Часть III. «Гамлет», или «бетризация»[1]

Часть III. «Гамлет», или «бетризация»[1]

О принце Гамлете поведал в XII веке датский хронист Саксон Грамматик. Король Дании Рерик поручает управление Ютландией двум братьям — Хорвендилу и Фенгону. Бесстрашный и удачливый Хорвендил после трех лет войны с норвежцами подносит Рерику почетные трофеи, и тот отдает за него свою дочь Геруту. Фенгон из зависти убивает брата и овладевает Геру-той. Однако хитроумный и решительный Амлет (Гамлет в произношении ютландцев, заселивших восток Британии), сын Хорвен-дила и Геруты, в тяжелейших условиях, почти в одиночку, с помощью серии уловок сумел обмануть многочисленных могущественных врагов и, перебив кучу народа, отомстил за убийство отца.

Замок Кронберг на берегу залива Эресунн, именуемый также Эльсинором (Хель-сингер) по названию близлежащего городка. Во времена исторического Гамлета не существовал, выстроен в XV веке. В эпоху Шекспира считался главной достопримечательностью Дании.

Конкретное время действия автор не указывает, но, судя по тому, что Хорвендил ходит в викингские походы, послания пишут на дереве, а датчане диктуют свою волю королям Британии, дело происходит примерно в VII–IХ веках. И почему бы нам не предположить, что дедом Гамлета был тот самый Рерик (Рюрик), который, придя в Приильменье, нежданно-негаданно сыграл роль основателя Русской державы?

Шекспиру история всегда служила черновым материалом для создания остросюжетных представлений. В этом смысле между его «хрониками» и остальными трагедиями разницы практически нет. Выводит ли он на сцену афинского богача Тимона или римского полководца Кориолана, шотландского узурпатора Макбета или английского короля Ричарда III, — трактовка событий всегда определяется взглядами автора и вкусами елизаветинского зрителя. Но, кажется, нигде больше исторические и сценические персонажи не руководствуются до такой степени разными мотивами, как в истории о датском принце. Объясняется это психологическим сдвигом, уже наметившимся в обществе к тому времени и гениально угаданным Шекспиром.

Ныне большинство европейцев придерживается мнения, что насилие не бывает справедливым. «Пассионарии», которым такой подход претит, коллекционируют средневековые доспехи или нацистскую символику, устраивают драки после футбольных матчей или демонстрации против засилья иммигрантов. Но они в явном меньшинстве. А в эпоху, описанную Саксоном Грамматиком, повседневная жизнь европейцев была пропитана насилием. Турский епископ Григорий оставил колоритное описание жизни в Галлии — наиболее цивилизованной (после Италии) части тогдашней Европы. Наказания за преступления, подлинные или мнимые, не ограничивались простым обезглавливанием или сожжением заживо: прежде чем убить, жертвам загоняли иголки под ногти, отрубали руки и ноги, отрезали уши и носы, подвешивали на дыбе, ломали кости на колесе.

Таким представил летописца Саксона Грамматика, современника русского Нестора, художник-иллюстратор Луис Мо (1857–1945).

Даже в королевских семьях нравы были далеки от аристократической утонченности. Король Хильперих в угоду жене Фредегонде казнил двоих сыновей от прежних браков — Меровея и Хлод-вига. При этом мать Хлодвига была жестоко умерщвлена, «а сестру его, после того как ее опозорили слуги королевы, отослали в монастырь». Подобные вещи регулярно случались и в других королевских домах. В старости сама Фредегонда немало вытерпела от дочери Ригунты, которая позорила ее за незнатное происхождение, «говоря, что она, Ригунта, — госпожа и что она вновь отдаст свою мать в служанки. Она часто осыпала ее бранью, и из-за этого они били друг друга кулаками и давали друг другу пощечины».

Однажды Фредегонда предложила дочери забрать сокровища покойного Хильпериха. Когда Ригунта полезла в сундук и принялась вытаскивать вещи, «мать схватила крышку сундука и опустила ее на затылок дочери. Она с такой силой навалилась на крышку и ее нижним краем так надавила на горло, что у той глаза готовы были лопнуть». Своевременное вмешательство слуг спасло принцессу от гибели, «но после этого между матерью и дочерью еще сильнее разгорелась вражда, особенно потому, что Ригунта предавалась разврату».

Единственным островком цивилизованности, где хотя бы в качестве идеала провозглашалась любовь к ближнему, была христианская церковь. Тем не менее современник Фредегонды Бадегизил, епископ Ле Мана, без зазрения совести пускал в ход кулаки, а то и топтал людей ногами, приговаривая: «Раз я стал клириком, что ж мне, и не мстить за обиды?». Жена Бадегизила пытала людей, «целиком вырезала у мужчин срамные уды прямо с кожей живота, а женщинам прижигала раскаленной бляхой обычно скрываемые места на теле». Такое поведение осуждалось, но не считалось чем-то чудовищным.

Что касается быта язычников-норманнов, земляков Гамлета, — датчан, норвежцев, шведов, исландцев, — то в качестве примера приведем сцену из «Саги об Эгиле», относящейся примерно к концу IX или X веку.

Юный Эгиль и его приятель Торд играли в мяч против Скаллагрима, отца Эгиля. Игра шла с утра до вечера. На закате дня у Скаллагрима прибавилось сил (поговаривали, что он оборотень, а оборотни, как известно, к ночи становятся сильнее), он поднял Торда и так швырнул оземь, что переломал ему все кости, и тот сразу умер. После этого Скаллагрим схватил Эгиля. Служанка Торгерд Брак, рослая и сильная, как мужчина, закричала: «Озверел ты, Скаллагрим, на собственного сына бросаешься!». Тогда Скаллагрим отпустил Эгиля и бросился на нее. Она увернулась и побежала, Скаллагрим за ней. Так они выбежали на мыс, и Торгерд прыгнула со скалы в пролив. Скаллагрим схватил большой камень, швырнул ей вслед и попал между лопаток. После этого она больше не выплыла.

Вечером, вернувшись в усадьбу, Скаллагрим и все домашние сели за стол. «Эгиль не занял своего места. Он вошел в дом и подошел к тому человеку, который был у Скаллагрима надзирателем над работами и казначеем и которого он очень любил. Эгиль нанес ему смертельную рану, а затем пошел и сел на свое место. Скаллагрим не сказал на это ни слова, и все было спокойно, но отец с сыном больше не разговаривали, ни дружески, ни враждебно. Так прошла эта зима».

Королева Фредегонда со своим мужем, суас-сонским королем Хильперихом. VI век.

Поражает здесь даже не сам факт бытовых убийств, а их обыденность. И окружающие, и автор саги воспринимают подобное поведение как естественное — «все было спокойно». Неудивительно, что в хронике Саксона Грамматика Фенгон убивает брата в открытую, без затей, — поступок, конечно, не самый честный, но вполне приемлемый по нормам раннесредневековой морали. Единственное оправдание, которое он выдвигает, — жалость к королеве Геруте, которая якобы «терпела от мужа лютую ненависть. И брата он убил ради ее спасенья, ибо ему казалось нетерпимым, чтобы нежнейшая, без злобы, женщина страдала от тяжелейшей надменности супруга. И уверение достигло цели».

Но за шесть-семь веков, протекших между летописным Гамлетом и царствованием королевы Елизаветы, общественная атмосфера в Европе радикально изменилась. Французский историк Люсьен Февр, несколько упрощая реальный процесс, пишет: «Вдруг в конце XV — начале XVI столетия разражается революция: люди осознают свою интеллектуальную нищету. Они пускаются на розыски пропавших сокровищ, находят один за другим куски, разбросанные по библиотекам и чердакам монастырей; люди обретают способность пользоваться этими сокровищами, то есть героическим усилием воли снова обучаются читать на настоящей латыни, на классическом греческом языке и даже на древнееврейском, бесполезном для познания наук, но необходимом для толкования религиозных текстов.

Тогда наступает опьянение. Битком набитые античностью, внезапно поступившей в их распоряжение, эти гуманисты, осознав свой долг, принимаются за дело. Они призывают себе на помощь книгопечатание, которое только недавно изобретено. На подмогу им приходят новые, только что ими полученные географические знания, которые резко расширили их духовный горизонт — так же как и горизонт физический. И тогда из Пифагора вырастает Коперник, из Коперника — Кеплер, из Кеплера — Галилей».

Жизнь становится если не более легкой, то, по крайней мере, значительно менее грубой. С картин художников эпохи Возрождения на нас глядят уже не насупленные карточные короли или святые подвижники, а вполне реальные, изящные и лукавые красавицы, знатные сеньоры с интеллигентными лицами.

Англичанам — современникам Шекспира уже трудно представить открытое беззаконное убийство. В пьесе Клавдий (ипостась Фенгона) умерщвляет брата тайком, с помощью яда. А раз так, возникает необходимость объяснить, каким образом факт убийства становится известен окружающим.

Для нас естественно предположить наличие свидетелей. Но Шекспир и его зрители одной ногой стоят в Средневековье (ведьм в то время еще сжигали живьем). Об убийстве сообщает Призрак — тень убитого короля. Этому таинственному свидетелю и его показаниям посвящен весь первый акт. Сперва Призрак молчаливо фланирует перед ночными стражниками, те рассказывают о чудесном явлении Горацио, а уж он делится тайной со своим другом Гамлетом.

Скандинавские современники Гамлета славились свирепостью. Фигура викинга работы скульптора С. Шове.

Мнимое безумие Гамлета у Саксона Грамматика и у Шекспира имеет совершенно разные причины. В хронике принц прикидывается сумасшедшим из опасения, что Фенгон, убивший брата, не постесняется укокошить и племянника. Принц должен убедить дядю, что совершенно безобиден, — только так он может избежать гибели. Да и имитация психического расстройства в пьесе и в хронике также выглядит по-разному. Вот как описывает встречу с Гамлетом Офелия:

Я шила. Входит Гамлет,

Без шляпы, безрукавка пополам,

Чулки до пяток, в пятнах, без подвязок,

Трясется так, что слышно, как стучит

Коленка о коленку, так растерян…

Он сжал мне кисть и отступил на шаг,

Руки не разжимая, а другую

Поднес к глазам и стал из-под нее

Рассматривать меня, как рисовальщик.

А так Гамлет беседует с Офелией:

Гамлет. — Леди, можно к вам на колени? (Растягивается у ног Офелии).

Офелия. — Нет, милорд.

Гамлет. — То есть виноват: можно голову к вам на колени?

Офелия. — Да, милорд.

Гамлет. — А вы уж решили — какое-нибудь неприличие?

А вот для симуляции сумасшествия в VII–IX веках недостаточно было нести околесицу или утверждать, что ты Кай Юлий Цезарь. «Ежедневно в покоях своей матери, грязный и безучастный, кидался он на землю, марая себя мерзкой слякотью нечистот. Его оскверненный лик и опачканная грязью наружность являли безумие в виде потешного шутовства. Что бы он ни говорил, соответствовало такому роду безумия, что бы ни делал — дышало безмерной тупостью».

Итак, в пьесе Гамлет сперва не подозревает о тайном убийстве. Однако его дядя не уверен, что правда не просочилась каким-то образом наружу. В безумии племянника

Клавдий не сомневается, но ему важно знать причину — виновата здесь неразделенная любовь или нечто более опасное, к примеру излишняя осведомленность. Чтобы это выяснить, король по совету Полония организует встречу принца с Офелией.

Актер А. П. Ленский в роли Гамлета в постановке Малого театра. Конец XIX века.

В хронике инсценировка свидания Гамлета с женщиной в отдаленной части леса имеет несколько иную цель. Несмотря на регулярные купания в нечистотах, принца подозревают в ловком обмане и пытаются «поймать на живца». По рассуждению его хитроумных врагов, «любовная страсть слишком велика, чтобы ее можно было скрыть». А «потому, если тупость его притворна, он не упустит случай и тотчас уступит порыву страсти». Иными словами, экспериментаторы в соответствии с нравами своей эпохи убеждены, что если принц лишь прикидывается сумасшедшим, то, столкнувшись в безлюдном месте с женщиной, он, как любой нормальный человек, немедленно на нее набросится. Однако Гамлет с помощью своего молочного брата оставляет врагов с носом: «И вот он повстречался с женщиной, подосланной дядей и будто случайно оказавшейся на его пути в темном месте, и овладел бы ею, не подай ему безмолвно его молочный брат знака о ловушке… Встревоженный подозрением о засаде, он обхватил девушку и отнес подальше к непроходимому болоту, где было безопаснее. Насладившись любовью, он стал просить ее весьма настойчиво никому не говорить об этом; и о молчании было с такой же страстностью обещано, как и испрошено. Ибо в детстве у обоих были одни и те же попечители, и эта общность воспитания соединила тесной дружбой Гамлета и девушку».

Провалив операцию на любовном фронте, приспешники короля решают оставить Гамлета наедине с Герутой-Гертрудой в ее опочивальне: ведь матери принц наверняка доверится. При этом кто-то должен спрятаться в темной части комнаты и подслушать их беседу. «Сам советчик (у Шекспира это Полоний. — Прим. авт.) и взял на себя роль подслушивающего и спрятался под соломенной подстилкой. Гамлет же закукарекал, колотя по бокам руками, и принялся прыгать туда и сюда. И когда ощутил под ногами ком, то, нащупав мечом это место, пронзил лежащего и, вытащив из тайника, убил. Тело его он разрубил на части, ошпарил кипятком и сбросил через открытое отверстие сточной трубы на корм свиньям, покрыв жалкими останками зловонную грязь». Фенгон долго ищет своего «Полония», но нигде не может найти. Спрашивают о нем и Гамлета; тот отвечает, что пропавший подошел к сточной трубе, свалился вниз и был съеден свиньями. Ответ сочли бессмысленным, но Фенгон укрепляется во мнении, что племянник хитрит.

Шекспир от всей этой впечатляющей сцены оставил лишь удар шпагой, после которого Гамлет возвращается к матери, громко оплакивающей безумие сына, и высказывает все, что думает о ее браке с убийцей его отца. Поскольку Гертруда не выдает сына, инцидент укладывается в гипотезу о безумии, и лежащее за занавеской тело Полония вполне благопристойно отправляется по назначению:

Кого-нибудь возьмите на подмогу!

В горячке принц Полония убил

И вынес труп из спальни королевы.

Не раздражая принца, надо взять

Тихонько тело и отнесть в часовню.

В пьесе Гамлет не опасается за свою жизнь. Месть он откладывает не потому, что не имеет физической возможности ее осуществить: он постоянно общается с королем, его никто не обыскивает, и ударить Клавдия-Фенгона шпагой или ножом технически несложно. Нет, шекспировский Гамлет не решается мстить: ведь Призрак мог ввести его в заблуждение, и тогда он убил бы невинного!

Иннокентий Смоктуновский в роли Гамлета в одноименном фильме Г. Козинцева, вышедшем в 1964 году.

В середине XIX века французский писатель Эмиль Габорио написал роман «Дело вдовы Леруж». В финале романа гениальный сыщик папаша Табаре, чудом избежав ошибки в установлении истинного виновника преступления, оставляет любимое занятие. «Бывший сыщик-любитель усомнился даже в самом существовании преступления и, кроме того, убеждает, что свидетельство органов чувств ничего не доказывает. Он собирает подписи под петицией об отмене смертной казни и организует общество помощи невинно обвиняемым».

Габорио отмечает растущие трудности в изобличении и наказании преступников: «В сущности, если не считать случая, когда преступника застали на месте преступления или когда он сам сознался в содеянном, для прокуратуры каждое преступление оказывается более или менее загадочным… Талант адвоката в том и состоит, чтобы нащупать это «нечто» и сосредоточить на нем свои усилия. Пользуясь этой неясностью, он разжигает сомнения… И чем выше уровень развития общества, тем нерешительнее и боязливее ведут себя присяжные, особенно в сложных случаях. Они несут бремя ответственности со все возрастающей тревогой. Многие из них уже вообще не хотят выносить смертные приговоры. А если все же приходится, то они пытаются так или иначе снять со своей совести этот груз… и многие из них предпочтут отпустить на свободу три десятка злодеев, лишь бы не осудить одного невиновного».

Гамлет — предтеча этих совестливых присяжных. Уличить убийцу он пытается в ходе представления, разыгрываемого заезжими актерами. С этой целью он вставляет в пьесу сцену, где злодей вливает жертве яд в ухо. Король, не умея скрыть муки совести, выдает себя, но Гамлет по-прежнему медлит. Он физически не в состоянии совместить роли судьи и палача. Способность к бездумному насилию у него уже атрофирована. Человеку мыслящему (точнее, рефлектирующему) необходимо сперва выстроить в сознании схему, оправдывающую предстоящие действия. И Гамлет пытается подстегнуть себя, заменяя отсутствие слепой страсти логическими построениями:

Какой же я холоп и негодяй!

Не страшно ль, что актер проезжий этот

В фантазии, для сочиненных чувств,

Так подчинил мечте свое созданье,

Что сходит кровь со щек его, глаза

Туманят слезы, замирает голос

И облик каждой складкой говорит,

Чем он живет…

А я, тупой и жалкий недоносок,

В сонливой лени и ни о себе

Не заикнусь, ни пальцем не ударю

Для короля, чью жизнь и власть

Смели так подло. Что ж, я трус?

В третьем акте принц оказывается наедине с молящимся Клавдием. Но вместо того, чтобы нанести удар, он вновь подыскивает оправдание своему бездействию:

Он молится. Какой удобный миг!

Удар мечом — и он взовьется к небу,

И вот возмездье. Так ли? Разберем.

Он моего отца лишает жизни,

А в наказанье я убийцу шлю

В небесный рай.

Да это ведь награда, а не мщенье…

О простых истинах в очередной раз напоминает Гамлету встреча с войском Фортин-браса, направляющимся на войну с поляками из-за клочка земли. И вновь вместо действия следует сеанс самоанализа:

Что тут виной? Забывчивость скота

Или привычка разбирать поступки

До мелочей? Такой разбор всегда

На четверть — мысль, а на три прочих — трусость.

Но что за смысл без умолку твердить,

Что это надо сделать, если к делу

Есть воля, сила, право и предлог?

Нелепость эту только оттеняет

Все, что ни встречу. Например, ряды.

Такого ополченья под командой

Решительного принца, гордеца

До кончиков ногтей. В мечтах о славе

Он рвется к сече, смерти и судьбе

И жизнью рад пожертвовать, а дело

Не стоит выеденного яйца.

Но тот-то и велик, кто без причины.

Не ступит шага, если ж в деле честь,

Подымет спор из-за пучка соломы.

Отец убит, и мать осквернена,

И сердце пышет злобой: вот и время

Зевать по сторонам и со стыдом

Смотреть на двадцать тысяч обреченных,

Готовых лечь в могилу, как в постель,

За обладанье спорною полоской,

Столь малой, что на ней не разместить

Дерущихся и не зарыть убитых.

Впрочем, нерешительностью поражен не один Гамлет. Клавдий также в отчаянии от совершенного греха, он даже не в состоянии молиться:

Нет, так нельзя. Я не вернул добычи.

При мне все то, зачем я убивал:

Моя корона, край и королева.

А вот в повествовании Саксона Грамматика совесть короля нисколько не мучит. Он и племянника не решается убить лишь из страха перед его дедом Рериком. «И он решил осуществить убийство с помощью британского короля, так, чтобы другой за него сотворил дело, а он бы прикинулся невинным».

В хронике уделено много места поездке Гамлета в Британию: ведь принц сумел не только избежать гибели, но и использовал ссылку для подготовки завершающего удара. Уезжая, он просит мать увесить зал ткаными занавесями, а через год справить по нему мнимые поминки, пообещав к тому времени вернуться. «С ним отправились в путь два вассала Фенгона (в пьесе Гильденстерн и Розенкранц. — Прим. авт.), которые везли с собой послание, начертанное на дереве, в коем королю Британии поручалось убить направляемого к нему юношу. Но пока они спали, Гамлет, обыскав их карманы, нашел письмо. Прочитав приказ, он тщательно соскоблил написанное и, вписав новые слова, изменил содержание поручения так, что свое собственное осуждение обратил на своих спутников. Не довольствуясь избавлением от смертного приговора и перенесением опасности на других, он написал под фальшивой подписью Фенгона просьбу о том, чтобы король Британии выдал свою дочь за умнейшего юношу, коего он к нему посылает».

Исландский скальд Эгиль Скаллагримссон. Иллюстрация к изданию «Саги об Эги-ле». XVII век.

Во время пира, который король Британии устраивает в честь гостей, Гамлет с пренебрежением отказывается от яств и напитков. Спрошенный о причине, он отвечает, что мясо пропитано зловонием трупов, у короля — глаза раба, а у королевы — манеры прислуги: она прикрывает голову плащом, при ходьбе подбирает платье и выковыривает из зубов остатки пищи. Король проводит расследование и обнаруживает, что свиньи по нерадивости пастухов паслись на истлевших трупах, что сам он рожден матерью от раба, а мать его жены была служанкой. Восхищенный мудростью Гамлета, король выдал за него свою дочь, да еще выплатил ему возмещение за казнь его спутников, «и всякое его слово принимал, будто какое-то указание свыше».

Спустя год Гамлет отпросился на родину, прихватив с собой две трости, в которые было залито полученное от короля золото. В Ютландии он вновь принялся изображать безумца. «И когда он весь в грязи вошел в триклиний, где справляли его собственные поминки, то поразил всех необычайно, потому что ложный слух о его смерти уже разнесся повсюду». Оцепенение сменяется смехом, Гамлета спрашивают, где его спутники. Он смотрит на трости и говорит: «Здесь они оба», после чего присоединяется к пирующим. Умышленно обнажая время от времени меч, он ранит себе кончики пальцев. Стоящие рядом отбирают меч и прибивают его к ножнам железным гвоздем, а сами продолжают пить неразбавленное вино, специально припасенное Гамлетом. «И вот когда он увидел, что они в подходящем для его замысла состоянии, то, полагая, что представился случаи исполнить задуманное, извлек из-за пазухи давно припасенные крючья из дерева и вошел в зал, где на полу там и сям лежали тела знатных и изрыгали во сне хмель. Сбив крепления, он стянул занавеси, изготовленные его матерью, что покрывали также и внутренние стены зала, забросил их на храпящих и с помощью крючьев связал столь искусно запутанными узлами, что никто из лежащих внизу не сумел бы подняться, хотя бы и старался из всех сил. После этого он поджег крышу; разраставшееся пламя, распространяя пожар вширь, охватило весь дом, уничтожило зал и сожгло всех, объятых ли глубоким сном или напрасно силившихся подняться».

Затем Гамлет пошел в спальню Фенгона, снял меч, висевший в изголовье, а на его место повесил свой собственный, прибитый к ножнам. Растолкав дядю, он сообщил, что все гости сгорели в огне и что он собирается отомстить за убийство отца. Фенгон попытался обнажить меч, висевший в изголовье, но, естественно, не смог этого сделать, и Гамлет заколол дядю совершенно беспрепятственно. «Так искусно защитив себя и отважно отомстив за родителей, он заставляет нас недоумевать, храбростью он славнее или мудростью», — резюмирует Саксон Грамматик.

В пьесе же «мудрость» Гамлета явно преобладает над «храбростью», точнее, над способностью к действию. В решающий поединок он втянут не по своей воле, а по инициативе Лаэрта и в соответствии с замыслом Клавдия.

Лаэрт, вернувшийся из Франции, — прямая противоположность Гамлету (да и Клавдию тоже). Готовностью драться, заложенной в нем на уровне рефлекса, он близок к Скаллагриму. Узнав о гибели отца и сумасшествии сестры, он, ни минуты не раздумывая, кидается мстить тому, кого считает виновником, — королю. С большим трудом Клавдию удается выиграть время, чтобы оправдаться и направить бушующую в Лаэрте энергию против Гамлета. И перенацеленный Лаэрт теперь безоглядно готов мстить Гамлету. Его не смущает даже бесчестный прием, предложенный Клавдием: с врагом храбрый Лаэрт готов драться отравленной шпагой — цель оправдывает средства. Результатом этого сплава слепой ярости с предусмотрительной подлостью становится гора трупов в финале пьесы. Опустевший престол занимает человек действия — Фор-тинбрас. Однако общей картины это не меняет: отвращение к насилию (или бетризация, по Станиславу Лему) в обществе уже зародилось.