Глава 13 Клад (1838)

Глава 13

Клад (1838)

Через несколько месяцев после последнего письма к Луизе Бальзак на время поселился в Севре, убедив своего зятя подписать договор аренды. Там он прятался от кредиторов и созерцал свои новые владения. Раньше он не был владельцем недвижимости; новизна подхлестывала его воображение, как стопа чистой писчей бумаги. Первоначально он собирался обрести в «Ле Жарди» мир и покой, в чем едва не преуспел. Когда знакомые собирались к нему в гости и спрашивали дорогу, Бальзак отвечал: «Спросите любого на станции Жарди». Однако немногим удавалось найти владения Бальзака с первой попытки. И не потому, как утверждал его молодой друг, писатель и журналист Леон Гозлан, что настоящий Жарди расположен в другом месте, а потому, что ехидные местные жители имели привычку называть приобретение «виноградником г-на де Бальзака»⁸²³.

Когда гости, наконец, прибывали на место, они утыкались в двойные ворота у подножия крутого холма неподалеку от станции. На воротах висели колокольчик и черная мраморная табличка с названием «Ле Жарди». Ворота открывались, и изумленные гости оказывались на строительной площадке. На вершине холма виднелся остов того, что, как надеялся Бальзак, станет его домом на следующие десять лет. Имелись также мрачного вида сооружения, утопавшие в море грязи, – сараи, конюшня, домик для супругов Висконти и домик для пожилой четы, г-на и г-жи Брюэтт, которые служили семье Бальзак еще в Вильпаризи. Иными словами, у Бальзака появился садовник с «говорящей» фамилией – Brouette в переводе означает «тачка». Все выглядело совершенно невероятно. Когда Фредерика Леметра повезли на экскурсию во владения Бальзака, он взял с собой два камня, которые подкладывал под ноги, чтобы не соскальзывать с холма⁸²⁴. Трудности гостей, образно выражаясь, не трогали Бальзака. Перед его глазами вставала совсем иная картина: «…в клематисах и других вьющихся растениях будет красоваться насос, красивый колодец… тишина… и еще 45 тысяч франков долга!»⁸²⁵ Он решил выращивать овощи, а конюшню превратить в коровник и снабжать молочными продуктами окрестные деревни⁸²⁶. В имении появятся пруд и оросительная система⁸²⁷. Он сам будет делать вино и завалит рынок ананасами, продавая их за четверть обычной цены. Мысль об ананасах пришла ему в голову холодной зимой 1837 г., когда в чернильнице замерзали чернила. Готье вспоминает, как слушал эти прожекты: «100 тысяч ананасов уже распускают свои зазубренные плюмажи над золотистыми конусами под огромными хрустальными куполами; он видел их, он обонял их тропический аромат, и его ноздри подрагивали от волнения; и даже когда он опирался о подоконник и смотрел, как на склоны окрестных холмов падает снег, мечта не исчезала»⁸²⁸. Правда, и явью не становилась. И все же, с приходом железной дороги и загородных домиков, которые богатые парижане начинали строить в Севре и Виль-д’Авре, «Ле Жарди» должно было стать превосходным вложением капитала⁸²⁹.

Сам дом относится к категории «Отвиля» Гюго или «Замка Монте-Кристо» Дюма; его можно считать одним из величайших совместных действий ума и строительного раствора в XIX в. Все, что теперь сохранилось от «Ле Жарди», – домик садовника, да и тот уцелел потому, что там в 1882 г. скончался Леон Гамбетта, видный французский политический деятель. У жилища Бальзака жизнь оказалась короче. Когда он переехал туда в июле 1838 г., дом представлял собой невзрачное подобие замка в три этажа, с двумя комнатами на каждом этаже и крытой галереей на первом. В нем были кирпичные пилястры, зеленые ставни. В специальной пристройке, выкрашенной в красный цвет, помещалась импровизированная лестница, которая вела в кабинет на верхнем этаже. Из кабинета открывался «самый красивый вид на свете»: «холмы, откуда начинаются версальские леса, а на востоке, за Севром, огромный горизонт, за которым лежит Париж, чья дымная атмосфера затеняет гребни знаменитых горных хребтов Медона и Бельвю; а еще дальше – равнины Монружа и Орлеанская дорога, которая ведет в Тур». В одном направлении горизонт переливался, как море; в другом – «швейцарская долина, украшенная самыми милыми заводами»⁸³⁰. Коровы, виноградники, долина Луары, «флорентийская» вилла, швейцарские луга («без неудобства в виде Альп»)⁸³¹: вид отражался в свете памяти и желания, хотя, если подняться наверх авеню Гамбетты и войти в парк Сен-Клу, где Бальзак любил гулять по ночам, оттуда действительно открывается красивая панорама.

Внутри любовь Бальзака к безделушкам выразилась в новейшей системе звонков с невидимой проводкой (изобретение, позаимствованное у драматурга Скриба⁸³²). Правда, звонки звонили в пустоте. Стены были голыми, если не считать надписей, сделанных Бальзаком углем, которые стали приметой его жилища⁸³³: «Здесь обюссонский гобелен»; «Здесь двери в трианонском стиле»; «Здесь потолок, расписанный Эженом Делакруа»; «Здесь мозаичный паркет, сделанный из редких пород дерева с Антильских островов». Был также угольный Рафаэль, который размещался напротив угольного Тициана и угольного Рембрандта. Ни одно из пожеланий так и не воплотилось в жизнь: одни «уведомления без получения». Дом был похож на книгу, пригодную для жилья. Бальзак продумал даже узор для обоев, которые надлежало изготовить по особому заказу. Они оказались бы очень дорогими, потому что художником он был ужасным. Кроме того, он пожелал камин из каррарского мрамора, о чем написал другу в Италию⁸³⁴. Все в его доме должно было наводить на размышления. Даже упадок можно романтизировать. По словам Жерара де Нерваля, Бальзак услышал, что нищие венецианские аристократы распродавали старинные колонны, которые много веков поддерживали их дворцы⁸³⁵. Строители с большим трудом убедили его взамен использовать бутовый камень.

Именно здесь Бальзак приступил к работе над «Крестьянами», которые начали выходить в 1844 г., но так и не были закончены. В качестве рабочего названия он взял пословицу «Кто с землей, тот с войной» (Qui a terre a guerre)⁸³⁶. Для самого Бальзака войной стала распря с соседом из-за общей стены; но стену можно считать меньшей из его неприятностей.

История «Ле Жарди» так увязла в сплетнях, что нетрудно упустить, что в ней говорится о Бальзаке в 1838 г. Статьи о «Ле Жарди» в прессе стали появляться почти сразу после того, как в доме начались отделочные работы. Одну подробность повторяли чаще, чем остальные анекдоты про Бальзака; она и до сих пор еще иногда всплывает на поверхность. Она призвана была продемонстрировать его безнадежную наивность: Бальзак построил дом и совершенно забыл про лестницу. На самом деле среди архитекторов того времени было в обычае пристраивать лестницу в последний момент – возможно, Бальзак взял за образец австрийское посольство. Судя по всему, истинный вывод из «Ле Жарди» совершенно другой. Бальзак, отнюдь не наивный, оказался слишком изобретательным.

Его друзья наверняка начали замечать опасные знаки: Бальзак без конца строил планы, как разбогатеть. У него начиналась мания коллекционирования. Опаснее всего то, что владелец «Ле Жарди» отчаянно стремился вести себя непринужденно. Герцогиню д’Абрантес, которая умерла в июне того года, он в марте 1838 г. приглашал позавтракать у него клубникой из несуществующего сада. Он живо представлял, как сидит в своем маленьком «раю», окруженный отборным виноградом, который можно собирать «в течение года». У него будут плодовые деревья, тополя и магнолии. Подобно г-же Воке, он разобьет аллею, обсаженную липами⁸³⁷. Хотя покупка «Ле Жарди» окончилась для него очередной финансовой катастрофой, имение служит прочным доказательством чутья Бальзака к тому, что необходимо для его работы. Видимо, именно этим можно объяснить странную фразу в письме Зюльме Карро от 5 мая 1839 г.: «В “Ле Жарди” рухнули стены; возможно, пройдет еще год, прежде чем я смогу наслаждаться убежищем, которое я изваял из горя и нищеты; но забота, которую оно мне причинило, придала мне сил, в которых я нуждался, чтобы завершить задачу».

Иными словами, «куча грязи» на самом деле стала еще одним трамплином. Стоило Бальзаку купить имение, как ему захотелось покинуть Францию. «Поражение» 1837 г. уже воспалило его тщеславие. Более крупные долги требовали более масштабных решений, а писательство снова могло привлечь на его сторону удачу. Посетив палату депутатов и поразившись «глупости ораторов и идиотизму дебатов», он убедился в том, что должен пройти в парламент только на высшем уровне. «Ворвавшись с треском» во Французскую академию, он увеличит свои шансы стать пэром, а затем сможет и занять министерское кресло⁸³⁸.

На самом деле события приняли более драматичный оборот. Произошедшее доказывает, что Бальзак не утратил вкуса к крупным ставкам и не сдался явлению такому приземленному, как материальная жадность. Первый зловещий признак крупного решения замаячил в конце 1837 г.: «одно серьезное и научное предприятие»⁸³⁹ требовало его отъезда в Марсель и далее по Средиземному морю – на Сардинию. Почти как Рембо, он был на грани принятия «одного из тех великих решений, которые выворачивают жизнь наизнанку, как перчатку»⁸⁴⁰. «Возможно, ради того, чтобы сколотить себе состояние, я брошу литературу». В виде генеральной репетиции своей будущей поездки (которая по-прежнему оставалась хорошо охраняемой тайной) он весной 1838 г. поехал навестить Зюльму Карро, а затем Жорж Санд в Берри. Стало очевидно, что поводы покинуть Францию у него не только финансовые: «После этой одинокой жизни как я тоскую по обладанию природой с долгим и стремительным броском через Европу! Моя душа жаждет простора, бесконечности, природы в ее совокупности, не поделенной на крошечные участки, но обозреваемой на больших пространствах, омываемой дождем или купающейся в солнечном свете, я мечтаю бороздить огромные пространства и пересекать целые страны, а не маленькие деревушки»⁸⁴¹.

Пока Бальзак ездил по безлесным равнинам Боса, он думал об Украине⁸⁴². И здесь, возможно, имеет смысл ненадолго оставить его и его планы и уделить больше внимания одинокому затворнику, обитателю вымышленного дворца, живущему перед листом бумаги с полуночи до рассвета, – Бальзаку, которого мы сможем разглядеть лишь мельком через дверь его кабинета в последние десять лет его жизни и найти которого теперь, наверное, можно лишь в его романах.

Конечно, увидеть целиком «другого Бальзака» невозможно. Его романы значительно превосходят границы его непосредственных занятий и опыта, и все сооружение обладает огромной центростремительной силой. Оно вместило в себя всю Францию, начиная с Великой французской революции и заканчивая Июльской монархией. И все же битва реальности с самообманом продолжалась и в его творчестве, и способы, какими пользовался Бальзак для накопления знаний, помогают лучше узнать его. Наблюдая его за работой, легче понять причины его поступков, его страстей и неудач в следующие несколько лет. Тогда его замыслы кажутся уже не такими невероятными.

Особенность исследовательского метода Бальзака заключается в том, что какая-то незначительная на первый взгляд деталь способна отнять у него все силы, в то время как обилие других подробностей создает впечатление, будто он обладает универсальным знанием и без всякого труда делится им. Иногда его отступления в реализм становились данью его любопытству, как, например, в рассуждениях о средстве от облысения в «Цезаре Бирото»⁸⁴³. Иногда они знаменуют собой желание заполнить брешь в человеческих познаниях. Леона Гозлана Бальзак угостил рассказом о том, как он зубрил ботанику для «Лилии долины». Поскольку одним из главных действующих персонажей романа стала Турень, ему нужно было знать «названия всех травок, на которые мы натыкаемся в деревне». Он расспрашивал своего садовника. Тот отвечал без труда: люцерна, клевер, эспарцет… «Нет, нет! – перебил его Бальзак. – Я спрашиваю, как вы называете тысячи этих травок», – и он сорвал пучок травы. «Этих, мсье? Это трава, вот и все». Примерно так же, как неграмотный крестьянин, ответил ему и профессор ботаники – «поэтому, когда я писал “Лилию долины”, я не мог дать точных названий тех зеленых ковров, которые мне так хотелось бы показать травинку за травинкой, в блестящей и мучительной манере фламандских художников»⁸⁴⁴.

Отсюда урок: пробелы в познаниях человечества могли противоречить самому препятствию. Более того, писатель, которого так часто льстиво называют «последним бастионом века» и который якобы мог с выгодой навесить ярлыки на содержимое всей известной вселенной, на самом деле ставил под сомнение сам процесс наделения именами. Наука, часто замечает Бальзак, – возможно, вспоминая юношеское стремление усвоить всю накопленную человечеством мудрость, – лишь достойная форма каталогизирования. После того как наука оказалась бессильна дать имена всем растениям в «Лилии долины» (не приходится сомневаться, что Бальзак воспользовался бы знаниями, если бы обладал ими), он придумал собственный язык цветов. Замена оказалась не просто адекватной, но чудесной. В символических букетах, которые Феликс дарит мадам де Морсоф, как сам Бальзак дарил г-же де Берни, он контрабандой пронес мимо цензуры самые сокровенные сексуальные желания: «двойные маки-самосейки с бутонами, которые вот-вот раскроются», «стебли, которые извиваются, словно желания, сплетенные в глубине души»⁸⁴⁵. Одновременно ему удалось не засушить историю любви скучным перечислением ботанических терминов.

Бальзак революционизировал роман, придав ему ценность архивного документа. И можно лишь гадать, насколько решение о нравственной и исторической достоверности не стало неизбежным результатом его характера. Реалистические описания гарантировали его романам долгую жизнь. С другой стороны, они были и воронками, с помощью которых можно было вводить в произведения «фантастические» куски. Сочиняя «Серафиту», Бальзак познакомился со швейцарским ботаником Пирамом де Кандолем (живым почитателем Бальзака) и получил от него ценные заметки о норвежской флоре⁸⁴⁶, особенно о редкой разновидности камнеломки, которая цветет зимой и разделяет с андрогинной Серафитой неспособность производить потомство⁸⁴⁷. Причина для очевидного избытка исследований становится ясна в романе: экспедиция по сбору цветов в горах над норвежскими фьордами в обществе ангела на лыжах настолько необычайна, что ее просто необходимо разбавить солидной дозой реализма. Если цветы взяты из жизни, может быть, и ангел тоже?

Часто в самых фантастических местах своих творений Бальзак ближе подходит к своему повседневному «я»; долги служат для него напоминанием о реальности и не дают скатиться в мир грез – способность (или пристрастие), в которой он все более и более ощущал, как ни странно, угрозу для своего существования. Читая его романы, трудно понять, как человек, чей масштаб настолько «больше, чем жизнь», способен так точно воспроизводить действительность? Один след шедшей в нем борьбы можно найти в вариантах «Евгении Гранде». Зюльма Карро восхищалась тем, как точно удалось Бальзаку описать жизнь в провинции; правда, для иллюстрации она выбрала самого нереалистичного бальзаковского персонажа из всех – Гранде. Бальзак сделал его уж слишком богатым. Он настаивал на том, что знал таких людей в Туре, но, готовя роман к переизданию 1839 г., все же урезал состояние Гранде с 21 миллиона франков до банальных 11 миллионов. И все же в его мозгу шла борьба, и исполнение желаний в конце концов потребовало больше почвы, которую он уступил правдоподобности: в окончательном варианте 1843 г. Евгения наследует «почти 19 миллионов»⁸⁴⁸.

Жажда знаний и необходимость сохранить перед ее лицом иллюзии нашли наиболее яркое выражение в «Поисках Абсолюта». Бальзак консультировался со специалистами в Академии наук⁸⁴⁹ и создал «сумасшедшего» химика, которому удалось произвести алмаз – к сожалению, реакция произошла в его отсутствие, так что тайна утеряна. Как насмешливо заметил в 1874 г. Лесли Стивен: «Все соучастники готовы убедить нас, находящихся под действием заклинания, что создание философского камня следует считать разумным приложением человеческой энергии»⁸⁵⁰. Столь же невероятным казалось предположение, что Бальзак вот-вот найдет своей неуемной энергии разумное применение. И все же Бальзак – один из немногих писателей, кому мы охотно верим, когда он называет одного из своих персонажей «гением». В его время в научных опытах видели не лихорадочное стремление подмечать мелочи, но попытку встать плечом к плечу с тем бесконечно мощным внутренним «я», с которым он впервые познакомился в «алькове» в Вандомском коллеже. Часто говорили, что Бальзак зашифровал свою фамилию в фамилии химика: «БАЛЬтаЗАр Клаас», но, когда мы читаем о мужественных попытках мадам Клаас удержать семью, трудно не отождествить с автором именно ее:

«– Бальтазар, скажите, пожалуйста, что вы ищете?

– Бедное мое дитя, ты не поймешь ни слова.

– Неужели не пойму?.. Ха! Милый мой, я вот уже почти четыре месяца изучаю химию, так что могу поддерживать с тобой беседу. Я прочла Форкроя, Лавуазье, Шапталя, Нолле, Руэлля, Бертолета, Гей-Люссака, Спалланцани, Левенгука, Гальвани, Вольта… в сущности, все книги, какие есть в науке, которую ты боготворишь. Ну же, теперь ты можешь открыть мне свои тайны»⁸⁵¹.

Для человека, который почти ничего не понимал в химии до того, как приступить к роману, Бальзак проделал огромную работу. Некоторые описанные или придуманные им опыты начали проводить лишь несколько лет спустя после выхода романа⁸⁵².

Один особенно живописный эксперимент подразумевает использование солнечной энергии⁸⁵³.

Логическим продолжением романов Бальзака служат его «дом на холме из грязи» и экспедиция, в которую он собирался отправиться. В его поисках угадываются неисправимый оптимизм и здоровая склонность преодолевать невежество. Подобно своему отцу, он отказывался следовать установленным обычаям или верить, что можно быть по природе невеждой хоть в чем-то. Когда редактор «Ревю э Газетт Мюзикаль» спросил, что случилось с его «философским изучением» музыки, «Гамбара», Бальзак ответил одним из своих очаровательных, обезоруживающих писем – длинным отчетом о своих музыкальных изысканиях, опубликованных в «Ревю» благодарным редактором⁸⁵⁴. В нем Бальзак подает свои музыкальные исследования в социополитическом свете, объясняя, что до романа «Гамбара» он был «ненормально невежествен в музыкальной технике». Его познания, продолжал он, были сугубо эмоциональными, кульминацией для него служила Пятая симфония Бетховена – «единственного человека, вызывавшего мою зависть»⁸⁵⁵. Вместо того чтобы и дальше упиваться своим невежеством, он запретил себе думать, что оценить искусство должным образом способны только «специалисты», и добавил: «Я всегда буду принадлежать к той неисправимой и мятежной партии, которая выступает за свободу глаза и уха в республике искусств». Революционный образ оказался вполне уместен. Бальзак по-прежнему оставался тщеславным буржуа, который наслаждался свободомыслием. Свободу слова следовало охранять, как крепость, но, как только он откладывал рукопись в сторону, вернуться к ней оказывалось трудно. Затем он жаловался своему адресату на бесконечную борьбу за выживание, на «порабощение» писательством и на невозможность судить о произведении, которое он только что завершил, и радоваться ему.

Именно в 1838 г. Бальзак решил направить часть своей неуемной энергии в русло коммерции и промышленности. В этих сферах имелась, по крайней мере, надежная основа для оценки (деньги). Деньги сулили конец всем его трудностям. То есть всем, кроме одной: какой замысел выбрать. Планы, которые он строил, можно разделить на две категории, и обе не связаны с литературой. К первой категории относятся практические идеи, которые он никогда всерьез не собирался воплощать в жизнь, ко второй – непрактичные идеи, которые он воплощал.

К первым можно причислить его планы, связанные с «Ле Жарди»: молочные продукты, вино, ананасы и еще кое-что, названное Виктором Гюго «золотым дном». Бальзак раскопал старинный закон, согласно которому все жители коммуны должны были складывать отходы у подножия старого ореха, который, как оказалось, находится на его земле. Гигантская куча навоза будет расти, и Бальзак станет продавать навоз местным фермерам⁸⁵⁶. Позже Гюго посвятил целую часть «Отверженных» «золоту, которое являет собой навоз»⁸⁵⁷. Сегодня в Виль-д’Авре, на углу Авеню де Жарди, по бальзаковскому стечению обстоятельств, красуется вывеска: «D?fense de d?poser des ordures» («Складывать мусор воспрещается»). Возможно, когда он мечтал разбогатеть на навозе, в нем проснулся крестьянин. А гены с материнской стороны подсказали мысль об открытии магазина на одном из центральных бульваров. Он стал бы поставщиком колониальных товаров. Вывеска гласила бы: «HONOR? DE BALZAC, GROCER» («Оноре де Бальзак, бакалейщик»). Многие заходили бы в его лавку только для того, чтобы полюбоваться, как знаменитый писатель в фартуке обслуживает покупателей⁸⁵⁸. По одной версии, Жорж Санд должна была служить у него продавщицей, Готье жарил бы кофе, а Нерваль отвешивал сахар⁸⁵⁹. Поскольку «бакалейщик» служил культурной антитезой «художнику», в его замысле прослеживается доля здорового цинизма. «Одно из лучших выражений современного общества» – вот как он определял данный вид в 1840 г., когда написал статью для «Портретов французов»⁸⁶⁰. Фантазии Бальзака необычно поучительны. Брезжил золотой век лавочников, и почти жаль, что он так и не воплотил свой замысел в жизнь. В нем сочетались азартный игрок и актер, хотя он проявлял упорное равнодушие к природе продуктов для продажи, будь то экзотический плод или удобрение, которое часто требуется для того, чтобы добиться успеха в делах. Впрочем, о последнем Бальзак знал. «Если бы последние десять лет я торговал бакалеей, – уверял он Эвелину в 1843 г., – я теперь был бы миллионером»⁸⁶¹.

Еще один замысел, связанный с «Ле Жарди», звучит на удивление современно и доказывает, что пророческий дар Бальзака действовал не только в его романах. Знаменитый поезд Париж– Версаль оказался очень медленным видом транспорта (Бальзак ранее надеялся, что поезд сумеет доставить его в столицу за десять минут⁸⁶², что невозможно даже в наши дни), да и омнибусы были не лучше. Он написал директору транспортной компании, возражая против отмены рейса в 5:10 на Париж; он подробно доказал, сколько денег может компания получить с людей, которые желали бы поужинать или сходить в театр в столице. Цене билетов следует позволить упасть ниже психологического барьера в 1 франк. Глядя вперед, он указал, что «чем больше рейсов у вас будет из Севра и Виль-д’Авре, тем больше людей захотят там жить»⁸⁶³. Подобно преуспевающим банкирам и промышленникам из «Человеческой комедии», Бальзак сознавал – особенно когда строил планы для других, – что деловое начинание должно совпадать с приливом истории.

Он предпринимал сходные попытки улучшить средства сообщения, когда хотел распространить свое влияние за границу. Однажды он придумал, как монополизировать мир искусства. Необходимо основать компанию, которая будет скупать все шедевры, выпускаемые на рынок. Бальзак затем начнет предлагать их европейским странам и продавать тому, кто предложит наивысшую цену. Позже он пробовал осуществить свой план⁸⁶⁴. В наши дни, когда подобные сделки стали делом привычным, снисходительные улыбки первых биографов Бальзака кажутся неуместными. В его письмах щедро рассыпаны великие замыслы и мешки с деньгами. Их легко считать их фантазиями; но Бальзак обладал острым чутьем на все новое и выгодное. «Передайте г-ну Ганскому: как мне кажется, я придумал, как выращивать в России марену красильную, – написал он в ноябре 1837 г. – Мое предложение должно его растормошить». Марену выращивали ради корня, из которого получали красную краску. Ею часто красили военную форму, а одной из главных отраслей промышленности в Киеве было производство шерсти для нужд русской армии. К тому времени, как Бальзак приехал на Украину, краску стали производить химическим путем. Тогда он придумал, как использовать огромные запасы древесины возле имения Броды, принадлежавшего зятю Эвелины Ганской. Лес следовало продавать на производство спальных вагонов для французских железных дорог, акции которых купил Бальзак⁸⁶⁵.

Невольно возникает вопрос: почему Бальзак так и не стал миллионером? Один ответ Бальзак дал сам. Ужиная с Жорж Санд, он объявил (несомненно, раньше времени), что вырастил новый сорт розы – голубой и цветоводы в Лондоне и Бельгии предлагали ему за розу награду в 500 тысяч франков. Он потребует награду и продаст семена по сто су за каждое! «Так почему вы сейчас же не займетесь этим?» – спросила Жорж Санд. «Ах! – ответил Бальзак. – Потому что у меня столько других дел!»⁸⁶⁶

Другая причина заключалась в том, что замыслы, интересовавшие его больше всего, были тем, что натуры более приземленные наверняка сочли бы плодом воображения. Бальзака давно привлекала мысль о кладах, спрятанных сокровищах – богатстве в его чистейшем и неожиданнейшем виде. Впервые мысль о золотодобыче поразила его как идеальный выход из банкротства в 1829 г. Г-жа де Берни убеждала его, что это не так⁸⁶⁷. Девять лет спустя он уверял Эвелину, что золотодобыча – лучший способ нажить состояние, не имея начального капитала. Как только какая-то мысль приходила ему в голову, ему представлялось удивительное количество удобных случаев ее осуществить. Однажды, проезжая через Вандом, он рассказал сыну старого директора коллежа о своем предполагаемом путешествии в Рим⁸⁶⁸. Он собирался осушить Тибр, чтобы найти на его дне произведения искусства, пролежавшие там много веков. Наверное, такой план способен был поразить воображение старого латиниста; но шутил Бальзак или в самом деле собирался осуществить задуманное? Через двадцать четыре года после смерти Бальзака правительство создало комиссию для организации археологических раскопок на дне реки⁸⁶⁹. Важно, во всяком случае, что для Бальзака спрятанные сокровища казались делом вполне реальным. Настолько реальным, что Огюсту де Беллуа без труда удалось выманить его из-за письменного стола. Он рассказал, что муж его кузины владеет лесом, в котором, как говорят, зарыты клады. Бальзак бросился в Пуасси, где узнал, что землю только что продали человеку, который разбогател на торговле бакалеей⁸⁷⁰.

Как ни странно, к поискам сокровищ Бальзак отнесся вполне прагматично. Может быть, сказался его новый статус землевладельца? По словам Готье, в экспедицию на Сардинию Бальзак отправился уже опытным золотоискателем, уверенным, что наяву тщательные раскопки приведут к тому же результату, к какому приводили в его романах. Действительность вполне логично развивалась из вымысла, как объяснял Готье. В 1836 г. в «Фачино Кане» появляется слепой кларнетист, который умеет «видеть» золото сквозь стены. «Хотя я и слепой, – говорит он рассказчику, – я всегда останавливаюсь перед витринами ювелирных магазинов»⁸⁷¹. Бальзаку оставалось просто воссоздать своего персонажа. Телепатические способности слепца подтверждали геоманты (гадатели по земле) и ясновидцы. «Он уверял, что так узнал точное место рядом с холмом Пуан-а-Петр в Гваделупе, где Туссен-Лувертюр (вождь чернокожих мятежников на Гаити. – Авт.) приказал рабам зарыть свою добычу. После того как рабы спрятали клад, их расстреляли»⁸⁷².

Бальзаку не удалось найти достаточно средств для такого дальнего путешествия; весь рассказ подозрительно напоминает те, которыми он угощал друзей на званых обедах. Однако в его блокноте имеется вырезка из газеты, посвященная именно этой теме⁸⁷³. Автор заметки рассказывает, как ему не удалось найти сокровище, «которое в колониях оценивали в 30 миллионов или больше». Замысел искать сокровища на Гаити разоблачителен в двух отношениях. Во-первых, он доказывает, что Бальзаку попрежнему не терпелось повторить наполеоновскую эпопею. Он знал, что Наполеон пытался вырвать у Туссен-Лувертюра его «тайну» и даже после того, как предводитель мятежников умер от холода и голода в альпийской крепости, во французских портах по-прежнему ходили слухи о ящиках, которые везли на мулах на гору в Гваделупе под покровом ночи⁸⁷⁴.

Интересно и то, как Бальзак намеревался усовершенствовать методы Наполеона. Многие друзья и родственники Эвелины увлекались оккультизмом. Именно так он познакомился «с одним поляком, который ищет сокровища с помощью телепатии»⁸⁷⁵. Возможно, со временем его предположение окажется тоже не столь фантастическим. Искусство применять сверхъестественные способности к поиску сокровищ в последнее время переживает возрождение. Один американский ученый, бывший президент Стратиграфической нефтяной компании, уверяет, что открыл в Аризоне доисторическое поселение при помощи именно такого метода. «Археология сегодня, – написал он в 1977 г., – стоит на пороге революции, когда экстрасенсорное восприятие заменит археологу лопату». «Ключи к сказочной машине времени болтаются перед археологом, как морковка перед мулом»⁸⁷⁶. Так мог бы выразиться и сам Бальзак.

Весной 1838 г. «морковка» приняла вид тайны, которую он узнал в генуэзском лазарете. Предприниматель по имени Джузеппе Пецци поведал ему о старых серебряных рудниках на Сардинии, которые разрабатывали римляне. Не в силах устоять перед хорошей историей, Бальзак заметил, что при помощи современных средств очистки из шлака по-прежнему можно извлечь огромное количество серебра. Проведенные опыты доказали его правоту, и, хотя образцы, обещанные Пецци, так и не прибыли, Бальзак решил рискнуть и организовать экспедицию в наименее цивилизованную часть Европы. Сардиния, с малярийными болотами и горами, где кишели бандиты, была островом опасным: за несколько лет до поездки туда Бальзака одному путешественнику-англичанину посоветовали собрать выкуп заранее, еще до того, как он отправится в глубь острова⁸⁷⁷. Очевидно, у Бальзака с собой не было ничего, кроме каких-то магических заклинаний. Веря, что все, напечатанное черным по белому, рано или поздно станет явью, он в «Доме Нусинген» раскрыл в конце 1837 г., что Эжен де Растиньяк обязан своим состоянием «свинцовым рудникам, где нашли серебро». Слова «на Сардинии» из осторожности были вычеркнуты во время четвертой корректуры⁸⁷⁸.

Следующий отчет – один из лучших отчетов о путешествии Бальзака и некоторым образом вся его жизнь в миниатюре – взят в основном из его дневника в форме писем к Эвелине.

Бальзак провел в карете четыре дня и пять ночей. По его признанию, он питался одним «молоком на 10 су в день». В тот раз он впервые увидел Прованс. Затем он прибыл в Марсель, где остановился в ужасном отеле. В его честь местные писатели устроили банкет; кроме того, он успел пройтись по местным антикварным магазинам, где купил табакерку. Затем он отправился в порт Тулон. Он надеялся, что его путешествие продлится неделю, а если оно окончится неудачей, собирался стать драматургом. «Теперь, когда я почти на месте, – признавался он матери, – у меня возникает тысяча сомнений». На Корсику отплывал пароход. Предварительно осведомившись, сколько стоит проезд до Одессы – он не переставал думать об Эвелине, – Бальзак пересек Средиземное море, «ужасно страдая и тратя кучу денег».

За полгода до того в Марселе свирепствовала холера, и в Аяччо его поместили в карантин с 23 марта по 4 апреля. Делать там было нечего, кроме как есть, смотреть на море и снова есть. «Скука впервые в жизни охватила меня, и как раз в то время, когда я впервые узрел настоящую глушь». Незадолго до экспедиции Жорж Санд познакомила его с курением кальяна⁸⁷⁹, и Бальзак жалел, что не захватил его с собой. «Здесь нет ни читален, ни проституток, ни дешевых театров, ни общества, ни газет, ничего из той грязи, которая выдает присутствие цивилизации». Дети роятся на улицах, как мошкара; женщины подозрительно относятся к иностранцам, а «мужчины целый день расхаживают туда-сюда и курят – невероятная праздность… крайняя бедность и крайнее невежество по поводу того, что творится в мире». «Я одевался как нищий, а выглядел как лорд».

Письмо из Аяччо позволяет увидеть Бальзака в незнакомом окружении, вынужденного справляться с неведомым ему доселе состоянием – скукой, результатом вынужденного безделья. Без романов, служивших бы тормозом, его мысли скачут вперед: «Не смею сесть за работу, так как могу уехать отсюда в любую минуту. Положение – прямая противоположность моей решительной, активной натуре. Я ходил осматривать дом, где родился Наполеон; это жалкая лачуга. Зато теперь я смело могу исправить несколько распространенных заблуждений. Его отец был очень богатым землевладельцем, а вовсе не судебным исполнителем, как утверждают лживые биографы».

Видимо, последнее обстоятельство обрадовало Бальзака: у Наполеона старт в жизни оказался легче, чем у его литературного преемника.

Первые впечатления Бальзака о «первобытной» земле вполне предсказуемы: он никогда не был больше парижанином (и меньше романтиком), чем когда сталкивался с неиспорченной дикостью. Корсику он счел «одним из красивейших мест на свете», но вся красота острова пропадала зря: «леса и недра скрывают несметные богатства, о которых ничего не известно. Вероятно, здесь можно добывать ценнейший мрамор, уголь и минералы, но никто не изучал местность из-за многочисленных опасностей».

Правда, в не испорченной цивилизацией «дикости» имелись свои положительные стороны. Никто не знал, где находится Бальзак, до тех пор, пока один студент-юрист не узнал его и не напечатал статью в местной газете⁸⁸⁰. («Увы! Какая досада! Я больше не могу ничего делать, ни хорошего, ни дурного, без того, чтобы об этом стало известно!») Кроме того, на острове имелась жалкая библиотека, в которой Бальзак прочел три романа Ричардсона за три дня (он нашел их «глупыми и скучными», кроме «Клариссы Харлоу», которую он уже читал прежде), и французский гарнизон. Через тридцать четыре года один из офицеров вспоминал случай, о котором Бальзак из скромности забыл упомянуть в письме Эвелине. Ему были свойственны нерассуждающее великодушие и мужество, свойства, которые во многом притуплялись мутной парижской атмосферой.

«Как же повезло лейтенантам Тринадцатого полка! Бальзак ел с ними за одним столом, разговаривал с ними и занимал их своей неистощимой живостью, своими остроумными и яркими рассказами… В первый раз я увидел его однажды на рассвете, когда, побуждаемый пылом и состраданием, он выбежал на Пляс дю Диамант, чтобы спасти осла, на которого нападали более тридцати мастифов. Бедное животное бежало, а за ним гнались гнусные псы, готовые разорвать его на куски. И вдруг Бальзак решительно бросился в самую середину своры. Собаки, удивленные прибытием подкрепления… обернулись против спасителя своей жертвы. Я подоспел как раз вовремя, замахнулся саблей и, в свою очередь, спас ученого романиста. Что за зрелище! Похоже, я выглядел угрожающе, потому что Бальзак, со свойственным ему чувством юмора, долго и громко смеялся, когда увидел меня, а потом внимательно меня осмотрел. Наши лающие друзья бежали, и мы поздравили друг друга с победой. Какая красивая была у Бальзака голова, покрытая шапочкой из пурпурного бархата! Какие доброта и ум светились в его больших, широко раскрытых глазах, безмятежных, как глаза ребенка! Как неряшливо и скромно выглядел он, сын и наследник королевского секретаря… но, когда он того желал, он снова обретал достоинство, целеустремленность и аристократизм!»⁸⁸¹

Первая опасность миновала, но за ней последовали другие. В порту ходили слухи о многочисленных кораблекрушениях в открытом море. Бальзак решил не ждать и отплыл на судне, которое отправлялось в Африку на добычу кораллов. Это было безопаснее, чем пересекать Корсику по суше. Пять дней «отвратительного рыбного супа», из-за шторма еще пять дней на рейде вблизи Альгеро, города на северо-западе Сардинии (снова карантин): «Мне пришлось спать на палубе и кормить мух, которых на Сардинии великое множество». Бальзак прибыл на остров своих грез без инструментов, без знакомых, без разрешения на производство горных работ. Кроме того, он почти не знал итальянского. С палубы он вглядывался в берег: «Вот где начинается Африка! Я вижу оборванных островитян, голых и темнокожих, как эфиопы».

То, что произошло с ним потом, не вполне ясно. Положившись, к несчастью, на местную интеллигенцию, Бальзак как будто отправился в путь верхом в горы Аргеньтеры на северо-западе Сардинии; затем, взяв образцы пород, он вернулся в Альгеро. Очевидно, его охватила серебряная лихорадка, потому что он немедленно снова отправился в глубь острова. На подобные путешествия отваживались очень немногие, включая местных жителей. Отчет об экспедиции Бальзака важен не просто как исторический документ, но и как доказательство, что ставкой в рискованном предприятии была его жизнь: «Я только что пересек всю Сардинию и увидел много того, что вы слышали о гуронах и Полинезии. Здесь царит совершенная дикость. Местные жители – настоящие варвары, никакого сельского хозяйства… повсюду козлы щиплют бутоны; трава вырастает по пояс. Я, который четыре года не ездил верхом, просиживал в седле от семнадцати до восемнадцати часов зараз, не видя человеческого жилья. В девственных лесах приходилось то и дело склоняться к самому седлу, чтобы не расстаться с жизнью. Нам часто приходилось ехать по берегам рек, заросших виноградными лозами. А ветки местных деревьев способны выколоть неосторожному путнику глаз, выбить зубы и разбить голову. Здесь растут гигантские каменные дубы, пробковые дубы, лавры, папоротники в тридцать футов высотой. И нечего есть».

Возможно, в ходе своей экспедиции Бальзак добрался до Иглесиаса на юго-западе и до древних рудников Домус-Новас. Вернувшись в Альгеро, он вскоре снова уехал в Сассари, где за два месяца до того наладили почтовое сообщение с Кальяри. В карете он проехал посередине острова по новой дороге, которая, как он чуть позже сообщил в «Баламутке», делает огромную петлю, потому что дикари Бонорвы убили одного кучера выстрелом в голову⁸⁸². «То же самое повсюду. В одном округе пекут ужасный хлеб, размалывая в муку желуди каменного дуба и смешивая их с глиной, – и это совсем рядом с прекрасной Италией! И мужчины, и женщины ходят голые; они лишь прикрывают свои гениталии кусками дырявой материи… Повсюду целина – в самой плодородной стране на свете. И посреди этой глубокой, неисцелимой нужды есть деревни, где жители щеголяют в костюмах поразительной роскоши».

Наконец Бальзак добрался до Кальяри, откуда 17 апреля он должен был отплыть в Италию. Его поджидали дурные вести. Предприниматель из Генуи, который и вбил ему в голову мысль о поисках сокровищ, купил лицензию и создал товарищество с одной марсельской компанией. Рудники возродили; Иглесиас и теперь считается крупным горнодобывающим районом. Если бы Бальзак не проявил такого нетерпения, все могло бы сложиться по-другому. Возможно, он сколотил бы себе состояние, поселился в Италии, даже бросил писать…

Как ни странно, он не очень огорчился – отчасти потому, что он уже замышлял другую экспедицию, отчасти потому, что целью для него во многом была сама азартная игра. Он почти с облегчением думал о следующей трудной задаче: написании пьес. Но, когда он медленно возвращался домой через Италию, что-то произошло с его головой. У Бальзака не было ни перьев, ни бумаги; он очень страдал от жары. Он превратился в нелюдима, который сторонится новых знакомств. Единственное убежище он находил в комнатке с видом на парк в имении князя Порциа. Свой сороковой день рождения он встретил в Милане, вдали от дома. Он скучал по парижскому дождю, страдал под ясным голубым небом Италии… Биографы получили возможность мельком увидеть нетипичного, «небальзаковского» Бальзака: «Если я пробуду здесь еще две недели, я умру. Не могу объяснить почему, но это так. Хлеб, который я ем, безвкусен, мясо не насыщает, а вода лишь усиливает жажду. Воздух меня растворяет, и я смотрю на самых красивых женщин как на чудовищ».

Пришло письмо от подруги Эвелины, графини Тюрхайм, которую друзья называли Лулу. Она упоминала Эвелину. «Я сидел на лавке в кафе и пробыл там почти час, не сводя взгляда с Собора, завороженный внезапно вспомнившимся письмом, и все происшествия, которые случились со мной в Швейцарии, прошли передо мной во всей своей реальности и с мраморной белизной». «Там, 5 июня, в одиннадцать часов, я прожил целый год». Отголоски «Шагреневой кожи»… Настало время, не дожидаясь, пока он полностью растворится, вернуться в «этот оскорбительный город Париж с его типографиями и двенадцатичасовой изнурительной работой».

Бальзак вернулся в полном смысле слова; но жизнь, которую он возобновил летом 1838 г., была уже не такой, как прежде. Период охоты за сокровищами продлится еще примерно два года, и события того времени можно считать поверхностной деятельностью все более отчаивающегося человека. Время от времени Бальзак всерьез подумывал покинуть Францию под вымышленным именем и начать жизнь заново, подобно Вотрену, мечтавшему о новой жизни плантатора с двумя сотнями рабов⁸⁸³. Возможно, за одной мечтой последовали другие.

В июле 1840 г. Бальзак предупредил Эвелину о новом замысле: «Наверное, я отправлюсь в Бразилию… я затеял безумное предприятие, которое выбрал именно из-за его безумия». Подробностей он не разглашал, и суть его замысла осталась неясной. Известны лишь две небольшие подробности. Во-первых, в повести, написанной тогда же, Бальзак употребляет довольно странное сравнение: «В то печально-веселое время еще существовали игорные дома, и в их недрах, твердых, как горные породы бразильских рудников…»⁸⁸⁴ Во-вторых, тогда из кругосветного путешествия вернулся художник Огюст Борже. Он все время переписывался с Бальзаком и Зюльмой Карро. В Южной Америке Борже познакомился с художником из Баварии, Иоганном Морицем Ругендасом, издавшим иллюстрированный отчет о своих бразильских приключениях. В 1835 г. его перевели на французский язык; возможно, именно книга Ругендаса вдохновила Бальзака на его «безумное» бразильское предприятие.

Ругендас приводит немало сведений, способных вдохновить потенциальных старателей. С мулом и одним рабом-африканцем «можно путешествовать по стране целый год, имея всего 500 пиастров». Во многих местах, особенно в горах Вила-Рика в провинции Минас-Жерайс, золота в избытке; никто еще не пытался отделить его от других минералов, и «как технология, так и законодательство там практически в том же состоянии, как когда эти места только открыли». Даже промывание золота в лотке по-прежнему остается делом прибыльным⁸⁸⁵.

Легко представить, как Бальзак мечтает о жизни богатого рабовладельца, любуясь красивыми рисунками с изображением довольных шахтеров и самой Вила-Рики (современный район УроПрето), которая поднимается из джунглей, как Затерянный город. Что же удержало его во Франции? Может быть, воспоминание о приступе ностальгии, пережитом в Милане? Скорее всего, его удержало письмо от знакомого химика, с которым он консультировался, когда писал «Поиски Абсолюта». В ответ на его запрос о золотых рудниках в Колумбии химик писал: «Настоятельно рекомендую оставить эту затею… Испанская пословица гласит, что золотоискатели и старатели умирают безумцами, а их дети попадают в работный дом»⁸⁸⁶.

Несколько попыток, предпринятых Бальзаком в поисках клада, в чем-то объясняют его необычное поведение, которое, возможно, не казалось бы таким странным, если бы он добился успеха. Надежда на золото заменяла ему веру, подобно старику Гранде и Гобсеку. Разница в том, что Бальзак мог превратить свою надежду в нечто совершенно другое и никогда не позволял средствам отвлечь его от цели. Человек, который отправлялся в экспедиции на край света, готов был рискнуть в последний раз и, выражаясь словами одного из самых преданных его читателей, не только истолковать мир, но и изменить его⁸⁸⁷.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.