IV
IV
Взрыв мистических сил очень часто кончается срывом: воздыханья радений ведут нас к падению. Соединение далекого образа Музы Блока со стихийной жизнью поэта производит в нем впечатление, будто образ Ее вдруг ушел от него (а на самом деле вошел в него): тут обычная душевная аберрация (выхождение темных сил из души очень часто выглядит извне нападением).
Вторую книгу стихов открывает признание: «Ты уходишь… без возврата»[11]. Дух души Ее отлетел от поэта; душа Ее ему кажется Нежитью, Незнакомкой и Маской; этой Маской завладели стихийные силы, шепнув поэту, что Она – Проститутка. Грех недолжного возведения Музы Блока во Владычицы мира отягчается ныне грехом недолжного втоптания Ее в грязь; это все оттого, что она – не София, не Маска, а женственная душа нашей матери-родины, испытывающей муки рождения своего бытия в грядущих годах: Муза Блока – Россия. К открытию Ее имени Блок придет в третьей книге.
А пока ему открывается, что она не София; Она – только Маска; стало быть, Ее нет: «Мы – одни», «Мы забытые следы чьей-то глубины»; просветленное пенье страстей от узнанья этого, упадая, стремится к темнейшим истокам; от темнейших истоков стихий поднимается ржавчина; слово «ржавый» типично в периоде этом: ржавый воздух и ржавое болото…
«О, исторгни ржавую душу!»[12] —
восклицает поэт.
Все разливы огня пропадают; огонь – не огонь: огоньки городов и болот; потухает заря, становясь лишь «полоскою», доминирует явно вода. Но какая вода? Не – разлив первой книги – гнилое «болото»; «болото» проходит по книге; в болотном тумане меняется все: не золотая межа первой книги стоит перед нами, а проталины, кочки, пеньки, гати, тали в туманов развалины (все любимые слова Блока!); в них – остатки былой синевы, неопределенно смешавшихся с красными зорями то в лиловые, а то в оловянные тоны («Фиолетовый запад гнетет, как пожатье десницы свинцовой»). Словом, небо,
Устав прикрывать
Поступки и мысли сограждан моих,
Упало в болото[13].
Где ж Прекрасная Дама?
Она не придет никогда!
Она не ездит на пароходе![14]
Характерно преобладанье болота: вода – сладострастие; и его весенний разлив в первой книге «небесное вожделенье»; зацветание гнилью болота есть болезнь нашей страсти.
Я не люблю пустого словаря…
«Ты мой». «Твоя». «Люблю». «Навеки твой…»
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: «Сегодня ночь…»
Назавтра я уйду.
Я гнал ее далеко…
…Кричал и гнал
Ее, как зверя…[15]
Солнце жизни остыло; источник стихийности – солнце – кривит свой «приученный лик…». «В этом мире солнца больше нет!» – восклицает поэт; наступает ночь – смерть стихий. Поэт бежит в город: «в кабаках, в переулках» он ищет забвенья. В нем замерзла стихия воды: стала снегом и льдом. Так, стихийное, испепеленное тело поэзии Блока уносится в ночи метелью.
Размечу твой легкий пепел
По равнине снеговой[16].
Тема «Снежной маски» проходит пред нами в изысканных ритмах. Смерть болящих стихий отрезвляет поэта. В третьей книге стихов – второй день его Музы. Он восходит не красными, а желтыми зорями; и уже не в былой синеве, а в холодном, далеком, зеленом, стеклянном воистину небе. Боттичелливская двуличная нежность природы у Блока сменяется мантеньевским четким контуром. Пропадает вольный размер и неестественное обилие пляшущих у Блока хореев; обилие четырехстопного ямба, которым ритмически силен поэт, налицо; пропадают нечеткости рифм второй книги (прорубью – поступью, полюсом – поясом, подворотни – оборотня, человечьей – плечи и т. д.).
Замечательно, ритм и метр поэзии Блока напечатлевают вполне перелом второй книги; и ломаются с ним. Нежнейший у Блока трехстопный анапест наименее представлен здесь именно; неестественный Блоку хорей, наоборот, здесь удвоен; музыкальнейший ямб не представлен почти (только 40 ямбических стихотворений вместо 100 первой книги и 95 второй). Угасанью стихий и пейзажа соответствует угасание метра и ритма.
Этот ритм, этот метр полнозвучны опять в третьем томе, являющем Блока пред нами воистину русским; он рисует уже не соблазны, а «страшные годы» России. Покрывало с «Имени» сорвано; названо Имя: Россия.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.