ПОСЛАНИЯ ЧИТАТЕЛЕЙ

ПОСЛАНИЯ ЧИТАТЕЛЕЙ

Прежде всего, отмечу странное явление: они приходят неравномерно, а, так сказать, «полосами»… Бывают месяцы, когда не получается ни одного письма. Потом – сразу три, на следующий день – еще одно, через неделю – еще несколько, и так до нового перерыва. Никаких объяснений этому не найти, но самый факт повторяется постоянно, приблизительно с такой же точностью, как смена времен года.

Обыкновенно к письму приложено несколько отдельных листков. На листках – стихи… Можно держаться какого угодно мнения насчет развития русской поэзии, можно утверждать, что уровень ее падает и влияние идет на убыль, но одно несомненно: количество стихотворцев не уменьшается, а скорее растет. Пишут стихи в Париже и на каких-нибудь фермах, заброшенных в глухой провинции, пишут их в Иностранном легионе и в Шанхае, «под знойным солнцем Аргентины» и в дождливом Пинске. Человек, который с некоторым постоянством занимается литературной критикой, может легко составить себе коллекцию почтовых марок всех стран света. Везде рассеяны русские эмигранты. Везде среди них находятся поэты.

Большею частью авторы просят указаний. Иногда выражают желание, чтобы произведения их были помещены в печати, и сообщают адрес, по которому надлежит перевести гонорар. В обоих случаях испытываешь некоторое смущение: не знаешь, что ответить. За такими письмами нередко чувствуется подлинная взволнованность, нетерпеливое ожидание. «Отписаться», ответить ничего не значащим казенным комплиментом или пустым, расплывчатым советом «работать» – невозможно. О помещении присланных стихов в печати в большинстве случаев не может быть и речи. Приходится искать выражений не слишком обидных, но и не дающих ложной надежды.

Указания… Если бы даже обладать достаточной самонадеянностью и считать себя вправе эти указания направо и налево раздавать, при первой же попытке выйти за пределы первоначальной литературной грамотности возникли бы затруднения. Когда человек строит дом или решает алгебраическую задачу, указания ему дать легко: существуют в этих областях общие незыблемые правила, — правила, не находящиеся ни в какой зависимости от личных особенностей каждого, кто их применяет. Дом должен быть построен так-то, задача должна быть так-то решена, именно так, а не иначе. Известно, для чего они строятся или решаются, следовательно, известно и то, какие принципы должны быть соблюдены. Но насчет искусства не известно с достоверностью ничего: ни – что? ни — для чего? ни — зачем? ни — почему? ни — для кого? Все остается в области предположений и догадок. В школах, правда, излагаются правила стихосложения и даются общие стилистические советы, но первый же творческий опыт их опрокидывает и уничтожает: творчество начинается с победы над общим, а не с подчинения ему… Иначе: в творчестве все определяется личностью творящего. Может быть, в далекие, счастливые времена это было не совсем так. Личность с добровольным и естественным смирением растворялась в общем, безымянном замысле или по крайней мере, сознавала свою неразрывную связь с ним. Тогда, пожалуй, можно было давать «общие указания». Но теперь положение изменилось, и как бы мы об этом ни сожалели, умышленной «юлиановской» слепотой делу не поможешь. Нельзя по собственной своей прихоти восстанавливать золотой век, нельзя и механически навязывать эпохе то, что она потеряла. Сейчас в искусстве и литературе, при сколько-нибудь развитом художественном сознании, каждый отвечает сам за себя, каждый говорит о себе. Только в советской России сделана попытка вернуться к «коллективному вдохновению», в соответствии с общим строем и складом тамошней жизни… Но попытка превратилась в административную меру. С внешней стороны она как будто бы и удалась: единство достигнуто. Однако если вглядеться сколько-нибудь внимательно, ясно, что получилась только коллективная фальшь, коллективное малодушие, страх и раболепие. Все живое в советской литературе этой общей обязательной «перестройке» сопротивляется или, по крайней мере, пробует ее осмыслить.

Авторы просят указаний… Если в стихотворении срифмованы, например, «луна» и «зима», то можно, разумеется, ответить, что обычно луна рифмуется с весной или волной, т. е. со словами, имеющими одинаковую опорную согласную. Если в пятистопной строфе попадается шестистопная строчка, можно обратить внимание и на такой промах. Но ведь это — азы, прописи, приготовительный класс. Уже в «первом классе» поэт имеет право – и порой имеет основание – срифмовать луну с барабаном и вообще с чем угодно, а размеры смешать и сломать с еще большей причудливостью. Честный и взыскательный мастер это делает очень редко, ибо он не кокетничает показным своеобразием, а избегает его, — он не притворяется свободолюбивым безумцем, не ощущая внутренней потребности к тому. Мастер стремится к наружной скромности, к сдержанности и экономии в средствах. Но он твердо знает, что непреложных законов над ним нет, и если, например, ямбическая строфа ему мешает сказать то, что сказать надо, он без малейшего колебания скрутит ее в веревку, — не подчиняясь оболочке, а подчиняя ее себе.

Поэтому после примитивных «прописных» указаний неизвестному корреспонденту-стихотворцу надо бы ответить: я ничего не могу вам сказать потому, что я вас не знаю. Если вы соблюдете все правила, стихи ваши, в лучшем случае, будут свободны от технических недостатков. Но это еще не значит, что в них будут достоинства. Может быть, вам удастся где-нибудь эти стихи напечатать, может быть, ваши друзья и знакомые будут считать вас поэтом. Но никто никогда, «в минуту жизни трудную», не повторит ни одной написанной вами строки, не обрадуется ей и не и откликнется ей сердцем. Это приходит «после правил». А для того чтобы знать, как и в чем могли бы вы себя и «свое» выразить, надо бы знать, что вы за человек. В возможности, как статуя в глыбе мрамора, наверно, существует словесный мир, вам соответствующий, — но посторонний советник, хотя бы это был критик более проницательный, чем все Белинские и Сент-Бевы вместе взятые, ничем помочь вам не в состоянии. Скорее всего, он собьет вас с толку, – обманет несбыточными обещаниями, если у вас таланта нет, смутит и обезличит, если талан у вас есть. Лучше всех сказал обо всем этом Рильке, — цитирую его на память, передавая только тон и общий смысл его слов: надо долго жить, долго думать и смотреть на мир, любить и разлюбить, верить и разувериться, надеяться и отчаяться, опять поверить, снова полюбить, надо все запоминать и все беречь в сердце, надо идти сквозь жизнь, ничего не пропуская мимо, ничего не теряя, и тогда, может быть, — да, только может быть, — на склоне лет удастся написать несколько строк, которые достойны названия поэзии… Конечно, в этих пленительно-глубоких и верных словах есть преувеличение: не только же на «склоне лет» написаны людьми стихи, подобные тем, о которых мечтал Рильке. Но метод указан безошибочно. Если молодому поэту говорят «учитесь», то ему это следует понять скорее всего как «живите», — сначала живите, а потом, уже накопив хоть какой-нибудь опыт бытия, посмотрите, отразится ли он в ваших стихах… Надо, конечно, знать основы стихосложения, небесполезно быть осведомленным в элементарной истории его. Для этого существуют учебники, но творчество возникает тогда, когда оставлены упражнения, а поэзия — когда преодолена версификация.

«Будьте добры, помогите мне устроить эти стихи в печать…» Обыкновенно следуют доводы: живу вдалеке от всяческих «центров», знакомых нет, послать стихи непосредственно в какую-либо редакцию — бросить в корзину. Легенда о всепоглощающей редакционной корзине, кстати, держится твердо, — и рукописи гибнут в редакциях только потому, что их никто не удосужился прочесть. Авторы отвергают иное объяснение, более обидное для их писательского самолюбия.

«Будьте добры, помогите устроить стихи в печати…» Не раз я думал над такими письмами и, в особенности, над приложенными к ним стихами: «в сущности, они должны были бы появиться в печати… имели бы на это право, если бы хоть чуточку были поискуснее». Объясню почему. В наших журналах и газетах появляются порой образцы поэзии довольно высокого формального уровня, но ни для кого не тай на, что они оставляют общую массу читателей равнодушными. То непонятно, то слишком изысканно и причудливо, то суховато, холодно и насмешливо… По эта, который писал бы, — или, если угодно, «пел», — за всех и для всех, каким был, до известной степени, Блок, — сейчас нет. Между тем, сознания и души томятся о нем, и по-своему, в беспомощных, не всегда даже грамотных виршах, этот пробел для себя восполняют. Темы анонимной, кустарной, литературно слабой поэзии неизмеримо отчетливее, прямее, «актуальнее», и поэтому творчески смелей, — нежели темы нашей печатной, признанной лирики, В своих письмах авторы этих стихов неизменно жалуются на то, что их сейчас никто из поэтов не «задевает», и, давая непосредственный выход своему волнению, они оплакивают Россию, гадают о ее возрождении, пишут о горькой судьбе эмигранта или о неразделенной любви… Но Россия оказывается, конечно, «занесенной снегом» и «скрытой во мраке», ее будущее воображается в виде «светлой зари», эмиграция принуждена «с тоской глубокой» влачить «долю одиночества», а у любимой женщины поэт отмечает «воздушный, золотистый локон», капризно вьющийся над «нежной щечкой». Печатать всего этого нельзя. Это, конечно не литература. Но это материал, который истинный поэт вберет в себя, использует, запомнит и поймет, — если только не суждено нашей поэзии со все более изящным совершенством все безнадежнее замкнуться в леденящем индивидуализме.

Приведу в заключение одно письмо, недавно мной полученное и, мне кажется, очень характерное. Приложена большая поэма, автор просит о содействии для помещения ее в печати. Затем пишет:

— «…Учился я мало, некогда было. В России не успел, а за рубежом, сами знаете, — не до того. Только литературу нашу читал, от Пушкина до Гумилева и Есенина, поэтов всех знаю, сколько нашлось их книжек тут в библиотеке. Тянет к поэзии сильно, а спросить некого, стоит ли писать, и не ошибаюсь ли в своем призвании. Простите, теперешних поэтов я не так люблю; читаешь иногда с удовольствием, а прочтешь — и вылетит из головы… Я пробую сказать, что у меня на душе, и когда читал друзьям некоторым, многие одобряют, но они не судьи. Хочу сказать про все наше горькое, вот только сумел ли».

Поэма — сплошь в трафаретах. Нет, к сожалению, автор не сумел «сказать о всем нашем горьком». Но им движет то же чувство, которое вдохновляет на стихи бесчисленных незадачливых его собратьев, — и которое ослаблено у литературных профессионалов. Это самая замечательная особенность любительской, не доходящей до печати, поэзии.

О прозаиках, об их письмах и их произведениях, — когда-нибудь в другой раз.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.