«Угрюм-река»
«Угрюм-река»
«„Угрюм-река“ — та вещь, ради которой я родился». Эти знаменательные слова самого творца известной эпопеи, до самых глубин охватившей былую, дореволюционную Сибирь, исповедальные слова, не только дают нам право, а и налагают обязанность всмотреться попристальнее в роман Шишкова, чтобы вместе с читателем попытаться проникнуть в тайное тайных этой все еще до конца не постигнутой вещи.
Ведь слова эти не мимоходом брошены Шишковым, нет, они взяты нами из его письма к Константину Федину, написанного в июле 1931 года, то есть в те времена, когда Шишков был весьма популярен, когда он создал многие замечательные произведения. И вот все-таки: «…та вещь, ради которой я родился!»
В первую очередь следует вспомнить, что «Угрюм-река» хотя и с перерывами, но писалась на протяжении 12 лет: с 1920-го по 1932-й[23]. Но ведь это лишь писалась! А по существу, в широчайшем по охвату событий романе воплощено и все то, что видел и слышал, думал и чувствовал сам его создатель в долгие и трудные сибирские годы, изобилующие смертельными опасностями, — годы исследовательской работы.
Нужны ли этому доказательства? Они в прямом смысле неисчислимы. Самоочевидно, что плавание Вячеслава Шишкова по Нижней Тунгуске, едва не окончившееся гибелью, помогло ему воспроизвести столь же страшное путешествие юного Прохора Громова с черкесом Ибрагимом-Оглы.
Ведь этих же героев «Угрюм-реки», обреченных на смерть, как и самого Шишкова, спасают тунгусы.
Автор романа не изменил даже некоторых подлинных имен. В частности, один из героев носит имя Сенкича, как звали проводника-тунгуса, который вывел Шишкова и его спутников из непроходимой тайги. Связана с путешествием Шишкова по Нижней Тунгуске и фамилия Фарков, ею тоже воспользовался автор, работая над романом.
Даже названия таежных деревень — Подволочная, Ербагачево, Ербохомля, — расположенных на берегах Нижней Тунгуски, сохранены в романе.
Что касается фамилии главного героя «Угрюм-реки» — Громова, то в годы пребывания Шишкова в Сибири там процветала известная купеческая фирма Громовых, которая проявляла определенный интерес к Нижней Тунгуске и поручала другу Шишкова, политическому ссыльному Ткаченко, собрать сведения о золотоносных участках в районе Тунгуски.
Как будто с полной уверенностью мы имеем возможность раскрыть «псевдоним»: «Угрюм-река» — это Нижняя Тунгуска. Да, но далеко не во всем. Во многом это Лена. Достаточно сказать, что чудовищный, со множеством жертв расстрел правительственными войсками рабочих на приисках Громова, столь ярко и правдиво изображенный в романе, — это несколько трансформированный Ленский расстрел.
Однако по-разному и в самой различной степени используют писатели это свое высокое право — сочетать подлинно бывшее с творческим вымыслом. Нам кажется, мы с полным основанием можем сопоставить в этом смысле Бунина и Шишкова. В самом деле, Бунин оставил нам поистине жестокую для читателей исповедь о том, как складывались многие из его рассказов. То и дело неожиданные и беспощадные признания, вроде: «…Тут тоже все сплошь выдумано, — кроме того, что я когда-то часто и подолгу жил в Москве, на Арбате в номерах „Столица“… И никак не могу вспомнить, почему, откуда взялась эта странная Муза Граф, никогда подобной не встречал… А Завидовский тоже выдуман, не выдумана только его усадьба, на самом деле принадлежавшая когда-то нашей матери».
Своим подчеркиванием этих бунинских «выдумано», «все сплошь выдумано», «стал выдумывать» и т. п. и т. д. мы ни в малейшей степени не намерены посягать на всеми признанное изобразительное мастерство Бунина. Не о том речь! Но как-то невольно спрашиваешь себя: а не в этой ли декларированной им отрешенности писательского воображения от больших событий заключается трагедия большого художника, в конце концов покинувшего Родину?
Много сил, творческой страсти вложил Вячеслав Шишков в свое любимое произведение. На создание «Угрюм-реки» затрачены годы. В романе слились воедино впечатления и переживания всей жизни автора…
Помните, Петр Громов, разыскивая своего сына Прохора, останавливается в трактире «Тычек». Это название автор перенес из Бежецка, где в юные годы Шишкова существовал такой трактир. Один из жителей села, где жили Громовы, пользовался поговоркой «елеха воха». Оказывается, в Бежецке был чудак человек, который в каждой фразе употреблял «елеха воха». Ему и прозвище дали «Елеха воха».
В первой главе романа дано описание драки между «кутейниками» и «мещанами». «Кутейниками», по словам бежецкого учителя А. Кирсанова, называли учеников духовного училища, а «мещанами» — учеников городского училищ а. Такие бои проходили в городе Бежецке почти каждое зимнее воскресенье. Клич «Кутью бьют!» был позывным кличем для всех озорных мальчишек Бежецка, так же как в романе.
В романе «Емельян Пугачев» мы также встречаем фамилии купцов живших и торговавших в Бежецке: Титов Нил, Арбузов, Постников, Гладышевы. Князья Хилковы — богатые помещики из Сеневой-Дубравы, в окрестных лесах которой бывал на охоте с отцом Вячеслав Яковлевич.
В письме к брату в 1941 году Вячеслав Яковлевич вспоминает: «Я часто представляю картины давно отшумевшего милого детства. Люди, хотя и провинциального масштаба, были ярки по своей индивидуальности. И очень типичны. И Сергей Лукьяныч, и Никандр, и кабатчик из Мокрековского кабачка Королек Порфирий Петрович, хороший песенник, даже Ваня Бом».
На протяжении долгой, многолетней работы над романом «Угрюм-река» Вячеслав Яковлевич делился с близкими друзьями своими размышлениями, своими впечатлениями об отдельных главах.
«Надо было начать роман с конца, — пишет он в 1926 году П. С. Богословскому, — я его почти забыл и потому перечитывал с интересом, как чужую вещь. Но сказать, насколько он интересен и интересен ли вообще постороннему читателю, этого сказать не могу. Поэтому мне хотелось бы от Вас, как от просвещенного читателя — просто читателя, — получить некоторую оценку, хотя бы самую краткую: длинен, вял, бессодержателен, утомителен или, наоборот — читается хорошо».
Через шесть лет, в январе 1932 года, Шишков сообщает своему другу Ивану Петровичу Малютину: «Закончил роман „Угрюм-река“. Напряг все силы и закончил. Объем романа 8 томов „Тайги“. Но печатать не буду. Он написан в продолжении 12 лет с огромными, разумеется, перерывами. Но в общем надо класть чистой работы лет пять. Считаю большим подвигом. Эта работа, может быть, та самая, зачем я послан в жизнь?»
В апреле этого же 1932 года в другом письме Шишков категорически пишет Малютину: «„Угрюм-реки“ не дожидайтесь, можете прочесть ее в рукописи, если приедете как-нибудь к нам».
Но в мае рукопись «Угрюм-реки» уже была в издательстве.
В сентябре 1932 года Вячеслав Яковлевич посылает письмо И. П. Малютину из Коктебеля в Ярославль:
«Милый Иван Петрович, спасибо за хорошее письмо. Мне его переслали в Крым… Живем неплохо, но питание наше домашнее вдвое лучше. Потерял в весе пока 1 кило… Сижу правлю „Угрюм-реку“. Договор подписал. В начале 33 года будете, пожалуй, читать ее. А народ у нас живет хороший, веселый, молодой. Из старцев я да профессор-доктор. До свиданья. К. М. кланяется.
Ваш Вяч. Шишков».
Помнится, это плохо оборудованная дача (дом отдыха Литфонда) с низкими, стоящими поодаль помещениями, похожими на сараи. Как раз в одном из них и размещались Шишковы. Неудивительно, что Вячеслав Яковлевич потерял в весе — с утра и до позднего вечера он сидел над «Угрюм-рекой». Лишь изредка выходил на прогулку, появлялся на пляже…
Но как бы напряженно ни трудился Вячеслав Яковлевич, он никогда не изменял чувству юмора. «Я не помню случая, — рассказывает Клавдия Михайловна, — чтобы, приезжая в Крым, Вячеслав Яковлевич не вспомнил бы своего любимого героя из повести „Странники“ — „инженера“ Вошкина, и не повторил бы его слова: „Я думал: Крым что-нибудь особенное, а это — полуостров…“»
Почти все в Коктебеле увлекались собиранием камушков. Среди отдыхающих на даче Литфонда знали, что лучшая коллекция была у профессора В. А. Десницкого. И вот в один из дней какой-то злоумышленник забрался на дачу Десницкого и похитил эту коллекцию. Многие переживали это событие и сочувствовали Десницкому, удивляясь тому, что похититель больше ничего не тронул, даже пренебрег золотыми часами, лежащими на столе рядом с камушками.
Число страдающих «каменной болезнью» увеличилось. Увлекся этим делом и Вячеслав Яковлевич, правда, далеко не в такой мере, как М. Зощенко, Н. Браун или Е. Шварц. М. Зощенко часто удавалось находить камушки оригинальные по форме, и он тут же давал им соответствующие названия — например, «грудь негритянки», «бог Шива». Однажды среди камнеискателей пронесся слух: на одном из участков пляжа некоторые «счастливцы» нашли оригинальные по расцветке камушки. Они с гордостью показывали свой «улов».
При внимательном рассмотрении специалисты-собиратели обнаружили, что камушки-то были обычными, но очень ловко раскрашенными. Тут же вскоре выяснилось, что сделал это Вячеслав Яковлевич Шишков…
Через год Вячеслав Шишков писал Малютину: «Милый Иван Петрович, через неделю получите „Угрюм-реку“. 25 экземпляров свои авторские роздал, жду выхода тиража, чтоб докупить и дослать приятелям. Читайте роман помаленьку с толком, не торопитесь сразу проглотить, как шкалик водки. А потом сообщите мне свое мнение».
«Угрюм-река» — это роман из романов: столь переполнена книга действующими лицами с их многообразными, правдиво изображенными судьбами. Но еще мы называем эту книгу Шишкова эпопеей Сибири. То есть это такое повествование, в котором изображается не только путь отдельного человека, но и движение народных масс.
Примат правды жизни над вымыслом — это одна из определяющих и непременных особенностей творческого склада автора «Угрюм-реки».
Думается, что Вячеслав Шишков мог бы сказать о следующем отрывке из «Авторской исповеди» Н. В. Гоголя, одного из наиболее почитаемых автором «Угрюм-реки» писателей: «Я тоже так думаю».
«Это полное воплощение в плоть, это полное округление характера совершалось у меня только тогда, когда я заберу в уме своем весь этот прозаический существенный дрязг жизни, когда содержа в голове все крупные черты характера, соберу в то же время вокруг него все тряпье до малейшей булавки, которое кружится ежедневно вокруг человека, словом, когда соображу все от мала до велика, ничего не пропустивши. У меня в этом отношении ум тот самый, какой бывает у большей части русских людей, то есть способный больше выводить, чем выдумывать…»
И Шишкову, как Гоголю, были «нужны все те бесчисленные мелочи и подробности, которые говорят, что взятое лицо действительно жило на свете».
Наконец, требование Гоголя к драме: «Завязка должна обнимать все лица, а не одно или два» — с замечательным мастерством воплощено в «Угрюм-реке».
Вспомним действующих лиц романа — и каждый, кто знаком с его содержанием, должен будет признать, что за малым исключением все они от самого начала так или иначе участвуют в «завязке» трагической судьбы главного героя «Угрюм-реки» — Прохора Громова. Дед — Данило Громов, «убивец», положивший своей кровавой добычей начало громовским капиталам; Петр Данилыч — отец Прохора, его лютый соперник, любящий Анфису Козыреву; сама Анфиса, впоследствии убитая Прохором; верный черкес, гнусно им оклеветанный; пристав Амбреев — шантажист и преступник, завладевший уликами, способный погубить Прохора; купец Груздев, проглотивший «улику», то есть обгорелый пыж из ружья убийцы, и тем спасший Прохора от каторги и позора; он же сосватал ему Нину Куприянову; Илья Сохатых — приказчик у Громовых, подлец, отвергнутый Анфисой, но с готовностью продающий сердце по приказу хозяина, готовый сойтись с его покидаемой супругой; прокурор Стращалов, убежденно обвиняющий Прохора в убийстве Анфисы; горный инженер Протасов — дока в своем деле, «ведущая ось» предприятий Громова; «царский преступник», политический сыльный Шапошников, также одержимый страстью к Анфисе, в начале романа — добрый, хотя и неудачный наставник юного Прохора, а в конце — один из грозных обвинителей убийцы, когда шайка Ибрагима-Оглы творит суд над пойманным Громовым. Все они участники и «завязки» и «развязки» громовской трагедии.
Незаурядное мастерство проявил автор для того, чтобы связать движение и помыслы людских масс с трагической судьбой главного героя.
Не умолкли до сих пор упреки, что многие из образов романа, многое из описаний тайги и всего того, что творилось на золотых приисках, изображены чересчур густыми и яркими красками. Но если даже и признать в отношении отдельных мест романа уместность подобных суждений, то нельзя забывать главнейшего: произведения Шишкова отнюдь не «акварели», они — «масло», близкие по духу эпическим полотнам художника-сибиряка В. И. Сурикова. Да простит нам читатель, если, не желая оставить без подтверждения свою глубокую убежденность в этом, мы напомним ему некоторые места из «Угрюм-реки», из которых явственней станет изумительное искусство писателя и в портрете, и в картинах природы, и в бытовых сценах, и в лепке характеров.
…Ибрагим-Оглы — ссыльнопоселенец, отбывший каторгу за убийство, совершенное на Кавказе по изуверскому обычаю кровной мести. Но он благороден и добр душою, и, несмотря на свою удаль и мужество, тяжкий житейский опыт, во многом по-детски прост и наивен.
С первых же страниц романа он входит в сознание читателя как забавный, добродушный, чуть ли не комический персонаж.
Одна вывеска над его «хазой» чего стоит: «Стой, црулна, стрижом, брэим, первый зорт».
Но, оказывается, кроме искусства ловко стричь и брить, Ибрагим-Оглы известен пьющему люду как человек, у которого в любое время найдется водка. Вечером «пропившиеся двадцатники, — так звали здесь чиновников, — мастеровщина-матушка, какое-нибудь забулдыжное лицо духовного звания, старьевщики, карманники, цыгане, да мало ли какого народу находило отраду под гостеприимным кровом Ибрагима-Оглы. А за последнее время стали захаживать к нему кое-кто из учащихся…»
Стал похаживать туда среди прочих гимназистов и семнадцатилетний сын богача Петра Даниловича Громова — Прохор.
Что привлекало этих подростков, кроме возможности изведать недозволенное? Сама личность черкеса: «Ведь это же сам таинственный дьявол с Кавказских гор. В плечах широк, в талии тонок, и алый бешмет, как пламя. А глаза, а хохлатые черные брови: взглянет построже — убьет. Вот черт!
Но посмотрите на его улыбку, какой он добрый, этот Ибрагим. Ухмыльнется, тряхнет плечами, ударит ладонь о ладонь: алля-аллягей! — да как бросится под музыку лезгинку танцевать. Вот тогда вы полюбуйтесь Ибрагимом…»
Но это описание черкеса было бы неполным, если бы Шишков не прибавил, что у Ибрагима уже большая лысина, а еще он сопровождал все сказанное кратким, но удивительно характерным гортанным восклицанием: «Цх!» Мелочи как будто, а вот отбросьте их, и как потускнеет тогда образ Ибрагима-Оглы!
Ужас неминуемой «белой смерти» оледенит вас, когда черкес и заболевший Прохор Громов, любимый больше, чем родной сын, видят неотвратимость мучительной, вплотную подступившей к ним гибели. Прохор временами в забытьи. «Он еще не знал, что зимний нешуточный мороз сковал за ночь реку и шитик — единственная надежда путников — вмерз в толщу льда». Ему все же легче: Ибрагим скрывает от него, что сухари уже на исходе, в занесенной сугробами палатке верный черкес отдает ему последние крохи, сам же страшно мучается от голода. В течение нескольких дней он не говорит Прохору, что не осталось никаких надежд на спасение. Но в тот самый миг, когда черкес решает уже, что ради избавления от голода и замерзания лучше одним ударом кинжала оборвать жизнь спящего Прохора, а затем и свою, тут вдруг ему удалось прямо-таки чудом кинжалом убить сохатого: «Задрав большую голову с ветвистыми рогами, лось глодал кору молодых осин… Слабый ветерок дул со стороны животного, и лось не мог унюхать подползавшего врага… Черкес наметил место пониже левой лопатки и, ринувшись вперед, всадил кинжал по самую рукоятку в сердце оплошавшего зверя…»
Эта неожиданная добыча спасла их.
Но если бы верный и простодушный черкес, так ревностно оберегавший «Прошку», как он называет Прохора Громова, мог заглянуть в самое ближайшее будущее, то, по-видимому, предпочел бы смерть! Вскоре Прохор убьет Анфису и на суде, выгораживая себя, назовет убийцей… Ибрагима-Оглы.
«Геть, шайтан! Кто? Я?! Я убил Анфис?! Собака, врешь!!! — вскочив и хватаясь за лысую, вспотевшую голову свою, пронзительно закричал черкес». И отныне и до конца жизни Прохора Громова самоотверженный спаситель его — это уже совсем другой человек: черкес, в первых главах романа идиллически-добродушный, временами — комичный персонаж, несмотря на всю свою преданность юноше, которого он полюбил, становится трагически грозным и страшным мстителем.
И на вершине своего могущества, в зените власти, которую в капиталистическом мире дает обладание миллионами, Прохор Громов трепещет перед ним.
Такое же точно диалектическое развитие образа, по только на примере лица второстепенного, провинциального приказчика Ильи Сохатых, нам хотелось бы проследить. Пошлый волокита и сердцеед, жуликоватый и самовлюбленный глупец, стремящийся говорить «интеллигентно», он то и дело употребляет напыщенные словечки, а то и сочиняет любовные стишки:
Ангел ты изящный,
Недоступны мне ваши красы,
Форменно я стал несчастный
Илья Сохатых сын.
Сойду с ума или добьюся,
Адью, мой друг, к тебе стремлюся!..
Прочитав этот «перл» кухарке Громовых и черкесу, он поясняет: «Это называется акростик… В нем сказан предмет любви в заглавных буквах, но вам никогда не вообразить, кого я люблю. Эх, миленькие вы мои… Варвара! Ибрагим!.. Не знаете вы, кого я страстно люблю и страдаю…»
Но кто только в этом глухом таежном, на краю света городишке не знал, что и приказчик Громовых Илья Сохатых тоже обезумел от страсти к Анфисе!
А вот образчик его речей (надо сказать, что он произносит все это, упражняясь в стрельбе из револьвера, оскорбленный отказом Анфисы):
«— Каторга так каторга. Мне все едино без нее не жить! Застрелю ее! А может быть, случайно и себя».
Прохор незаметно подошел к нему:
«— Ты что?
— Да вот в лопату испражняюсь. Прохор Петрович… А попасть не могу. Курсив мой…»
Однако, несмотря на столь «губительную», казалось бы, страсть, Илья Сохатых послушно по приказанию хозяина, который решил жениться на Анфисе, предлагает руку и сердце его супруге Марье Кирилловне.
И вот здесь-то автор романа дополняет психологический портрет этого комического пошляка такой «деталью», от которой он вдруг становится омерзительно-страшен. Расфранченный, в цилиндре, взятом напрокат у парикмахера, Илья Сохатых спешит исполнить приказ хозяина и объясниться в любви матери Прохора. Подползши к ее креслу на коленях, он ухитряется надеть ей на палец «супир», «суперик» (по старому сибирскому выговору). А вслед за тем он делает ей «рапорт», что ее мужа разбил паралич, Анфиса же «застрелена из ружья», и на Прохора пало подозрение.
Сердце Марьи Кирилловны не выдержало. Она умерла…
Илья Сохатых мчится в город. Глаза его подпухли от слез. Однако «суперик» свой «с камешком» снять с пальца умершей он не позабыл!..
Или другой второстепенный персонаж — купчик Иннокентий Филатыч Груздев. Человек он не злой, шутник, балагур с добродушной хитрецой, — но вы посмотрите, каким он становится, когда узнает, что в убийстве Анфисы обвиняется Прохор, сынок дружественной ему семьи купцов Громовых!
Неопровержимой против Прохора уликой является пыж, сделанный из оторванного уголка газеты, которую выписывают именно Громовы. Да и газета сама найдена в комнате Прохора. А обгорелый пыж, упавший в горнице убитой Анфисы, обнаружен учителем Рощиным, и теперь в руках строгого и неподкупного следователя. Прохору — крышка!..
Но, к несчастью своему, следователь Голубев, человек вдовый и одинокий, «водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых, и с Иннокентием Филатычем». Тут, как нарочно, Голубев простудился и заболел. «Тридцать восемь шесть десятых… Опять вверх пошла», — тревожно жалуется несчастный следователь Груздеву. Тот посочувствовал конечно, а сам исподволь начал разговор о Прохоре, о том, что тот, дескать, ни при чем и напрасно его хотят обвинить в убийстве Анфисы… Как добрый знакомый, следователь начинает со стариком доверительно беседовать. Правда, он оговаривается: «Только имейте в виду: этот разговор между нами. И чтоб никому ни-ни… Поняли?..»
Он, «торжествующе играя густыми бровями и морщинами на лбу, достал с этажерки старенький портфель. — Вот видите, газета без уголка. Я видел ее у Прохора Петровича при допросе. А вот и уголок».
И он показывает своему собеседнику обугленный комок газеты, послуживший убийце в качестве ружейного пыжа.
А Иннокентий Филатыч вдруг прикидывается ошарашенным неким происшествием на улице и взволнованно указывает пальцем в окно. Невольно заглянул туда и следователь. В это мгновение Груздев схватывает со стола «вещественную улику» и проглатывает ее, запивая поспешно чаем!
«— Где?! — будто из ружья выпалил следователь, и охваченные дрожью руки его заскакали по столу. — Бумага, клочок, пыж?! — Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу:
— Десятский! Сотский! Староста!..
— Иван Иваныч, друг… Ты сдурел. Я тебе тыщу, я тебе полторы, две…» Он доводит посулы взятки до трех тысяч, но тщетно. По требованию следователя его схватывают и подвергают унизительному обыску. Но ничего, конечно, не было найдено.
Тяжелая против Прохора Громова вещественная улика исчезла бесследно!..
Таким вот зловещим «ликом» оборачивается и этот, в начале романа плутоватый, заурядный купчишка.
Диалектическое построение образов — это одна из особенностей романа, ведь прямолинейные, статичные герои не выдержали бы той колоссальной нагрузки, которую они испытывают, участвуя в стольких событиях, совершая такое количество поступков. Внезапными событиями и поступками, которые, однако, оказываются закономерными и безупречно обоснованными, роман переполнен от начала до конца. А это и преступление Прохора, замысленное как центральная часть сюжета, дает нам в какой-то степени возможность и право рассматривать это произведение не только как народно-бытовую и психологическую панораму дореволюционной Сибири, но и как великолепный образец «криминального романа» с четким социологическим анализом общественных отношений. Но эта сторона «Угрюм-реки» должна стать предметом особого литературоведческого исследования, а теперь еще несколько слов об одном второстепенном персонаже — о простом и бедном учителе Пантелеймоне Рощине, том самом, который первым заметил и поднял с пола в горнице убитой Анфисы злополучный пыж.
Хотя расторопный купец Иннокентий Филатыч Груздев и проглотил эту вещественную улику, но учитель остается все же опасным для Прохора свидетелем и может дать показание, что пыж был самолично им, учителем Рощиным, обнаружен и передан следователю. Но Иннокентий Филатыч убежден, что денежки — всевластная сила, что крупная взятка кого хочешь одолеет, и не таких, мол, одолевала, а тут какой-то «голодранец», «учителишка», на грошовом жалованье едва концы с концами сводит… И купец, «толстенький, веселый, в бархатном купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло там — неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проводя мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестница и прямо вверх пятками — на улицу».
Спущенный учителем с лестницы, дошлый купчишка все ж таки старается предстать перед людьми так, как будто с ним ничего позорного не произошло.
«— А, отец Ипат! Отец дьякон… Мое вам почтение, — встав сначала на корточки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч, даже бархатный картузик приподнял.
Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы».
Пострадавший тут же сочиняет сплетню про учителя. «Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. — на ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. — Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы, да сослепу-то и оборвался.
— Да, — пробасил дьякон, сияя рыжей бородой. — Сказано в писании: „Лестницы чужие круты“.
Мы потому остановились на этом происшествии, что оно имеет огромное социально-политическое значение. Продажность чиновников — повальная. В деле по убийству Анфисы всемогущая взятка одолевает почти всех. И вдруг осечка! И кто же устоял? Простой учитель, бедняк, больной! И в каком „окружении“: вся эта свора могла его в самом прямом смысле со свету сжить!
Светлый образ народного учителя, неоднократно привлекавший к себе внимание писателей-демократов еще в прошлом столетии, дан в „Угрюм-реке“ в ореоле гражданского мужества, правдивости и неподкупности. Поступки учителя словно струя живительного кислорода в этой удушливой атмосфере вероломства и продажности!
Пейзаж, бытовые картинки всегда связаны с настроениями, с характерами героев. Часто описание домов, квартир, интерьеров помогает оттенить социальное положение действующих лиц.
Вот, к примеру, горница зажиточного крестьянина-охотника, отца той самой Тани, которой суждено было стать первой женщиной Прохора: „Семь ружей на стене; малопулька, турка, медвежиное, централка, три кремневых самодельных; в углу рогатина-пальма, вдоль стен — кованные железом сундуки, покрытые тунгусскими ковриками из оленьих шкур. На подоконниках груда утиных носов — игрушки ребятишек. Образа, четки, курильница для ладана…“
И противопоставьте этому безжалостно верное изображение вкопанных в землю бараков, где жили сотни и тысячи громовских рабочих с женами и детьми. Вот в сопровождении инженера Протасова супруга „самого“ Прохора Громова, благотворительница-ханжа, „квакерша“ (так обозвал ее Прохор), вздумала посетить барак. „Проходили мимо семейного барака. Четыре венца бревен над землею и — на сажень в землю“. У дверей толпа играющих ребятишек со вздутыми животами. „Я здесь никогда не бывала, — сказала Нина. — Я боюсь этих людей: все золотоискатели — пьяницы и скандалисты…
— Может быть, заглянем? — осторожно улыбнулся инженер Протасов.
И они, спустившись по кривым ступенькам, вошли в полуподземное обиталище. Из светлого дня — в барак, как в склеп: темно. Нину шибанул тлетворный, весь в многолетнем смраде воздух. Она зажала раздушенным платком нос и осмотрелась. На сажень земля, могила. Из крохотных окошек чуть брезжит дряблый свет. Вдоль земляных стен — нары. На нарах люди: кто по праздничному делу спит, кто чинит ветошь, оголив себя, ловит вшей. Мужики, бабы, ребятишки. Шум, гармошка, плевки, перебранка, песня. Люльки, зыбки, две русские печи, ушаты с помоями, собаки, кошки, непомерная грязь и теснота. — Друзья! — сказала Нина громко. — Почему вы не откроете окон? Бог знает, какая вонь у вас. Ведь это страшно вредно…“
Один из рабочих, задыхаясь от ярости, кричит: „Все они — гадючье гнездо… — И Яшка стал ругаться черной бранью. Его схватили, поволокли в угол. — Я правду говорю, — вырвался он. — Десятники нас обманывают, контора обсчитывает, хозяин штрафует да по зубам потчует. Где правда? Где бог? Бей их, иродов, бей пристава!“
Прежде чем закончить эту пространную выдержку, обратим внимание на то, что в этих яростных выкриках рабочего проявился стихийный протест против эксплуататорского мира. „Главная тема романа, — писал Шишков в 1933 году, — так сказать, генеральный центр его, возле которого вихрятся орбиты судеб многочисленных лиц, — эта капитал со всем его специфическим запахом и отрицательными сторонами. Он растет вглубь, ввысь, во все стороны, развивается, крепнет и, достигнув пределов могущества, рушится. Его кажущуюся твердыню подтачивают и валят нарастающее самосознание рабочих, первые их шаги борьбы с капиталом, а также неизбежное стечение всевозможных обстоятельств, вызванных к жизни самими свойствами капитала“.
Автор, это сейчас не вызывает никаких сомнений, всесторонне раскрыл эту тему.
В сибирских рассказах Вячеслав Шишков неоднократно писал о таких явлениях, как спаивание и ограбление тунгусов и других „инородцев“ „мелкими купчишками“ типа „харлашек“, как их презрительно называли местные жители. Как же поступал герой „Угрюм-реки“ Прохор Громов? Мог ли он не воспользоваться столь важной статьей дохода? Будучи еще молодым, неопытным, он намеревался торговать с тунгусами честно и снабжать их товарами „по-божески“. И вот, наторговавшись, завалив дорогими мехами свой склад, Прохор Громов решил на прощанье изрядно угостить тунгусов водкой. Выпил и сам с ними. Но алкоголь ввергает их в ужасное, невменяемое состояние:
„Возле дома барахталась куча пьяных тунгусов. Они таскали друг друга за длинные косы, плевались, плакали, орали песни. Из разбитых носов текла кровь. Увидели Прохора, закричали:
— Вот тебе сукно, бери обратно, вот сахар, чай, мука, свинец, порох. Все бери назад. Только вина дай.
Прохор гнал их прочь. Они валялись у него в ногах, целовали сапоги, ползали за ним на коленях, на четвереньках, плакали, молили:
— Давай, друг, вина! Сдохнем! Друг!..“
И тогда Прохор, не всерьез, конечно, говорит одному из тунгусов, сделав, однако, вид, что это отнюдь не в шутку:
„— Хочешь, выткну тебе глаз вот этим кинжалом? Тогда дам.
— Который? Левый? — спросил старик.
— Да, — и Прохор вытащил кинжал.
Старик подумал и сказал.
— Можна. Один глаз довольно: белку бить — правый. А левый можна“.
Русские трудящиеся Сибири, сами жестоко эксплуатируемые, сочувствовали угнетенным народностям. Это также ярко показал Вячеслав Шишков в главе, где шитик молодого Прохора встречается на Угрюм-реке с обратно плывущим, наполненным дорогими мехами шитиком торговца-хищника Аганеса Агабабыча.
Русский таежный богатырь Фарков, тот самый, что ведет шитик Прохора, издали опознает купчину.
„— Аганес Агабабыч! — крикнул Фарков, приподымаясь. — Вот имячко-то чертово, язык сломаешь, — сказал он Прохору. — Политики его тянут, царские преступники…“
Оплывший жиром, „в два обхвата, в густой, как у медведя шерсти“, ярый в гневе и глумливый со своими наемными, купчина орет Прохору, предостерегая его:
— …Зачем едешь? Может, торговлю желаешь заводить? На-а-прасно! Здесь пропадешь… Тунгусишки — зверье, орда, того гляди зарежут… Ой, не советую! Ой-ой!..
Этой бесстыдной лжи не стерпела прямая душа — Фарков:
— Чего зря врешь, — кричит он ему в ответ. — У нас народ хороший. А ты ведь как клещ впился — ишь брюшину какую насосал…»
Купчина взъярился. Но вмешался Прохор и перевел на другое.
«— А это кто такие? — спросил он, указав на тех, кто тянул лямку шитика».
И что же отвечает на это гнусный торгаш, бывший уголовник?
«— Политики… Смутьяны… Ссылка… Дрянь. Я их во!..
— Почему дрянь? — вопросительно взглянул Прохор в его заплывшие, свинячьи глазки.
— А как! Против царя, против порядку, против капиталу? Пускай-ка они, сукины дети, на себе теперича меня повозят, пускай лямку потрут… Ха-ха-ха… Я их — во! — вскинул мохнатый кулак и покачал им в воздухе».
Затем между купцом и горячо вступившимся и за тунгусов, и за политических ссыльных Фарковым завязывается едва ли не смертельная драка…
У иного не осведомленного в истории каторги и ссылки, быть может, возникнет недоумение: да неужели и политические ссыльные, да еще такие, как фармацевт и бухгалтер, уж настолько бедствовали на поселении в Сибири, что должны были за кусок хлеба идти в бурлаки?.. Не сгущает ли Шишков краски? Нет, ничуть! Как всегда, автор верен исторической правде и в этой сцене.
Именно в образе главного героя «Угрюм-реки» наиболее четко прослеживается то основное правило (а может быть, закон), которого придерживался Шишков, — речь идет о диалектике образа, о тех, казалось бы, несоединимых противоречиях, которые проявляются в эволюции характера Громова. По сути дела, убийство Анфисы позволяет Шишкову по-новому разрешить вечную тему «преступления и наказания», проблему угрызений совести. Пред нами предстает не рефлектирующий Раскольников, а волевой сибиряк, рвущийся без удержу к воплощению своих мечтаний о могуществе, о власти над «людишками» через обладание первейшей силой капиталистического мира — богатством, золотом.
Вспомним начало яростной, бурной жизни Прохора Громова, до его кровавого преступления: какая заря перед ним занималась! Тогда еще не «людишки», а люди были у него в думах. Заметим попутно, в какой-то степени он так думал благодаря влиянию политического ссыльного Шапошникова. Кто он в смысле его партийной принадлежности — определить трудно, но, во всяком случае, революционер и в прошлом подпольщик. Он снабжает юношу хорошими книгами, старается своими беседами пробудить его совесть, знакомит с трудами ученых, но все это могучему и эгоцентричному парню кажется слишком отвлеченным, далеким и «мудреным».
«— Вот вы всегда мудро очень, мне и не понять…
Да оно, впрочем, и действительно уж слишком мудровато отвечал Шапошников на страстные, с душевной болью, пытливые вопросы юного богатыря». Тут автор «Угрюм-реки» с помощью чрезвычайно сжатого диалога, с помощью лишь обозначения жестов создает у читателя иллюзию непосредственного участия в беседе, он как бы находится в той же комнате, что и герои:
«— Я совсем не знаю жизни… Я ничего не знаю, а надо начинать. Научите.
Прохор стоял, скрестив на груди руки и обратив к нему задумчивое, грустное лицо.
Шапошников раскуделил бороду и прокрутил в воздухе рукой, как бы раскачиваясь к длинной речи.
— Жизнь, — начал он, — то есть весь комплекс виденной природы, явлений свойств…»
Вот здесь-то и оборвал его Прохор бесцеремонным заявлением, что «мудро очень» и «не понять».
«— Обстоятельства — плевок!» — кричит Шапошникову юный Прохор, с разбегу перепрыгивая через костер.
«— Ежели есть сила, — обстоятельства покорятся».
Культ силы. А сила — в деньжищах, в золоте. Вот так постепенно выкристаллизовывается credo Прохора Громова, в юные годы старавшегося быть человеколюбивым, а позднее превратившегося в настоящего хищника.
Обстоятельства, толкнувшие Прохора на убийство Анфисы, искусно показаны во всей их совокупной неотвратимости.
Причин, вытекающих из характера Прохора Громова, как будто бы вполне достаточно предлагает автор «Угрюм-реки», дабы объяснить «мотивы преступления». И все же весь строй произведения свидетельствует о том, что виноват «его препохабие» капитал, растливший Громова. То есть психологические мотивы переплетаются с социальными, причем акцент сделан на последних. Вот что говорит следователь в беседе с купцом Груздевым:
«Вы, милейший, сами подумайте, кому была выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату не нужна, приставу не нужна, нам с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого не секрет, что старик Громов хотел жениться на Анфисе Петровне и что она требовала перевести на ее имя все имущество и весь капитал, в том числе и капитал Прохора. Это доподлинно известно следствию. Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел через женитьбу на дочери купца Куприянова приумножить свои капиталы и заняться промышленностью в широком масштабе».
И наконец, чтобы не оставалось никаких сомнений в истинных причинах убийства Анфисы, припомним, какие картины будущего «сменялись и оценивались с молниеносной быстротой» в сознании Прохора, когда отец ошеломил его своим ложным, будто бы невольно вырвавшимся признанием, что Анфиса уже второй месяц как беременна.
«Вот Анфиса — жена Прохора: значит, наступят бесконечные дрязги с отцом; капитала Нины Куприяновой в деле нет, значит, широкой работе и личному счастью Прохора— конец. Вот Анфиса — жена отца, значит, капитал Нины Куприяновой в деле, зато в руках мстительной Анфисы — вечный шантаж, вечная угроза всякой работе…»
Преступник Прохор Громов торжествует — он владыка золотой тайги, а по существу, ни к чему ему эта победа: воспоминания о кровавом злодеянии разрушают психику этого когда-то могучего человека. Он пытается утолить свою боль то в чудовищных оргиях, то в бегстве в таежные дебри, к «старцам», то в исповеди перед отцом Александром.
«— Душа моя за последнее время как-то мрачнеть стала. Загнивает, понимаете ли…»
Он все чаще и чаще прибегает к помощи кокаина. Им овладевают длительные голлюцинации устрашающего характера, доводящие его до неистовства.
Когда наступает просветление, Прохор Громов принимается за дело.
Многим казалось невероятным, что после мятежа доведенных до отчаяния приисковых рабочих, после расстрела их шествия Прохор Громов ничего лучшего не мог придумать для быстрейшего поправления своих пошатнувшихся дел, как издать приказ: «С первого числа понизить заработок всем рабочим на двадцать процентов, рабочий день удлинить на два часа». Да, еще удлинить, когда уже и без того стон стоном стоял! Но Прохор Громов считал: «Рабочие избаловались повышенной платой, „наживали“ на его хлебах жирные морды, вместо двенадцати часов работают… по десяти». Прохор Громов считал, что, если рабочие не захотят выполнять эти его условия, пусть уходят, он найдет других…
Да это ж какой-то сумасшедший, изувер! Но вот что писал об эксплуататорах К. Маркс:
«Как капиталист, он представляет собою лишь персонифицированный капитал. Его душа — душа капитала… Капитал — это мертвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает»[24].
Заканчивая этот анализ эпопеи, необходимо признать, что автор «Угрюм-реки» не только прекрасно знал жизнь, но и оценивал историческую действительность с точки зрения борьбы классов. В созвучии романа-эпопеи «Угрюм-река» с современностью должны мы признать ее непреходящее историко-художественное значение…
«Угрюм-река» — это действительно такое произведение, ради которого стоило жить и тяжко трудиться в Сибири.
«В этой книге Шишков, — подчеркивает Федин в статье „Прощание“, — проявил все стороны большого русского бытописателя, и когда наш читатель захочет заглянуть в глубины глубин истории Сибири, он не сможет обойтись без Вячеслава Шишкова…»
Профессор Б. Томашевский отмечал: «Кто раз прочел „Угрюм-реку“, тот уже не забудет эту вещь, хотя бы из памяти и стерлись отдельные извилины в сложном рисунке сюжетного развития».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.