Спекуляция на Фани Каплан

 Спекуляция на Фани Каплан

Первые попытки физического уничтожения лидера большевиков предприняло Временное правительство уже в июле 1917 года, и Владимиру Ильичу тогда же пришлось уйти в подполье. Генерал-философ в связи с этим в книге о Сталине (1990, кн. 1, ч. 1, с. 71) с осуждением повество­вал: “В мемуарах В. Н. Половцева, бывшего члена Госу­дарственной думы, в частности, говорится, что офицер, по­сланный в Териоки задержать Ленина, спросил его:

— Как доставить этого господина — в целом виде или по кускам? Я ответил ему с улыбкой, что люди, которых арестовывают, часто совершают попытку к бегству...”.

В двухтомнике “Ленин” Дмитрий Антонович уже не вспоминает об этом вероломстве. Напротив: не скрывая, он сожалеет о том, что последовавшие в 1918 году попыти покушения на жизнь главы Совнаркома тоже не удались. Пересказывая об обстреле 1 (14) января 1918 года автомо­биля, в котором Ленин вместе с сестрой Марией Ильинич­ной и Фрицем Платтеном ехали в Смольный на встречу с отрядом, уезжавшим на фронт, Волкогонов замечает: “Ку­зов был продырявлен в нескольких местах пулями... Обна­ружилось, что рука Платтена в крови. Пуля задела его, когда он отводил голову Ленина... По всей видимости, о выступлении Ленина в манеже знали и покушавшиеся под­готовили засаду. Но в тот раз пронесло...” (с. 404). При этом пасквилянт, естественно, ни словом не обмолвился ни о смелости Владимира Ильича, разъезжавшего по митин­гам в то тревожное время без всякой охраны, ни об удиви­тельной для революционера гуманности.

А ведь когда через неделю управляющий делами Сов­наркома В. Д. Бонч-Бруевич сообщил о ведущемся рассле­довании покушения, Владимир Ильич спросил: “А зачем это? Разве других дел нет? Совсем это не нужно. Что тут удивительного, что во время революции остаются недоволь­ные и начинают стрелять?.. Все это в порядке вещей. А что, говорите, есть организация, так что же здесь диковинного? Конечно, есть. Военная? Офицерская? Весьма вероятно”,— и он постарался перевести разговор на другие темы. Не без влияния Бонч-Бруевича следствие все же добралось до трех молодых офицеров — непосредственных участников поку­шения на главу Советского правительства. “По логике ве­щей все главные виновники покушения,— рассуждал Бонч- Бруевич,— должны быть немедленно расстреляны, но в революционное время действительность и логика вещей делают огромные, совершенно неожиданные зигзаги...”. Окон­чательное следствие по делу этих офицеров совпало со взя­тием немцами Пскова и публикацией ленинского воз­звания “Социалистическое отечество в опасности”. Содер­жавшиеся под арестом офицеры-террористы письменно попросили отправить их на фронт для участия в боях с иноземными захватчиками. Владимир Ильич тут же рас­порядился: “Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт”.

Поразительную “забывчивость” проявил дважды док­тор наук в подглавке “Выстрелы Фани Каплан?” Вопреки нормам научной этики, он даже не упомянул об основной литературе по этому вопросу. А ведь только в Политизда­те в 1983 и 1989 годах выпускался сборник документов и материалов о покушении на жизнь Владимира Ильича 30 августа 1918 года “Выстрел в сердце революции”. Со­вершенно умолчал Дмитрий Антонович и о тех “сенсаци­онных” статьях, которые появлялись в печати за годы гор­бачевской “перестройки” и ельцинской “демократии”.

Необходимо отметить, что большинство этих публика­ций являются перепевами давно известной истории с вкра­плением “жареных” фактов, почерпнутых из эмигрантской литературы. Но наш философ-историк наверняка читал очерк ташкентского юриста Е. Данилова “ Три выстрела в Ленина, или за что казнили Фани Каплан”, опубликован­ный в петербургской “Неве” (1992, № 5, 6), и даже кое-что из него заимствовал. Не прошла мимо внимания Дмитрия Антоновича и большая публикация Е. Данилова “За что казнили Фани Каплан?” в “Огоньке” (1993, № 35-36), кото­рую редакция сопроводила сенсационным сообщением о том, что ее автор, юрист из Ташкента, “впервые побывал в след­ственном управлении МБ РФ и первым из пишущих взял в руки папку с коротким названием “Дело Фани Каплан”. В действительности же название на ней отнюдь не “корот­кое”: “Следственное дело по обвинению Каплан Фани Ефи­мовны, а всего 15 человек, в покушении на жизнь Ленина”.

Истины ради замечу, что я, наверное, раньше, чем Да­нилов, познакомился с этим делом, которое в начале 1992 го­да находилось уже в Центральном музее им. В. И. Ленина. В этом же учреждении, как мне передавали сотрудники Музея, знакомился с содержанием дела и Волкогонов. Но как бы то ни было, он, издавая в 1994 году (спустя год после публикации Данилова в “Огоньке”) книгу “Ленин”, не имел морального права писать в ней, что якобы первым получил доступ к документам и материалам о покушении 30 августа 1918 года. И тем не менее Дмитрий Антонович счел возможным присвоить себе лавры первооткрывате­ля, заявив читателям книги “Ленин”: “С помощью архива КГБ просмотрим некоторые документы. Помощник воен­ного комиссара 5-й Московской Советской пехотной диви­зии Батурин (надо — Батулин. — Ж. Т.) письменно пока­зал Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией следующее: “В момент выхода тов. Ле­нина из помещения завода Михельсона, в котором проис­ходил митинг на тему “Диктатура буржуазии и диктатура пролетариата”, я находился от товарища Ленина на рас­стоянии 15—20 шагов”.

Опуская (для экономии места) последующие 40 строк из рассказа Батулина, отмечу, что Волкогонов приводит его по тексту, давно известному по печатным публикаци­ям, и “архив КГБ” ничего нового нам не дал. Далее. Уче­ный обязан был бы сопоставить показания Батулина со свидетельствами других очевидцев покушения 30 августа 1918 года, ибо только так можно составить более или ме­нее полную картину “выстрелов Ф. Каплан”.

В частности, он не повторял бы байку Е. Данилова, буд­то никто не видел, что именно Каплан стреляла в Ленина. А ведь Батулин в своих показаниях ясно говорил, что ко­гда толпа, находившаяся невдалеке от Владимира Ильича после выстрелов (приняв их за начало большого воору­женного выступления врагов советской власти) начала раз­бегаться, он стал кричать: “Держите убийцу тов. Ленина”. Сам же он помчался в сторону Серпуховки, куда бежала основная масса людей, и своими призывами “держите убий­цу тов. Ленина” ему удалось” остановить от бегства тех людей, которые видели, как Каплан стреляла в тов. Ле­нина, и привлечь их к участию в погоне за преступни­ком”. Таким образом, задержание Каплан произошло при помощи очевидцев покушения, и она тут же призналась в совершении злодеяния.

Как и Е. Данилов, наш “известный историк” тужится убедить читателей в том, что после получения двух пуле­вых ранений глава Советского правительства чувствовал себя довольно сносно: у подъезда здания, где находилась его кремлевская квартира, Владимир Ильич, мол, “отка­зался от помощи и, сняв пальто и пиджак, самостоятельно поднялся на третий этаж. Открывшей дверь перепуганной Марии Ильиничне бледный Ленин с вымученной улыбкой бросает:

— Ранен легко, только в руку...” Но это, конечно, сказа­но на первых порах, с неимоверными усилиями воли, для успокоения сестры. Кстати, этот отрывок взят тоже не из “архива КГБ”, а из популярных воспоминаний М. И. Уль­яновой, которую Владимир Ильич этими словами и пы­тался успокоить.

“Но угрозы жизни Ленина не было”,— продолжает Вол­когонов. И, словно сожалея об этом, изрекает: “Везение ока­залось на стороне лидера российских большевиков... Бюл­летени о состоянии здоровья, однако, регулярно печата­лись (что-то более 35 бюллетеней было опубликовано), а это невольно возносило вождя к лику святых” (с. 395). Так и хочется воскликнуть: “Ну, к чему уж так, Дмитрий Ан­тонович? Увеличили в полтора раза количество бюллете­ней, да и какой пристрастный вывод сделали... Неужто не знаете, что во всех цивилизованных странах принято пуб­ликовать в печати бюллетени о состоянии здоровья своих великих сограждан, когда их жизнь находится в опасности?”.

А неопровержимые факты, однако, свидетельствуют, что Владимир Ильич в первые дни после выстрелов Ка­план находился на краю гибели. Профессор Розанов, при­бывший для осмотра главы Совнаркома, нашел его почти без пульса: “Вся левая грудная полость плевры была за­полнена кровоизлиянием настолько значительно, что сердце было оттеснено в правую сторону... оно тонировало только при прослушивании”. А В. А. Обуху положение Владими­ра Ильича показалось безнадежным: “Необычайно слабая деятельность сердца, холодный пот, состояние кожи и пло­хое общее состояние как-то не вязались с кровоизлияни­ем... Было высказано предположение, не вошел ли в орга­низм вместе с пулей какой-то яд”.

И только после трехдневной интенсивной борьбы ме­диков за жизнь Ленина 2 сентября пульс у него снизился до 120 ударов в минуту, а температура — до 37,5 градуса. И врачи, по словам А. И. Ульяновой-Близаровой, смогли обнадежить: “Если в ближайшие два дня не случится ни­чего неожиданного, то Владимир Ильич спасен”. Разгова­ривать с больным не дозволяли. Однако в ночь на 3 сен­тября температура снова повысилась до 38,2 градуса, кро­воизлияние в левую плевру продолжалось, а раны по-прежнему доставляли страдания. Лишь к вечеру 3 чис­ла врачи заявили, что положение раненого “улучшается, а опасность, угрожавшая его жизни, уменьшается...” И, не взирая на все эти неопровержимые документы, Волкого­нов, в угоду моде очернительства советской истории, по­вторяет ложь о якобы удовлетворительном состоянии здо­ровья Ленина после ранений.

С этих же позиций наш генерал, вслед за Е. Данило­вым, фарисейски выражает “сомнение” в достоверности признания Каплан в том, что в Ленина стреляла именно она: “У Каплан было страшно плохое зрение: она ничего не видела даже вблизи” (с. 397). Но, во-первых, “архив КГБ” не дает поводов для такого сомнения. А, во-вторых, летом 1917 года Ф. Каплан сделали в Харьковской больни­це операцию, после которой зрение позволяло ей свободно ходить по Москве, узнавать на митингах знакомых и т. п.

Впрочем, “известного историка” такие “мелочи” не ин­тересуют. Ради поставленной цели он готов отбросить да­же неоднократные заявления самой террористки о том, что она вполне осознанно совершила покушение на Лени­на. Более того: он использует их против самого Ленина, делая из показаний Каплан сногсшибательный вывод: “Именно это заставляет сомневаться в истинности этих слов. Не исключено, что “выстрелы Фани Каплан” явля­ются одной из крупных мистификаций большевиков” (?!) (с. 397). Как говорится, что и требовалось доказать. И хоть бы один свежий “жареный” факт! Увы, опять — старая, протухшая утка из эмигрантской печати. Не приводя ни­каких доказательств в пользу своего “вывода”, бывший политрук Советских Вооруженных Сил с серьезным ви­дом приводит версию О. Васильева из “Независимой газе­ты” (1992, 29 азгуста), согласно которой, мол, и “покуше­ния не было, а состоялась его инсценировка; роли были заранее распределены, и выстрелы были холостыми (!). “Ни­чего себе” (или покрепче),— воскликнет честный читатель. А Волкогонов эту бредовую версию называет... “смелым предположением”. Вот так, ни больше — ни меньше.

Ну, а как тогда быть с тем фактом, что раненый исте­кал кровью, со свидетельствами врачей, которые осматри­вали Владимира Ильича и “видели (ощущали) пулю, на­ходившуюся в шее” и т. д. Да, против фактов, как говорит­ся, не попрешь. Тогда наш ученый вытаскивает из нафталина очередную потрепанную эмигрантскую байку и предлагает нам под видом собственного исследования: “Более реально предположить, что стреляла не Каплан. Она была лишь лицом, которое было готово взять на себя ответственность за покушение... Учитывая фанатизм и го­товность к самопожертвованию, выработанные на каторге, это предположение является вполне вероятным”. Эта го­лословная “вероятность” ничего общего не имеет с норма­ми научной публикации и яйца выеденного не стоит.

“Но главное — в другом,— продолжает твердить с чужо­го голоса Волкогонов.— Были уже сумерки революции (?!), и власти не были заинтересованы в тщательном следст­вии... Большевикам был нужен весомый предлог для раз­вязывания не эпизодического, спонтанного террора, а тер­рора масштабного, государственного, сокрушающего... Тер­рор был последним шансом удержать власть в своих ру­ках...”. Пытаясь поконкретнее обличить спешку большеви­ков в ликвидации Каплан, Волкогонов делает натяжки. Так, напомнив читателям, что расстрел Каплан произошел 3 сентября, он говорит, что “неудачливая террористка” бы­ла расстреляна “через три дня после покушения”. На са­мом же деле, возмездие наступило через четыре дня. Ну, а о самом терроре поговорим особо чуть ниже.

Жалкое впечатление производят потуги былого пропа­гандиста коммунистической этики использовать казнь Ка­план для обвинения Владимира Ильича в жестокости и “циничной аморальности”. Делается это не на основе “ар­хива КГБ”, а с помощью книжонки о Ленине ренегатки А. Балабановой, изданной в ФРГ в 1959 году. Она, в част­ности утверждала, что по приезде из Стокгольма в Моск­ву 30 сентября 1918 года имела встречу с Владимиром Ильичем и, когда зашла речь о судьбе эсерки, покушав­шейся на его жизнь, то он якобы сухо бросил: “Централь­ный комитет решит, что делать с этой Каплан...”. Волкого­нов прекрасно понимает надуманность этого эпизода, ибо уже 5 сентября в “Правде” было опубликовано сообщение о казни Каплан, тем не менее он использует и фальшивку Балабановой для обвинения Ленина, который, мол, своим “огромным рационалистическим умом, видимо, почувство­вал промашку, не вмешавшись в решение судьбы женщи­ны-фанатички. Спаси он ей жизнь, сколько бы ходило су­сальных легенд! Этот фрагмент политического портрета Ленина важен для понимания ленинского прагматизма, пе­реходящего в циничную аморальность” (с. 402). Цинично аморален, прежде всего, сам пасквилянт, осмелившийся на основе придуманной Балабановой сценки сделать уни­чижительные выпады против Владимира Ильича.

Но апогеем чудовищной наглости бывшего политрука является его солидарность со словами израильской анти­коммунистки Дары Штурман, будто бы социальная этика Ленина “укладывается в роковую формулу Гитлера: “Я ос­вобождаю вас от химеры совести” (с. 402).

Все творчество Волкогонова с начала 90-х годов гово­рит о том, что как раз он-то и является ярчайшим пред­ставителем “цинично-прагматической этики”, который сам освободил себя от “химеры совести”, беспардонно обливая грязью то, что еще так недавно непомерно славословил, сделав на этом головокружительную карьеру. Так еще в книге “Советский солдат”, вышедшей в Политиздате в 1987 году, он с восторгом анализировал ленинскую речь на III съезде РКСМ. Теперь же, выслуживаясь перед “демо­кратами”, генерал-философ использует выдержки из той же речи Владимира Ильича для Того, чтобы доказать его аморальность...

В десятках своих статей, брошюр и книг 1970—1990 го­дов Волкогонов писал, что интервенция Антанты и бело­гвардейский террор породили осенью 1918 года ответный — красный. Теперь же, вдруг “прозрев”, он твердит обрат­ное: еще, мол, до покушения на Владимира Ильича Совет­ская власть прибегала к “массовым расстрелам” (с. 408). Причем, будто именно по требованию Ленина к моменту покушения на него на заводе Михельсона “террор ВЧК был уже феноменом, от которого леденело под сердцем”. (Кстати, в зарубежном источнике, из которого заимство­вано последнее выражение, говорилось чуть иначе: “леде­нело в душе”).

Если бы Дмитрий Антонович дорожил репутацией уче­ного, то он постарался бы убедить читателя такими фак­тами, чтобы у того тоже “заледенело” в душе или под серд­цем. Но и на этот раз гора родила мышь: автор не привел ни одного нового документа в пользу своей новой точки зрения.

Голословными и антисоветскими являются и волкогоновские заявления в конце 1-го тома его опуса о том, что “Архипелаг ГУЛАГ стал создаваться сразу после октябрь­ского переворота. Ленин был его главным архитектором и творцом... Для Ленина цель оправдывает средства. Любые... Большевикам не удалось сотворить Рай на Земле. Но соз­дать Ад они сумели быстро” (с. 430). Опровергнуть эти злоб­ные измышления лучше всего словами уважаемых Волко- гоновым авторов, в первую очередь, характеристикой на­чала гражданской войны из книги “Ленин” американского публициста Л. Фишера: “Советская власть, когда пули Фан­ни Каплан повергли вождя, была окружена со всех сторон войсками обеих коалиций мировой войны и армиями рус­ских противников большевизма... Интервенция, политиче­ские убийства и мятежи были связаны между собою, пря­мо являясь последствиями тайного сговора... 1 июля англи­чане и французы высадились в Мурманске. 6 июля был убит Мирбах (посол Германии. — Ж. Т.), и в Москве вос­стали левые эсеры. В тот же день правые эсеры под нача­лом Б. Савинкова подняли мятеж в Ярославле... Через три дня такие же мятежи охватили Рыбинск, Арзамас и Му­ром... (и Симбирск — Ж. Т.). 1 августа произошла высадка союзных войск в Архангельске. 6 августа убит Урицкий и ранен Ленин”. Белый террор не мог не вызвать ответного...

О. Лацис, выступая против попыток “демократов” счи­тать Ленина зачинщиком сталинщины, отвечал им в ян­варском номере “Коммуниста”, за 1990 год почему именно Владимир Ильич не может быть признан таковым: “Да по той же причине, по какой человек, стреляющий на поле боя, признается солдатом, а затеявший стрельбу среди мир­ного города — преступником... Нельзя говорить о насилии большевиков при Ленине в отрыве от того факта, что они взяли власть в стране, втянутой в самое массовое наси­лие — мировую войну”.

Анализ подглавки “Выстрелы Фани Каплан?” позволя­ют сделать следующие выводы. Волкогонов не привел ни одного факта из “архива КГБ”, который позволял бы ему подвергать ревизии дело Каплан и делать спекулятивные заключения о том, что советская власть не может сущест­вовать без насилия и террора. Попытки же бывшего за­местителя начальника ГлавПУРа Советских Вооруженных Сил выставлять большевиков зачинщиками террора в стра­не, а Ленина — творцом сталинщины и “главным архитек­тором” архипелага ГУЛАГ — это чудовищная ложь, на которую мог решиться только ренегат, освободивший себя от “химеры совести”.