Шутки горемыки Тристан Корбьер

У Тристана Корбьера (1845–1875) эта трагедийность чаще всего запальчива, угловата, круто замешена. Хилый, обезображенный неизлечимой болезнью первенец в семье поздно женившегося капитана дальнего плаванья, Корбьер с детства лелеял мечты о морских далях – и почти всю свою короткую жизнь был прикован нуждой в родительском уходе к дому на бретонском побережье. В Париже, куда его завела ненадолго любовная страсть полукалеки, вдвойне трудная оттого, что не была безответной, он ощущал себя неуютно, заезжим чужаком. По-своему это и подтвердилось безмолвием, с каким была встречена выпущенная им в 1873 г. за собственный счет книга стихов «Желтая любовь»[32]: первого, зато спасшего ее от забвения и без ошибочно напророчившего ей славную судьбу отклика Верлена она удостоилась только тогда, когда Корбьера уже десять лет как не было в живых.

В своих щемящих исповедях Корбьер – неизбывно, несправедливо отверженный, который покушается разбить вдребезги все благо душные личины, едва заподозрит в них малейшую примесь лжи или просто утешительное сокрытие изнанки.

Тристан Корбьер

Жажда развеять все и всяческие при красы, вывести на чистую воду тех, кто ими тешится, проступает уже в том, как Корбьер – сын потомственного моряка и приморский житель, а не зачарованный путешественник – поет море и матросский удел: грубая нагая простота бросает здесь вызов выспренним легендам, отнюдь не затеняя при этом, а, наоборот, проливая свет на жестокое обаяние правды (цикл «Люди моря»).

В городе Корбьеру и подавно лезет в глаза уродство, язвы, накипь:

Гляди-ка – ну и ну, что в небесах творится!

Огромный медный таз, а в нем жратва дымится,

Дежурные харчи бог-повар раздает:

В них пряностью – любовь, приправой острой – пот.

Толпой вокруг огня теснится всякий сброд,

И пьяницы спешат рассесться и напиться,

Тухлятина бурлит, притягивая лица

Замерзших мозгляков, чей близится черед.

«Дневной Париж». Перевод М. Яснова

Зато доброе слово соболезнования всегда находится у Корбьера для таких же, как он, гостей на чужом и чадном пиру – нищих бродяжек, уличных попрошаек, горемык. Но даже собственным сердечным порывам этот без вины виноватый не доверяет, молясь богохульно, предвкушая смерть с нежностью и рыдая с подхохатыванием. Оттого и любовь Корбьера крученая-верченая – «желтая», желчно искрив ленная, как sourire jaune – принужденная кривая ухмылка. Отчаявшийся юморист Корбьер осыпает святыни и самого себя бурлескными каламбурами тем беспощаднее, что у него неистребимая потребность чему-то лучезарному поклониться, к чему-то отрадному прислониться, чем-то себя убаюкать.

Он умер сгоряча или погублен ленью.

А если он живет, то преданный забвенью.

Как к женщине, к себе питал он вожделенье.

Был обделен родным углом,

Шел против ветра, напролом,

Был острословом и шутом,

Намешано немало в нем.

И все вразброд, все кувырком:

Богатство – с тощим кошельком,

Прилив душевных сил – с отливом,

Пыл – без огня, порыв – с надрывом.

Мудрец – семь пятниц на неделе,

Глуп на словах – но не на деле,

Любил он очень слово «очень».

В корявых строчках был он точен.

………………………………………

Был лжив – но только правдой жив.

С собою сходства не нажив,

Жил, равнодушье заслужив,

Днем спал, с тоски глаза смежив.

Гуляка праздничный – и праздный,

Шатун, бродяга несуразный…

Был холоден – но мог вскипеть,

Рыдал – не мог слезинки выжать,

Терпенья не имел – терпеть,

И умер он, желая выжить,

И жил, желая умереть.

Лежит он бессердечным прахом:

Успех – сполна, провал – с размахом.

«Эпитафия». Перевод В. Орла

Вся эта гремучая душевная смесь не терпит гладкой упорядоченности. Она взрывается, выплескивается, взламывая и дробя ритм, синтаксис, самую мысль разговорными перебивками, возвратными ходами, пропусками связующих смысловых звеньев, назывными перечислениями-вскриками вместо последовательно развертывающихся периодов. Вольность обращения Корбьера с устоявшимися просодическими правилами смущала иной раз даже тех, кого не заподозришь, как перекликавшегося с ним Лафорга, в особо послушном чистописательстве. Но так было лишь до рубежа XIX–XX вв. – пока во Франции не приучились считать обязательным для стихотворчества только одно правило: соответствие строя высказывания неповторимости высказываемого.