VIII Август

Александр Кушнер. Кустарник

Книга новых стихов. – СПб.: Пушкинский фонд, 2002.

К этому сюжету приступаю исключительно ex officio – просто как литературный регистратор, станционный смотритель. Было бы возмутительным разгильдяйством – не записать в журнал такого проезжающего. Это бы еще куда ни шло, если бы книжка оказалась (или показалась) ничтожной. Но стихи, по-моему, хорошие, даже очень. Так что выхода нет – изволь написать.

А между тем – писать про поэзию… Само словосочетание выдает абсурдность подобной затеи: с таким же успехом про поэзию можно сверлить или паять. В мире, скажем, двухмерном невозможно сделать что-либо разумное с объектом из мира, допустим, трех измерений. См. роман «Приглашение на казнь». Да и без метафор: поэзия – самая высокоорганизованная форма речи, не так ли? Стало быть, речь, организованная ниже, не в силах ее догнать. Молчи, квадрат, о кубе, растение – о животном; не помышляй, камень, о дожде.

С другой стороны – все-таки речь; то есть по определению человеческая; то есть нашему пониманию безусловно доступна. Трудность только в том, чтобы это понимание выразить.

Что ж, предположим, что поэт – это человек с интонированной внутренней речью. Под словом поэт разумею – поэт настоящий, под внутренней речью – тот текст, ту непрерывную строку, что бежит сквозь нас – сквозь ваш ум и сквозь мой – все время, пока мы бодрствуем (иногда и во сне). Когда слушаем или читаем, она ныряет под чужой голос, но не гаснет никогда; и это значит, что мы никогда не молчим; нам только кажется, будто мы думаем молча: на самом деле гортань артикулирует каждую мысль, но практически беззвучно; см. показания соответствующих приборов. И поэтому некоторые предполагают, что в гортани-то и находится так называемая душа. Но я отчасти сомневаюсь: именно потому, что, по крайней мере, моя собственная внутренняя речь не окрашена, как говорится, интонацией; то ли оттого, что у меня нет души (или я ее не слышу), то ли потому, что я не поэт. Не исключена и такая формулировка: поэт – человек, обладающий душой вполне. О душе как таковой – когда-нибудь потом; сейчас меня интересует один бесспорный факт и одна сомнительная догадка. Факт: душа умеет говорить. Догадка: изъясняется душа – интонацией. Интонациями. В некотором смысле представляет собой иерархию интонаций (в точности как поэзия, между прочим). Заметим, что в окружающей человека природе никаких интонаций нет. (Строго говоря – и мелодий; только ритмы.) Но бесконечно много немых явлений, сущность которых, как представляется поэту (а кто знает? – вдруг и на самом деле) странно и настоятельно похожа на интонацию в его гортани (если угодно – в уме). Поэт иногда воображает себя эхом: будто бы он смыслом голоса отражает смысл вещей. Порой приходит к уверенности, что этот смысл, этот прообраз всего (как его ни называй – вещью в себе или, например, тайным жаром) без остатка заключен в его интонации, только в ней одной, и только пока она теснит ему эту самую гортань.

Что же прикажете? Нарисовать интонацию? Нет уж. Каждый шарлатан выпутывается по-своему.

…«Кустарник» пылает. Стихи написаны огнем, поедающим очертания стен, снов, чувств. Читаются, как детективные новеллы: такие головокружительные – мгновенные – в них рассказаны приключения души. Редко когда вы по первой строфе угадаете хоть что-нибудь про финал.

Синтаксис напоминает траекторию стрижа. Прочую технику замечаешь только на обратном пути: перечитывая. Это тот случай, когда фехтовальщик вращает шпагу над головой так быстро, что на его любимую не падает ни капли дождя.

Про это и книга. Как, обступив, неумолимо приближаются враждебные вихри, темные силы, разные там Пошлость и Смерть. И как поэт отстраняет их, не подпускает, не дает тучам сомкнуться, оставаясь (на счастье свое, не один) в луче жаркого света. Внутри смысла всех вещей. Жалея всех людей. Держась за свою собственную истину (или мечту), как за свободу.

Большие сомненья по поводу правых дел

И левых, лишь те, что нацелены за предел

Земной, а таких очень мало, имеют смысл.

В бинокль разглядеть так случается дальний мыс,

Облизанный солнцем, укутанный в пену сплошь.

А все остальное – безумие или ложь,

И ты в полумраке, и я в темноте живу.

Лишь луч что-то значит, скользнувший по рукаву.

Вернер Схелтьенс. Библиография нидерландской литературы на русском языке

Werner Scheltjens. Bibliografie van de Nederlandse literatuur in Russische vertaling

СПб.: Алетейя, 2003.

Что такое – журнальная рубрика рецензий – вроде вот этой моей – вот которую в данный момент вы удостоили взглядом? Увы! Всего лишь – как сказано известно кем – языческий алтарь на пире плодородья. То есть, попросту, – костерок, чадный такой костерок за грядками с клубникой, поодаль от забора: подожгли охапку прошлогодней травы, тает в медленном черном пламени невесомый черный лист; в зыбкий кратер этого полувоздушного вулкана досужий, но прилежный земледелец мечет все, чего не жаль и что горит, всякий вздор прежней жизни: коробку из-под съеденного печенья, ручонку безвестной куклы, непонятно откуда взявшуюся костяшку (с вросшей в нее сталью) бухгалтерских (сведенных ли?) счетов; преодолевая отвращение, атмосферный кислород кое-как соединяется со всем этим претенциозным углеродом, и порывы белесого дыма, надеюсь, отгоняют некоторых комаров от пишущего эти строки.

Однако же в истории костра наступает рано или поздно роковой момент: он оседает на землю ровным кругом раскаленной золы, готовой поглотить, бесследно растворить в себе теперь уже все, что угодно: глянцевую обложку, мокрую щепку, старую подметку; от любой подачки взовьется, разноцветно ликуя, – только не медлите, – не то его постигнет, причем сейчас же, неизбежная судьба всех светил.

Где, короче говоря, брать книги, чтобы о них писать? Вопрос неожиданный, согласен. Тем более в нашу-то минуту – когда буквально каждый, кому не лень, норовит оседлать старика Гутенберга и дать ему хлыста, и прокатиться с шиком, с посвистом – но, не забудьте, ведь и со шляпой в руке: на скаку ловя бросаемые нами монеты.

Экономика, вы правы, приподнялась. И застыла в очень соблазнительной позе. Но это если смотреть из лесу, – а к нашему брату, грамотному человеку, избушка обращена фасадом неприветливым. Хотя, конечно, кому-кому, а журнальному-то рецензенту хныкать не пристало: такое выгодное ремесло! Такая суперприбыль – хоть переписывай заново «Капитал». Самая настоящая пирамида: разругав или расхвалив какую бы то ни было книжку – всего одну, – вы получаете полную финансовую возможность приобрести еще две таких же! А то и три! В этом смысле журнальный гонорар можно бы уподобить неразменному рублю или даже вечному двигателю.

И все обстояло бы в высшей степени удовлетворительно, когда бы не расточительные, притом неистребимые привычки: коптить небо, кормить комаров…

В XIX веке русская критика, столкнувшись с этой проблемой, ввела в обычай печатать на первой либо последней странице журнала объявление: «господа книгопродавцы (или, там, издатели) благоволят присылать в редакцию книги на отзыв». Правда, в силу подобной конвенции какой-нибудь Белинский вынужден был, наподобие дельфина или тральщика, бороздить, не смыкая глаз, моря чепухи, – но зато читатель знал: всё под контролем, если что серьезное – разбудят.

А теперь книга достается критику случайно. Как правило – средь шумного бала. Кто-нибудь забудет в редакционном коридоре – ну, и подберешь. Мало ли что: вдруг эта самая, сложив оранжевые крылья, меня-то здесь и дожидалась. Habent, в конце концов, sua fata libelli; что, если мы с нею созданы друг для друга?

Разумеется, почти всегда оказывается – нет; в частности, этой оранжевой нужен кто-то другой; тут пища для ума серьезней моего, с европейским, как говорится, взглядом на культуру вообще. Что ж – тем больше причин представить ее вам, дорогой читатель;

на то и существует наша служба знакомств. И пусть вас не волнует, что предмет черствоват: это трудности не ваши. Назвавшийся груздем (прощай, груздь!) обязан оттачивать технику, так и Чехов говорит: пересказать из бестселлера страсти-мордасти сумеет кто угодно, а ты вот попробуй описать чернильницу.

Сейчас попробую:

– Итак, свершилось! Мечта Петра Великого сбылась! Все до единого русские переводы из нидерландской литературы взяты наконец на учет! И если только другой русский тиран ничего не напутал, настаивая, будто учет и социализм – одно и то же (не понимаю, впрочем, хоть убейте, – с чего он это взял), – то мы с вами стали свидетелями новой – частичной, но окончательной – победы социализма сразу в двух противоположных концах Европы. Да здравствует библиография – царица полей! Руку, честный голландец, руку!

Не сердитесь. Нельзя, что ли, пошутить? В самой этой книге Вернера Схелтьенса мелькает иногда – вы не поверите – улыбка. Рассеянная такая, почти виноватая: мне ли, дескать, не понимать, что, по-вашему, я трачу молодость на пустяки? что этот мой труд ничего, совершенно ничего не переменит в судьбе толп, а это, по-вашему, все равно что не нужен никому? может быть, вы думаете – я так прост, что подсел на эту скуку? ничуть; но прикольно было вытерпеть ее.

В таком же тоне – скромного, степенного озорства – выдержано предисловие профессора Э. Вагеманса:

«В 1997 г. мой петербургский друг Михаил Файнштейн указал мне на ящики картотеки переводной литературы в Национальной библиотеке России (бывшая Публичная библиотека) и с улыбкой добавил: „Стоит только переписать все это, и дело с концом“. После долгих размышлений и поисков я обнаружил, что один из моих студентов, Вернер Схелтьенс (Католический университет, Лёвен), готов справиться с этой работой. Он упорно трудился над этим (если не сказать вкалывал) с 2000 по 2003 г.».

Ну вот, вы всё поняли. Всех и дел-то было – начать и кончить. В бывшей Публичке существует Картотека переводов мировой художественной литературы. Один энтузиаст довольно давно составил, другие пополняли потихоньку из года в год. Коллективный научный труд – практически на общественных началах – замечательный! – однако же, как нетрудно догадаться, – не без изъянов. Сравнение с колхозным неводом было бы в высшей степени неуместно;

все же Вернер Схелтьенс деликатно замечает: удалось обнаружить дополнительные данные. Для чего пришлось просмотреть столько-то каталогов (многие тысячи карточек); и столько-то справочных изданий (тысяч десять страниц убористого шрифта); выудить все нидерландские фамилии, кое-какие расшифровать. («Для некоторых… нельзя было найти никакого соответствия на нидерландском языке – кто такая Эльза Зантев, скажите на милость?» – все с тем же непреклонным юмором поясняет профессор Вагеманс.) Потом все, что нашлось, прибавить ко всему, что уже имелось, – и составить новый каталог. Вот этот самый.

Да, еще одна мелочь: всё это надо было проверить. То есть заказать полторы тысячи изданий, каждое как минимум перелистать. «Если, несмотря на все поиски, какой-либо перевод найти все же не удавалось, в Библиографии ставилась помета no visu». Только и всего. И дело с концом.

Несколько лет, как Маленький Мук, прожить в заколдованном доме, в облике грызуна. Портить глаза, дышать исключительно книжной пылью, питаться сосисками в буфете под лестницей, по возможности не замечая окружающих аспиранток. Не Бог весть какой нечеловеческий подвиг, – а все же титул доктора многим достается легче.

Вся затея – типично голландская: еще один, пусть крохотный, участок реальности отвоеван у Хаоса.

Есть, видите ли, вещи, которые должны существовать. Просто должны, и всё тут. Но для этого некоторые из них надо сделать. Примерно так, наверное, думают в странах, чей культурный бюджет сильней военного.

Двенадцать лет назад вышла в свет Библиография русской литературы в нидерландском переводе – вот добавилась нидерландская в русском – теперь готовится Русская библиография о Голландии и русско-голландских отношениях… В общем, люди пишут, не гуляют.

Симпатичная статья предваряет каталог г-на Схелтьенса: Ирины Михайловой – про то, как складывался в русском уме литературный образ Низких Земель. Смешные ошибки переводчиков. Недоразумение с де Костером и Метерлинком. И что мало кому не случилось хоть ненадолго влюбиться в Голландию по американской книжке «Серебряные коньки»… Осмелюсь заметить, если на то пошло: напрасно, по-моему, не упомянут Бенедикт Спиноза. Я не в курсе, кто он был по паспорту, но писал недурно, иной раз – и по-голландски.

Майлз на Гапалинь (Бриан О’Нуаллан). Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди:

Скверный рассказ о дурных временах

Пер. с ирланд. А. Коростелевой. – СПб.: Симпозиум, 2003.

Голландии хорошо, про Голландию всякий младенец в России знает, что это чисто прибранная страна людей зажиточных и трудолюбивых. А, наоборот, Ирландия представляется нам в дымке загадки, под тенью тревоги. Даже и до сих пор там как будто не все в порядке, за исключением зеленых долин, крепких напитков и древних саг.

А при царизме вообще считалось (и таков был общий европейский глас), будто Ирландия и Россия – сестры по судьбам, близнецы в своей нищете. И наши прогрессисты, а также нигилисты включили Ирландию в свой эзопов язык и приплетали ее отсталую экономику и повальный алкоголизм всякий раз, как желали ущучить родное правительство намеком на низкий уровень жизни народа. С ученым видом знатоков писаревы-зайцевы-елисеевы-щедрины занимались страноведением такого рода: ирландец пьет оттого, что питается одним картофелем; таким удручающим способом он восполняет дефицит калорий; по причине упомянутого дефицита он невосприимчив к просвещению; жертва нещадной эксплуатации, игралище подлого климата (или наоборот, сейчас не помню), ирландский народ, вот увидите, однажды произнесет заветное: ужо тебе! И все такое.

Все стрелы попали в цель, все предсказания сбылись (хотя и в превратном смысле), каждый из мнимых двойников пошел своей дорогой, не оглядываясь. Ирландия и Россия с тех пор редко вспоминают друг о друге.

Так что эту вот новую книжку стоило бы превознести до небес только лишь за то, что она переведена с ирландского (говорят, и в самой Ирландии сочинение на ирландском – чуть ли не редкость), – будь это даже какой-нибудь боевичок (в смысле жанра).

Но дело обстоит еще лучше: во-первых, перевод хорош настолько, что воспринимается как событие стиля; Анна Коростылева умудрилась извлечь из русской речи несколько новых интонаций; во-вторых же – произведение первоклассное. Философская сатира на миф о национальном характере. Филологическая пародия комического штампа. Заполошно-метафизический трактат об ирландской судьбе. Трагический народный роман от первого лица. Полагаю, что после всего сказанного вы не особенно удивитесь, если я скажу, чье это лицо. Это лицо типичного ирландского рукосуя.

Ну есть же такой штамп, остался такой предрассудок: ирландец ленив, ирландец туго соображает; у него ничего нет, потому что он ничего не делает, а только знай пеняет на неблагосклонную судьбу – которой, впрочем, подчиняется беспрекословно. Есть, оказывается, и другой лубок: зато главная добродетель ирландца – долготерпенье; в бедствиях он до такой степени стоек, а бедствия его так нескончаемы, что это может означать лишь одно: ему предстоят великие дела. Турист, а тем более англичанин никогда не поймет, какая тайна просвечивает сквозь эту смиренную наготу. Уму вообще невдомек, что Ирландию благословил лично Господь Бог, посетив ее инкогнито. Да, он оставил ирландцев мучиться в ней, как в аду, – но лишь для того, чтобы впоследствии вознаградить сторицей. Об этом с несомненностью свидетельствуют язык и фольклор. Ведь и вообразить смешно, чтобы столь могучий, столь правдивый, столь свободный язык достался ни с того ни с сего такому же народу, как все остальные.

«…Испокон веков говорилось, что чистоту ирландского (так же как и святость души) люди могут сохранять только тогда, когда они лишены всех мирских благ…»

Но ждать осталось недолго; час национального возрождения грядет:

«И раз мы истинные ирландцы, нам следует постоянно обсуждать друг с другом проблему ирландского языка, равно как и проблему ирландскости. Не будет никакой пользы от нашего знания ирландского, если мы станем беседовать на этом языке о неирландских вещах. Тот, кто говорит по-ирландски, но не обсуждает вопрос языка, тот в глубине души не истинный ирландец; такой человек не приносит пользы ирландскому духу, и это все равно, как если бы он насмехался над ирландским языком и оскорблял ирландцев. Нет ни одной вещи на свете, столь же милой и столь же ирландской, как истинные истинно ирландские ирландцы, беседующие на истинно ирландском языке на тему самого что ни на есть ирландского ирландского языка. И сейчас я объявляю этот праздник ирландски-открытым!»

Роман написан «в годину бедствий» – вышел впервые в свет в 1941 году, время действия – вроде бы девятнадцатый век. Ирландия тут похожа на село Горюхино, на такие города, как Глупов и Чевенгур. Носители могучего языка под вечным проливным дождем месят босыми ногами непролазную грязь, томясь неизбывной мечтой о горячей картошке. Беспрестанно почесываясь, пререкаются черт знает из-за какой ерунды, неукоснительно используя при этом отменные обороты героического эпоса:

«– Мне сладостно каждое твое слово и почти каждый звук, что исходит от тебя, – отвечала матушка едко, – но будь я проклята, если понимаю, о чем ты сейчас говоришь».

Собственно, и никто никого не понимает, пребывая в сладковатой истоме недоедания.

«– Вот что, Микеланджело, – сказал Мартин О’Банаса, – сказать по правде, немало слов ты сказал, и если только ты прав в том, что сказал ты, то не ложь была сказана тобой, а чистая правда».

Ничем не владеют, кроме языка, – ими же владеет рок – тоже никому, кроме них, непонятный. Только о нем и помышляют; в сущности, с ним одним и беседуют начистоту. Вот и получается повесть о злосчастье, исповедь кельтского горемыки. Спесивый дикарь, но себе на уме, – а слог, смотрите, какой изысканный:

«Поистине, кто, как не я, терпел ирландскую недолю всю свою жизнь – лишения, бедствия, нужду, напасти, невзгоды и дурное обращение, голод и несчастья. Полагаю, что подобного мне не будет уже никогда».

Славная книжка, ей-Богу.