постоянно соотносит его с определенным, нераспространенным в массе типом человека. «Кувшинное рыло» не придумано писателем. Образ этот бытует в народе. О Манилове сказано: «Ни то ни се…» – тоже потому, что так говорят о людях такого характера.

Не менее поражает гоголевская способность вложить в уста тупых обывателей «разоблачительные» речи. Любой из них, разумеется, высказывается о своем и по-своему. Но источник подобных потребностей общий. Все они и не подозревают о том, что обычные, привычные их разглагольствования обнаруживают прежде всего их убогость, глупость, грубость, ханжество. Собакевич об инспекторе врачебной управы: «… он также человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты, они все даром бременят землю!» Сведения верны. Но достаточно послушать Собакевича, чтобы убедиться, что он считает себя лучше всех, а в поношениях близких находит единственное удовольствие. Чем больше откровенничает «медведь», тем яснее становится: наступать на чужие ноги не дурная привычка, а сущность его натуры.

Не только «ругатель» Собакевич, но и другие персонажи «демонстрируют» самые затаенные и смешные стороны своего характера. Автор позволяет выговориться Ноздреву, Манилову и т. д. Бессознательно они выбалтывают: один – свою наглость и глупость, другой – пустое, никчемное фантазерство.

В «Мертвых душах» все: затейливые фамилии, предметы быта, туалета – выполняет резко обличительную функцию. Вот губернский бал: «Галопад летел во всю пропалую: почтмейстерша, капитан-исправник, дама с голубым пером, дама с белым пером, грузинский князь Чипхайхилидзев, чиновник из Петербурга, чиновник из Москвы, француз Куку, Перхуновский, Беребендовский – все поднялось и понеслось».

Таково краткое и на редкость емкое обобщение. Типичный образец авторских описаний. Здесь будто спокойная и даже доброжелательная зарисовка. Но уже первое слово «галопад» воспринимается в двух значениях: музыки (галоп) и скачки лошади (!) Далее нас поражает сочетание, вызывающее ощущение редкой пестроты: исправник и князь, француз Куку и чиновник. В этом обществе они равны. Наконец, как содержательны будто случайные повторы (вместо дам – их перья; чиновник из Москвы и чиновник из Петербурга)! Однотипность посетителей была очевидна. Все венчают говорящие фамилии: Перхуновский, Куку, Беребендовский. Стремление раскрыть бессмысленность бальных «скачек», ирония автора здесь не вызывает сомнений. В произведении есть и подробные описания, например, усадьбы Манилова, Плюшкина и т. д. Предметы, их расположение – все, казалось бы, подчеркивает сущность характеров. <…>В сюжете поэмы нет захватывающих приключений и любовных сцен. Главный герой поэмы спокойно и как-то буднично перемещается в пространстве и во времени, лишь изредка встречая на своем пути осложнения (в лице бузотера Ноздрева). Но афера Чичикова, решившего нажиться на ревизских душах умерших крестьян, позволяет проникнуть в противоречия общественного и государственного строя России. Похождения Чичикова дают возможность объединить в повествовании громадный массив жизненного материала. В зависимости от характера его пластов автор выступает как ироничный бытописатель, психолог-исследователь, сатирик. И всюду – как лицо, осмысливающее сложные социальные, духовные, эстетические проблемы своего времени и перспективы будущего.

В VII главе I тома «Мертвых душ» Гоголь причисляет себя к писателям, дерзнувшим «вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь»: «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадную несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы!» Вот основной принцип Гоголя-художника.

«Ошибочно было бы думать, – писал Н. Г. Чернышевский, – что сильнейшее впечатление, производимое «Мертвыми душами», – смех: напротив, эта книга очень серьезная и грустная. Все лица в ней живые, все имеют глубокий смысл для того, кто хочет постичь нашу жизнь…» По глобальности и разносторонности постижения сущего I том поэмы является самостоятельным законченным произведением. <…>

В первой главе изображен приезд Чичикова в губернский город. Характеристика городского «благополучия» через восприятие Чичикова необходима для фабульного развития «Мертвых душ». Но писатель заметно раздвигает границы изображения. Скажем, вводит в текст отрывок из газет, преувеличивающих размеры деревьев в городе, которые на самом деле были «не выше тростника»: «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широколиственных деревьев, дающих прохладу в знойный день». Оригинальный прием выявляет комическое несоответствие истинного положения вещей в городе их трактовке прессой. Скрытая ирония автора помогает глубже понять фальшивость общественных устоев. Думается, однако, саркастическая усмешка обращена к более значимым явлениям. <…>

На второй день Чичиков делает визиты «городским сановникам», а вечером посещает «домашнюю вечеринку» у губернатора, где знакомится с помещиками Маниловым, Собакевичем, Ноздревым. Затем гость города – на обеде и ужине у полицмейстера. И всюду ироническое повествование вскрывает основы существования города, отношений чиновников и помещиков. <…>

Во II главе открывается серия загородных визитов Чичикова к помещикам, пригласившим его на вечере у губернатора к себе. В путешествии Чичикова сопровождают его слуги. Их также весьма колоритно характеризует писатель. Особенно лакея Петрушку, с его страстью к процессу бессмысленного чтения, и кучера Селифана. Здесь много остроумных наблюдений и замечаний. Гоголь не ограничивается только объективной картиной. Она становится истоком обобщений иного порядка: «Но автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса, – пишет Гоголь, – зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями. Таков уж русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который хотя бы одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений». <…>

Раздумья писателя о нравах общества получают развитие благодаря воспроизведению дальнейших дорожных впечатлений героя. Как бы глазами Чичикова, а по сути своим чутким оком автор видит печальные картины русской природы, «загрустившей» при виде убогих деревень, расположенных вдоль проезжего тракта. Здесь размышления о «низких сословиях» приобретают новый оттенок. <…>

События в «Мертвых душах» развиваются далее, история отношений Чичикова с помещиками и чиновниками идет своим ходом. Ширится пласт сатирических обобщений. И размышления – о русском народе и чужом ему чиновничье-помещичьем мире – получают свое дальнейшее продолжение. Однако этим очень объемным и важным планом нельзя исчерпать содержание «Мертвых душ».

Художника-психолога волнует несовершенство самой природы человека. Мечта о «муже, одаренном божественными доблестями», возникает и укрепляется при созерцании низменных проявлений людей. Гоголь подчеркивает двойственность их натуры.

В главе о Ноздреве писатель подчеркивает ведущую черту его характера: «Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему. Иной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностью, со звездой на груди, будет Вам жать руку, разговорится с Вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, перед Вашими глазами, нагадит Вам».

В этих рассуждениях автор как бы не стремится к конкретному изображению героя. Он хочет показать различие между внешним поведением человека и его внутренними склонностями.

Образы Ноздрева, Собакевича, Плюшкина и т. д., при их четкой социальной обусловленности, пробуждают мучительные мысли о темных тайниках человеческой психологии вообще. Чутко улавливает любые ее искажения писатель. Но не менее внимателен он к ярким душевным порывам. Гоголь видит потенциальные возможности человека даже у своих несовершенных персонажей.

С горечью размышляет автор о собственной утрате свежих чувств, о поселившемся в душе его холодном безразличии к окружающему. А затем воссоздает прямо противоположную эмоцию Чичикова при созерцании прекрасной блондинки. Встреча с ней позволяет автору высвечивать истинную ценность человеческого бытия. В V главе читаем: «Везде, где бы ни было в жизни, среди черствых, шероховато-бледных и неопрятно плеснеющих жизненных рядов ее или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хотя раз встретится на пути человеку явление, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хотя раз пробудит в нем чувство, не похожее на то, которое суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы то ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость…» <…>

Позже, в VIII главе, Чичиков познакомится с таинственной незнакомкой. И неожиданно для читателя испытает возвышенные чувства. И Гоголь пишет: «Так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов, но слово «поэт» будет уж слишком». Разве не отражают эти слова мечты о подлинно поэтическом начале в сознании противоречивой личности? Во II томе «Мертвых душ» эта реальная способность станет главным предметом воображения писателя.

Гоголь не случайно соглашался с мнением С. Т. Аксакова, утверждавшего, что «нет человека, который понял бы с первого раза «Мертвые души». Внимание писателя приковано к частным и общим, социальным и общечеловеческим моментам жизни. И все-таки есть здесь всеподчиняющее начало. Оно сказалось уже в принципах изображения «странных героев».

Образы помещиков воплощены в поэме по принципу контраста, поскольку несут в себе различные пороки. Если Манилов сентиментален и слащав до приторности, то Собакевич прямолинеен и груб. Полярны их взгляды на жизнь: для Манилова все окружающие – прекрасны, для Собакевича – разбойники и мошенники. Манилов – беспочвенный фантазер, Собакевич – циничный кулак-выжига. Коробочка напоминает Собакевича скупостью, страстью к наживе, хотя тупостью «дубинноголовой» доводит эти качества до комического предела. Обоим «накопителям» противостоят «расточители». Ноздрев пустил по ветру свое состояние. Плюшкин превратил свое в одну видимость. На деле пришедшее к полному упадку хозяйство обоих не может дать доходов. <…>

Крайняя степень бессознательности существования, «легкость в мыслях необыкновенная» – вот единое качество и помещичьего царства, и губернского общества. «Галопадом» скачут они не только на балах. Неведомые никому силы несут их по однообразной, ими же объезженной, истоптанной жизненной дороге. И думается, отсюда возникает понятие «странных героев». Они действительно странны в своих пороках, развлечениях, поведении.

В лирических отступлениях, отдельных замечаниях автора ощущается жгучий интерес к той же мучительной проблеме. С других позиций трудно понять «видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы». Смешна до анекдотичности ложь городской газеты, нелепо тяготение к «шапочному знакомству с графом или князем» («свадьба с генералом»), отвратительны низменные страсти и неискоренимая подлость ради подлости и т. д. Но почему они вызывают слезы? Можно, конечно, все объяснить масштабами разложения общества. Однако авторские страдания вызваны не только всеобщим застоем. Писатель не находит вокруг себя живого духа, разумного существа.

Во втором композиционном круге I тома (VII–XI главы) автор продолжает изображать бессмысленную жизнь героев. В основе этой части – сатирическое изображение чиновников гражданской палаты и членов губернского общества (особенно острое в сцене ужина в доме полицмейстера, где завершается оформление покупки Чичиковым душ умерших крестьян). Здесь нам открываются новые грани характера Чичикова. Он представляется в роли «миллионщика», предающегося зыбким иллюзиям будущего счастья, в роли супруга и хозяина. Восхождение «сентиментального» авантюриста кончается, как известно, конфузом: пьяный Ноздрев стихийно, безумно разоблачает аферу Чичикова с мертвыми душами. Губернские дамы и господа начинают преследовать вновь испеченного «херсонского помещика» с той же бессмысленной силой, с какой только что курили ему фимиам. А сплетни, возникшие вокруг Чичикова, достигают таких невероятных размеров, что выявляется вопиющая глупость их сочинителей.

И в этой части повествования автор не прерывает своего прямого общения с читателем. Он сочувствует тяжелому труду крестьян. Писателя волнует, что несчастные мужики слабеют и теряют способность сопротивляться тяжелым условиям. Вот в чем истоки поведения неповоротливых, бестолковых Митяя и Миняя, загнанной деревенской девчонки, не знавшей, где «право» и «лево».

Раздумья писателя обращены и к более общим процессам действительности. Он подчеркивает путаницу, бесперспективность всех общественных начинаний. Именно так воспринимается оценка работы совета, «где занятно было отсутствие одной вещи, которую в простонародье называют толком…» Отсутствие толка – так открыто названа ведущая черта бессмысленной деятельности власть имущих.

Стремясь шире представить состояние мира, писатель включает в произведение так называемые вставные рассказы: о капитане Копейкине, Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче. Почтмейстер предполагает, что Чичиков не кто иной, как капитан Копейкин. В X главу автор вводит внешне будто не связанную с похождениями Чичикова «Повесть о капитане Копейкине» – историю инвалида Отечественной войны 1812 года. Отчаявшись в поисках хлеба насущного, в бесчисленных столкновениях со столичной бюрократией, Копейкин становится атаманом шайки разбойников. Факт этот воспринимается в ряду трагических нелепостей. Из таких нелепостей и складывается общественный уклад крепостнической России. <…>

Горькая правда капитана Копейкина незримо присутствует и в рассуждениях писателя о тех ленивых душой читателях, которые не хотят знать истину. Они «накопляют себе капитальцы, устраивают судьбу свою за счет других». А когда прочтут о своей ничтожной жизни, «выбегут изо всех углов, как пауки, увидевшие, что запутались в паутину мухи, и подымут вдруг крики». «Философия» Кифы Мокиевича тоже основана на стремлении сокрыть истину для сохранения личного спокойствия. Развенчание этого хитреца – завуалированный ответ Гоголя мнимым радениям об отечестве: пусть у нас будут любые безобразия, но говорить о них нельзя. Наступательная позиция писателя против лжепатриотов необычайно актуальна и для нашего времени.

Книга Гоголя, исполненная мужественной и мудрой правды о жизни, завершается лирическим раздумьем о судьбах родины. Большой эмоциональной силой проникнута авторская вера в ее развитие.

Образ Руси – тройки утверждает мысль о неостановимом движении родины, выражает мечту о ее будущем и надежду на появление настоящих, «добродетельных» людей, способных спасти страну.

I том «Мертвых душ», безусловно, выглядит завершенным произведением. С точки зрения автора, эта завершенность, однако, относительная. Через несколько месяцев после выхода из печати книги Гоголь писал: «Полное значение лирических намеков может изъясниться только тогда, когда выйдет последняя часть». В заключительной главе I тома автор взволнованно говорит о том времени, когда «предстанет несметное богатство русского духа… Подымутся русские движения… И увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов…» Писатель хотел отразить именно духовный подъем своих соотечественников.

Последующая работа над поэмой, продолжительная, мучительная, не удовлетворяла исключительно требовательного к себе писателя. В 1845 году он сжигает первый вариант второго тома «Мертвых душ», а в конце жизни, в 1852 году, – второй вариант.

Найденная часть черновиков представляет собой пять глав ранней редакции и пять глав позднейшей. По всей видимости, Гоголь хотел внести существенные изменения в самые принципы воссоздания жизни. Так, биография Чичикова оказывалась теперь в центре произведения и как бы требовала дальнейшего развития. Путь персонажа, возможно, должен был конкретизировать высказанное в изданной части поэмы предположение: «И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека перед мудростью небес. И тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме». «Положительный» опыт воплощен и в другом герое сохранившихся черновиков – помещике Костанжогло. Тем не менее показательно: в первой главе второго тома автор обещает продолжить изображение «бедности нашей жизни». И намерение это реализуется.

В дошедших до нас отрывках сожженной рукописи не тускнеет редкий талант Гоголя – сатирика и исследователя заштатной России. Сюжет здесь тоже связан с путешествием Чичикова в поисках мертвых душ. Их немало среди живых: «коптитель неба», «увалень, лежебока, байбак Тентетников; генерал Бетрищев, тупой, грубый солдафон, перенесший в свое имение армейские нравы; помещик Петр Петрович Петух, «барин-арбуз», целью жизни которого (несмотря на то, что имение его заложено и перезаложено) является стремление больше и вкуснее поесть и закормить любого постороннего человека, и многие другие.

Во II томе под авторским критическим прицелом окончательно разрушенная усадебная Русь. Гоголь варьирует (и очень изобразительно, ярко) типы Ноздрева и Плюшкина. Все персонажи – «небокоптители». Но, может быть, именно факт сходства «странных героев» I и II томов и не устраивал Гоголя. Творчество в таком направлении не могло дать качественно нового произведения. Вот почему писатель стремится создать противоположные вырожденцам образы: рачительного и умного хозяина Костанжогло, благодетеля крестьян; добрейшего и честнейшего купца, винного откупщика Муразова; одухотворенную и чистую генеральскую дочь Улиньку Бетрищеву.

Сами по себе идеалы писателя: создание совершенных форм груда и жизни, воспитание высоких чувств и помыслов – не вызывают сомнения. Однако единственным средством утверждения положительного героя стало авторское воспевание нереально абсолютизированного добра. Произошло то, чего так боялся Белинский: мотивы эти «сделались комическими – по крайней мере в патетических местах», от поэмы вдруг повеяло фарсом. И художник, видимо, первым почувствовал фальшь, предав огню плод долгого своего труда. <…>Гоголь буквально тосковал об активном, честном, добром, смелом характере. «Где же тот, кто бы на русском языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед!», «которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий, и промыслов русский человек?» – спрашивает Гоголь в одном из лирических отступлений II тома.

Безответность этого вопроса не умаляет величия подвига создателя «Мертвых душ» – большого, сложного лиро-эпического полотна, одного из шедевров русской литературы. Оно требует серьезного, вдумчивого к себе отношения. В. Г. Белинский верно заметил: «Как всякое глубокое создание, «Мертвые души» не раскрываются вполне с первого чтения даже для людей мыслящих: читая их во второй раз, точно читаешь новое, никогда не виданное произведение. «Мертвые души» требуют изучения».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.