8
8
В те самые дни, когда Лермонтов отправлялся в новую ссылку, в книжных лавках Петербурга появился роман «Герой нашего времени».
Книга расходилась с необычайной быстротой. Каждому хотелось знать, кого писатель назвал героем своего времени. Героям подражают, с героев берут пример…
Лермонтов представил в романе человека своего поколения, офицера, сосланного в кавказскую армию.
С огромным интересом следил читатель за судьбою Печорина.
Печорин умен, талантлив, блестяще образован. Он молод, красив, богат. А живет он без цели, без желаний, не зная счастья ни в любви, ни в дружбе. Лучшие годы его проходят в бездействии. Без пользы гибнут необъятные силы, которые он ощущает в своей душе. Мечты его о великих подвигах остаются мечтами. Он одинок и несчастлив. И людям, с которыми сталкивает его судьба, он несет только страдания и гибель.
Какая же болезнь состарила Печорина с юных лет? Отчего он не свершил великих подвигов, к которым стремился? Отчего втуне гибнут в нем исполинские силы?
Исполинские силы погибли в нем оттого, что он не знал, на что их направить. Он стремился к свершению подвигов, но подвиги не свершаются без цели.
Отчего же Печорин живет без цели? Отчего увядает в бездействии и старится без борьбы?
А живет он без цели и старится без борьбы оттого, что не видит цели жизни, не видит возможности борьбы.
В ранней юности Печорин был «готов любить весь мир»: его никто не хотел понять. И тогда он похоронил в глубине сердца лучшие свои чувства и привык равнодушно смотреть на страдания. Сначала он приходил в отчаяние от собственного бессилия, а потом привык ни во что не верить и ни на что не надеяться. Так превратился он, по его собственным словам, в нравственного калеку. И вот этого нравственного калеку Лермонтов назвал героем своего времени.
«Какой же это герой? — спрашивал себя читатель. — Да это же горькая насмешка!»
«Это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии», — отвечал на эти вопросы Лермонтов в предисловии к роману.
И читатель понимал, что Печорин — герой поколения 30-х годов — жертва общественного порядка. И что зло коренится не в нем, а в условиях российской жизни.
Эту мысль Лермонтова поняли не только читатели и критики, но и царь. В одном из своих личных писем он с нескрываемой злобой назвал «Героя нашего времени» — одну из самых гениальных книг во всей мировой литературе — «жалкой и отвратительной книгой», а Лермонтова — испорченным и неспособным писателем. И зная, что Лермонтова уже нет в Петербурге, что он снова отправился в ссылку, полную опасностей и лишений, послан почти на верную смерть, царь писал с угрожающей иронией: «Счастливого пути, господин Лермонтов!»
И дни Лермонтова были сочтены.
Он обречен был на ссылку до конца своих дней. Снова потянулись тряские дороги, замелькали подорожные столбы и раскинулся бесконечный горизонт.
В этом путешествии на лошадях через всю Россию Лермонтов наблюдал трагический контраст между блеском петербургских салонов и нищетой деревень, в которых после страшного неурожая 1839 года ели даже кровельную солому.
В кружках петербургской и московской молодежи тех лет шли споры об исторических судьбах России, о том, какова должна быть истинная любовь к отчизне. Отвергая крепостнический уклад, отрицая призывы сторонников старины вернуться к порядкам допетровской Руси, Лермонтов все яснее понимал, что его любовь — в любви к народу, к демократической России. Об этом он и говорит в своем удивительном стихотворении «Родина», образы которого зародились у него во время путешествия на Кавказ весною 1840 года. Теперь, когда знаешь, что открывалось взору поэта, по-иному читаются строки, в которых говорится об отраде, вызванной видом гумна и соломенной крыши!
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно…
В одном из писем 1841 года Белинский высказывал опасение, позволит ли цензура напечатать в журнале это патриотическое стихотворение: настолько отличалась любовь Лермонтова к родине, его народолюбие от официального патриотизма, утверждавшего самодержавие, православие и народность в ее националистическом смысле. Добролюбов писал, что Лермонтов, «умевши рано постичь недостатки современного общества, умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе»[1055]. И доказательство этому видел в стихотворении «Родина», в котором Лермонтов, по его словам, «становится решительно выше всех предрассудков патриотизма и понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно».
В кровопролитных боях на Кавказе Лермонтов проявлял хладнокровие и отменное мужество. Он, о котором в петербургских салонах говорили как о человеке неприятном, высокомерном, насмешливом, читал скромным кавказским офицерам «Демона» в походной палатке. И долго спустя после смерти поэта боевые товарищи вспоминали его со слезами на глазах и уверяли, что характер поэта был полон женской деликатности и юношеской горячности.
Год, проведенный в кавказских походах — в Чечне, — принес русской поэзии несколько гениальных поэтических изображений повседневной солдатской жизни.
Чу — дальний выстрел! Прожужжала
Шальная пуля…. славный звук…
Вот крик — и снова все вокруг
Затихло… Но жара уж спала,
Ведут коней на водопой,
Зашевелилася пехота;
Вот проскакал один, другой!
Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить? — что же капитан?
Повозки выдвигайте живо!
Савельич!? — «Ой ли?» — «Дай огниво!» —
Подъем ударил барабан —
Гудит музыка полковая;
Между колоннами въезжая,
Звенят орудья. Генерал
Вперед со свитой поскакал…
В этом стихотворном рассказе о сражении на реке Валерик и в «Завещании» Лермонтов с новой силой раскрыл величие обыкновенных людей.
А царь тем временем отдал распоряжение, чтобы поэта не отпускали с фронта и не давали случая отличиться. Он отказывал Лермонтову в наградах и не пускал в отставку. Можно было рассчитывать только на ранение.
Пока Лермонтов воевал на Кавказе, в Петербурге появилась в свет книга его стихотворений. Мало кто вступал в литературу с таким стихотворным сборником, в котором не было ни одной хотя бы относительно слабой вещи. Лермонтов включил в книгу два с половиной десятка стихотворений, «Песню про царя Ивана Васильевича…» и «Мцыри».
Белинский напечатал об этой книге замечательную статью, в которой писал: «Великий поэт, говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем — о человечестве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество». «Мы узнаем в нем поэта русского, народного, в высшем и благороднейшем значении этого слова, — писал он о Лермонтове, — поэта, в котором выразился исторический момент русского общества»[1056].
Народными Белинский считал не только «Песню про царя Ивана Васильевича…» и «Бородино», но и «Демона», и «Думу», и лирические стихотворения Лермонтова, ибо «исторический момент русского общества» выразился в них с не меньшей силой, чем в тех произведениях, в которых поэт говорит о народе или же от лица народа.
Именно поэтому и в романтических образах поэзии Лермонтова Белинский видел конкретно-историческое содержание. В образе Демона он ощущал «беспощадный разум» Лермонтова и находил в поэме «миры истин, чувств, красот… роскошь картин, богатство поэтического одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей, обаятельную прелесть образов…»[1057].
«Не далеко то время, — писал он о Лермонтове, — когда имя его в литературе сделается народным именем, и гармонические звуки его поэзии будут слышимы в повседневном разговоре толпы, между толками ее о житейских заботах…»[1058]
Статья о стихотворениях Лермонтова появилась в «Отечественных записках» в то время, когда Лермонтов после короткого отпуска, разрешенного ему для свидания с бабушкой, в последний раз уезжал из Петербурга в кавказскую ссылку. Срок пребывания в столице кончился: Бенкендорф предписал поэту покинуть столицу в сорок восемь часов.
Накануне отъезда Лермонтов заехал проститься со своим другом — писателем В. Ф. Одоевским. Он был грустен и говорил о скорой смерти. Одоевский успокаивал опечаленного поэта и на прощание подарил ему небольшой альбом в коричневом кожаном переплете. Все страницы этого альбома были чистые. На первой странице Одоевский сделал надпись: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную».
Если поэт должен был возвратить эту книжку «сам», значит, он говорил Одоевскому, что самому ему книжку возвратить уже не придется!
На другой день Лермонтов уехал из Петербурга.
Первые страницы альбома он заполнил, очевидно, в пути. Экипаж трясло, поэтому строчки получились кривые и неразборчивые. Сначала Лермонтов стал работать над стихотворением «Спор», потом написал «Сон», «Утес», «Листок», «Выхожу один я на дорогу» — стихотворения, одно лучше другого. Сперва он писал стихи начерно с одного конца альбома, карандашом. Затем переворачивал альбом и с другого конца писал набело, чернилами.
С книжкой Одоевского он не расставался уже до конца жизни.
Вернувшись на Кавказ, он отправился не в полк, а в Пятигорск. Получив от тамошнего начальства разрешение лечиться, поселился вместе с другом и родственником своим Алексеем Столыпиным на самом краю города, в маленьком домике у подножия горы Машук.
Среди отдыхавших в Пятигорске было много военной и штатской молодежи. По соседству жили старые знакомцы Лермонтова — отставной майор Мартынов, корнет Глебов, титулярный советник князь Васильчиков; здесь лечились князь Сергей Трубецкой, отбывавший кавказскую ссылку, и родной брат А. С. Пушкина — майор Лев Пушкин, декабристы, переведенные из Сибири в войска Кавказского корпуса.
Остроумие и находчивость Лермонтова были неистощимы. С глубоким презрением, с уничтожающей иронией отзывался он об аристократическом обществе, о ничтожестве великосветской молодежи. В язвительных насмешках его, вспоминал декабрист Назимов, «слышалась скорбь души, возмущенной пошлостью современной ему великосветской жизни»[1059].
Пользуясь досугом, Лермонтов много писал и много замечательного задумал. Он все надеялся, что, пока он будет лечиться на водах, бабушка в Петербурге сумеет выхлопотать ему отставку. Он не знал, что судьба его уже решена, что царь, Бенкендорф и военный министр граф Чернышев внимательно следят из Петербурга за каждым его шагом. Распорядившись о том, чтобы Лермонтов в сорок восемь часов покинул столицу и ехал к своему полку, Бенкендорф отдал секретное предписание жандармскому подполковнику Кушинникову неотступно наблюдать за поэтом.
В Пятигорске была своя аристократия, свое светское общество. Кроме того, съехались аристократы петербургские и московские. Очень скоро в этом кругу пошли разговоры о том, что Лермонтов — человек опальный, что его выслали из Петербурга за неумение вести себя и вот здесь, в Пятигорске, он снова острит и стремится играть роль и первенствовать.
С особенной злобой отзывалась о Лермонтове влиятельная среди пятигорской знати генеральша Мерлини. Как теперь выяснилось, она была агентом III Отделения и действовала сообща с жандармом Кушинниковым.
Отношение к поэту в кругу пятигорской знати становилось все хуже и хуже. Враги искусно вели интригу, стараясь натравить на Лермонтова кого-нибудь из его знакомых. Пробовали подбить на это молодого офицера Лисаневича. Говорили, что Лермонтов шутит над ним зло и обидно, что офицеру неприлично терпеть это. Уговаривали его вызвать Лермонтова на дуэль, «проучить».
Лисаневич отказался.
— У меня рука не подымется на такого человека, — сказал он.
У Мартынова поднялась. Человек самовлюбленный, обидчивый, ограниченный, Мартынов быстро поверил клеветническим слухам. Что именно говорили ему в эти дни об отношении Лермонтова к нему или к его семье, в точности неизвестно. Но цель была достигнута: Мартынов пришел в бешенство и затаил злобу.
Вечером 13 июля, выходя из гостей, Мартынов остановил Лермонтова и, придравшись к тому, что Лермонтов рисовал на него карикатуры, вызвал его на дуэль.
15 июля 1841 года[1060] на склоне Машука, недалеко от Пятигорска, Лермонтов был убит…
«Поприще великое могло ожидать его, — восклицал Гоголь. — Никто еще не писал у нас такою правильной, прекрасной и благоуханной прозой… Готовился будущий великий живописец русского быта…»[1061]
«…Содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полет — с небом гордая вражда — все это заставляет думать, — писал Белинский, — что мы лишились в Лермонтове поэта, который, по содержанию, шагнул бы дальше Пушкина»[1062].
Словно продолжая мысль Белинского, Алексей Максимович Горький писал: «В стихах Лермонтова начинают громко звучать ноты, почти незаметные у Пушкина, — это жадное желание дела, активного вмешательства в жизнь»[1063].
Еще при жизни Лермонтова критика, стоявшая на охранительных позициях, объявила талант Лермонтова «протеистическим», собирательным, заключающим в себе отголоски чужих влияний, отказывала ему в оригинальности. В противовес этому прогрессивная критика и широкая публика, вслед за Белинским и Чернышевским, воспринимали поэзию Лермонтова как явление глубоко самобытное.
С годами афористические строки лермонтовских стихов все больше входили в повседневную и литературную речь. Не раз заострял ими свои полемические статьи Владимир Ильич Ленин, цитируя строки из посвящения «А. О. Смирновой», из «Демона», стихотворения «Журналист, читатель и писатель», из «Думы»[1064]. Томик Лермонтова лежал у него в ссылке возле кровати рядом с Пушкиным и Некрасовым, и, как пишет Надежда Константиновна Крупская, Ленин часто перечитывал их по вечерам. Говоря о своей любви к Лермонтову, Н. К. Крупская вспоминала:
«Владимир Ильич также любил Лермонтова, но тоже как-то „стихийно“. Привлекала нас в молодости д[олжно] быть смелость и сила чувства, которые так ярки у Лермонтова»[1065].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.