НИНА ДОРЛИАК
НИНА ДОРЛИАК
Зимой 1929 года мы с Ю. и. Тыняновым поехали в «Детское Село» — санаторий учёных — и там познакомились с людьми, о которых любим вспоминать и рассказывать, потому что знакомство, а потом дружба с ними украсили нашу жизнь и незаметно сделали её содержательнее и полнее. В санатории отдыхал знаменитый революционер, народоволец, проведший 29 лет в заключении, — Николай Александрович Морозов с женой Ксенией Алексеевной.
Знакомство с ним, переписка Ксении Алексеевны с моей женой заслуживают не беглого упоминания, а обдуманной книги, полной никому не известных подробностей, тем более что после отдыха в Детском Селе мы неоднократно бывали в их доме, который сам по себе представлял бережно сохранившийся музей XIX столетия. Но об этом как–нибудь в другой раз.
Отдыхали в санатории и молодые супруги Пресняковы, Александр Александрович, режиссёр, сын известного историка, и его жена Лариса Ивановна. Это были молодые, полные жизненных сил, склонные к шуткам и розыгрышам люди.
И наконец, приехала на первый взгляд незаметная, такая тонкая, что казалось, что она вот–вот переломится, изящная, с курчавой пышной причёской, очень молодая Нина Львовна Дорлиак. Она была дочерью известной певицы, профессора Ленинградской консерватории, Ксении Николаевны Дорлиак. На вид Нине Львовне можно было дать лет восемнадцать, но она была уже замужем. Она держалась просто, но в этой простоте было врождённое изящество, удвоенное умным и тонким воспитанием.
Да, совсем забыл: в санатории жила ещё закутанная, хотя в доме основательно топили, переводчица Мария Валентиновна Ватсон, о которой было известно, что она была подругой Надсона, что она много сил отдала, чтобы он поехал за границу лечиться. Теперь, когда ей было не меньше восьмидесяти, она была занята, главным образом, политическими симпатиями своих старых и новых знакомых.
Сначала наша компания разделилась: молодые соединились с молодыми, старики со стариками. Но если вспомнить о «типах отношений», очень скоро обнаружился тот определённый тип, который можно назвать «любовью и интересом друг к другу».
Николай Александрович, который на вопрос какого–то представителя КУБУЧа: «Есть ли партийные?» —ответил: «Есть. Я — партийный, партия «Народная воля». Он рассказывал свои истории, удивительные не только потому, что они были воплощением как бы на театральных подмостках поставленных сцен, но ещё потому, что невозможно было представить себе, что этот старичок с мягкой седенькой бородкой, бесшумно, по–тюремному бродивший в домашних туфлях по дому, некогда был бесстрашным террористом. Ксения Алексеевна дополняла эти истории подробностями, без которых они становились похожи на выдуманный детективный роман.
У Преснякова тоже было что рассказать, — он в фантастически сложных условиях снимал на Крайнем Севере хроникальные фильмы, Мария Валентиновна, как бы оставшаяся в XIX столетии, время от времени вступала с неожиданной репликой, отдалённо напоминавшей о болезни и безвременной кончине умершего поэта.
Молчала и только внимательно прислушивалась к этим историям, тактичная, привыкшая молчать, пока с ною не заговорят, с умными, доверчивыми глазами, скромно оживлённая, не придававшая значения своей привлекательности Нина Львовна. Мне нравилась и её сдержанность, и то, что она живо интересовалась нашими разговорами, в которые как бы стеснялась вступать, и однажды я пригласил её погулять, почему–то не надеясь, что она согласится. Ничуть не бывало: неожиданно согласилась, побежала одеваться и вернулась в лёгком меховом пальто, в меховой шапочке, тоненькая, как нарисованная одной чертой собственная тень. О чём мы заговорили? Разумеется, об искусстве. Она собиралась стать певицей, как её мать, училась пению. А ещё — о строгости, о строгости Ксении Николаевны, которая пе прощала своим ученицам (и в том числе дочери) пи малейшей ошибки. А я стал рассказывать о романе «Художник неизвестен», над которым работал уже почти два года. Роман был сложный, и с первой до последней строчки я написал его дважды. По поводу первого варианта Ю. Н. Тынянов сказал, как всегда, только несколько слов — что–то о сухости стиля и о том, что романы, да ещё о художнике, нужно писать маслом, потому что уголь осыпается и обнажается холст. Сказанного было достаточно, чтобы понять не только смысл неудачи, но и перспективу нового произведения, для которого может пригодиться тот же использованный холст.
Я смотрел на слегка порозовевшее лицо моей спутницы, заглянул ей даже в глаза и радостно убедился, что она всё понимает. Не знаю, как передать это чувство, но тогда я понял, что мы — друзья и останемся друзьями на всю жизнь. С тех пор мы гуляли почти каждый день, зима затянулась, а потом вдруг один за другим пошли тёплые дни. солнце, как на катке, стало скользить по скользким тропинкам, и пришлось взять мою спутницу под руку, чтобы она не упала.
II вот удивительно — мы пробыли в санатории не более трёх педель, и ничего особенного не произошло за эти недели, но и чувствовал, что наши отношения не кончились после нашего разъезда и долго не кончатся или, по меньшей мере, будут вспоминаться всю жизнь. Так и вышло. У Морозовых мы с женой стали бывать вместе с Пресняковыми и познакомились в их доме на бывшей Офицерской с жизнью, которой никто, кроме Морозовых, не жил в нашей стране (разве ещё Вера Фигнер, перед которой они благоговели). Дело в том, что правительство оставило им имение «Борок» в Ярославской области, принадлежавшее отцу Николая Александровича, и, таким образом, они оказались единственными помещиками в Советском Союзе.
Расставаясь, Нина Львовна пригласила меня бывать у неё. Я скучал без неё, без наших прогулок, и едва ли было приличным уже через неделю воспользоваться этим приглашением. /Кили мы очень близко друг от друга, на Петроградской стороне, — я на проспекте Карла Либкнехта, ещё не потерявшем старого названия Большого проспекта, она — на Каменноостровском. Строгая мама оказалась не очень строгой, по крайней мере со мной. Я поразился красоте младшего брата, высокого юноши, с которого смело можно было лепить Аполлона, чем–то похожего на сестру, хотя он был такого роста и с такими большими руками, что моя ладонь потонула в его приветливой, — доброй руке. Не помню, о чём мы говорили, я пришёл не вовремя и скоро простился, но начало было положено, и мы стали встречаться, впрочем, не так часто, как мне хотелось. Потом Дорлиаки уехали в Москву, и ниточка дружеской связи, едва различимая среди больших и малых событий, казалось, навсегда оборвалась. Ничуть не бывало! Я знал, что Нина Львовна развелась с мужем, окончила Московскую консерваторию, выступала на концертах — у неё было не очень сильное, но мягкое лирическое сопрано, — и с успехом (в её таланте, обещавшем ей успех, я никогда не сомневался). Каждый раз, приезжая в Москву, я звонил ей, до самой войны, разорвавшей пе только наши пунктирные встречи, грубо, железными шагами вошедшей в жизнь, чтобы сделать её немыслимой, неузнаваемой.
Но вот разум и мужество победили. При первой возможности (после фронта я тяжело болел) мне удалось узнать много нового о семье Дорлиак, вернувшейся в Москву из Тбилиси. И это были прекрасные новости, вскоре появившиеся на афишах, конечно для того, чтобы не только я, но и вся страна знала о них. Во–первых, я узнал, что Нина Львовна вышла замуж за Святослава Теофиловича Рихтера. Во–вторых, я узнал, что она стала прекрасной певицей, и убедиться в этом оказалось не трудно.
Если не ошибаюсь, у Иоганна Себастьяна Баха было двадцать детей, — едва ли история его жены (или даже двух жён) может пригодиться нам, чтобы решить вопрос о том, как должна жить супруга великого человека. С помощью моего скромного опыта трудно ответить на этот вопрос, воспользуемся воображением. Очевидно, во–первых, надо проникнуть в смысл, в глубину его величия (именно этой черты была, как известно, начисто лишена Наталья Николаевна Гончарова). Во–вторых, нужно быть королевой вкуса, достаточно скромной, чтобы никто об этом не догадался. В–третьих, надо устроить совместную жизнь так, чтобы эта «совместимость» не мешала, а помогала и, если это возможно, была бы необременительной и даже приятной. В–четвёртых, необходимо взять на себя деловую сторону «славы», а это сложное дело, требующее немалой энергии, такта, умения расположить к себе множество людей, подчас не имеющих к искусству прямого отношения. Для всего этого прежде всего нужна незаурядная воля, — именно о ней я вспоминаю, когда задумываюсь над образом жизни жены великого человека. Всеми этими качествами вполне обладала и обладает Нина Львовна, воля — одна из поражающих и восхищающих меня черт её характера. Для того чтобы стать первоклассной певицей, поднять и усовершенствовать свой талант, завоевавший широкую известность, нужна была прежде всего воля. Воля скромная, почти незаметная, но содействующая в высокой степени пути к изящному и тонкому искусству.
Помнится, мы однажды случайно встретились с Ниной Львовной на Арбате и в разговоре как бы подвели нтог тому, что она сделала в музыке, а я — в литературе. Оба считали, что это только начало. Хотя я был старше её по меньшей мере лет на десять. Подвели и решили, что хотя кое–что сделано, но впереди ещё так много, что стоит жить и радоваться жизни. Шутя мы поклялись друг другу стать известными и даже — более того — знаменитыми людьми. И как ни странно, вспоминая впоследствии об этой встрече, я думал о том, что в тонкой нити наших долголетних отношений в этот день был завязан прочный узелок. Мне всегда были дороги паши встречи, но эта запомнилась как обязывающая. И действительно, ей довольно скоро удалось стать знаменитой. Ее концерты, на которых ей аккомпанировал на органе известный Гедике, её концерты с участием Св. Рихтера для всех любивших и ценивших музыку были запоминающимся на всю жизнь событием. Годы шли, наши встречи становились все реже, но я посылал ей свои книги и однажды получил письмо, которое мне хочется опубликовать.
5.02.77 г.
Милый, дорогой Вениамин Александрович!
Много, много раз я собиралась Вам писать, чтоб благодарить за подаренные книги, за надписи на них; часто я разговариваю с Вами, делюсь волнением, которое всегда охватывает, когда читаю Вас. «Перед зеркалом» — прекрасная, печальная, волнующая повесть, и «Освещенные окна» — памятник Пскову и всему тому времени и действующим лицам: какой полный, яркий портрет Льва Александровича! И «Здравствуй, брат…». Сейчас я снова перечитываю «Здравствуй, брат…» и восхищаюсь каждой фразой, Вашим добрым, благородным сердцем, Вашим проникновением в образ личности, о которой Вы пишете, интересом, который Вы возбуждаете к людям искусства.
Спасибо, дорогой Вениамин Александрович, за всё это, за то, что дарите нам глубокую, интересную радость! Жаль, что мы совсем не видимся.
Ваша Нина Дорлиак.
1583
Данный текст является ознакомительным фрагментом.