Мой первый лагерь Кестерциемс, 1973

Ехала наудачу, никого и ничего не зная. Словарный запас-то у меня, разумеется, был – но только пассивный. Я много читала (журналы, который давал мне Учитель), но говорить не говорила и не очень понимала долгую связную речь.

Чтоб не было страшно, взяла с собой двух девочек-однокурсниц, вообще ничего не слышавших и не знавших об эсперанто, – но разве это важно? Мы просто едем в летний лагерь, в Прибалтику, где ещё не были – вот это интересно!

Первое, что увидели по прибытию – объятия и поцелуи тех, кто снова встретился здесь после прошлого лагеря. Как ни странно, это не умилило меня (мол, вот какая дружба завязывается здесь), а наоборот, оттолкнуло: мы попадаем в закрытую группу, где все знают друг друга, все тесно связаны – а мы чужие, здесь на нас никто не обращает внимания, мы никому не нужны.

И хотя сразу же мы познакомились с хорошим мальчиком из Латвии, нашли общие интересы и как-то разобрались в окружающей жизни, но чувство отъединённости не проходило. Вокруг кипела жизнь, люди бегали на какие-то заседания, конференции, семинары – всё, разумеется, на свежем воздухе, под высокими балтийскими соснами, на толстой подстилке из опавших игл, разогретых солнцем, запах которых я помню до сих пор. Вот этот запах, наслаждение чужой природой, наблюдение чужой активной жизни – воспоминания первых трёх дней.

Когда ощущение новизны прошло, эта отъединённость стала невыносимой: я начала принципиально громко говорить по-русски (в лагере, являвшемся, по сути, лагерем «языкового погружения», вся жизнь проходила только на языке эсперанто, и использование любого родного языка было запрещено правилами и просто высмеивалось окружающими).

Ничто не действует так оскорбительно на юного человека, как насмешка. За что смеяться надо мной, если я училась читать и писать, а не говорить, и ничего не знала о принципах организации молодёжного движения, т.к. мне это было совершенно неинтересно? Я чувствовала себя чужой; сообщество отвергало меня (т.е. было закрыто в себе и не стремилось привлечь новых членов). Тогда и я обозлилась на всё вокруг и решила, что здесь мне не место, и скорей бы это всё кончилось, и ноги моей в этом эсперанто больше не будет…

А на четвёртый день случилось Чудо.

Меня заметил один старый эсперантист, который часто приезжал в Одессу и запомнил меня как «лучшую ученицу» нашего школьного кружка. Он узнал меня, заговорил со мной. Его (как оказалось, и многих других) интересовала эсперанто-жизнь в Одессе, которая была тогда представлена только в клубе стариков; поэтому привлекло внимание появление именно молодого человека из Одессы.

Как известно, Одесса была «колыбелью Эсперанто-движения»: первый эсперанто-клуб был здесь основан в 1894—96 гг.; многие выдающиеся деятели эсперанто-движения были родом из Одессы: например, В. А. Гернет в 1895—97 гг., живя в Одессе, спонсировал и редактировал издающийся в Швеции единственный на то время эсперантский журнал «Международный язык», и т.д., и т. д. За 100 прошедших лет возникало и распадалось много клубов; но история эсперанто-движения в Одессе, пусть с перерывами, но продолжалась.

И вот, на смену очередному состарившемуся клубу, появился новый, молодой человек, который, возможно, продолжит это движение. Не удивительно, что мною заинтересовались. Меня представили тогдашнему президенту SEJM – Sovetunia Esperantista Junulara Movado (Молодёжного движения Эсперантистов Советского Союза), который тоже оказался одесситом (точнее, здесь он выучил эсперанто!) и я попала в круговорот событий: «Меня призвали всеблагие / Как собеседника на пир».

С тех пор все мои дни проходили в компании интереснейших людей, которые были идейным и организационным центром лагеря. Я бы не сказала, что они уделяли мне особое внимание; просто они впустили меня в свой круг, т.е. разбилась та замкнутая стена, что отделяла меня от сплочённой группы единомышленников. Они разрешали мне ходить с ними на все конференции, обсуждения и семинары – и мне уже было интересно, потому что я видела, что этим занимаются хорошие и умные люди.

Я стала прислушиваться – и оказалось, что понимаю почти всё, о чём говорилось. Пассивный запас слов перешёл в активный, и я начала говорить… Если я не знала какого-то слова, то просто называла его по-русски, вставляя в эсперантскую речь, и мне тут же сообщали перевод этого слова, и я старалась запомнить. Это были дни очень интенсивной умственной деятельности – и в сфере овладения языком, и просто узнавания и понимания множества новых вещей. Здесь я впервые узнала об организации самостоятельной творческой работы молодого поколения. Мы всё придумывали и выполняли сами; это был оазис в среде приказов и указаний; это была свобода творческой жизни. И это давало ощущение полного, ослепительного счастья. Там начались лучшие дни моей жизни.

Активная умственная деятельность сказывалась во всём: к середине лагеря я уже думала и видела сны на эсперанто; а вернувшись домой, я, за неимением собеседников (мой Учитель уже год как умер, и кружковцы разбежались), – за неимением собеседников я говорила на эсперанто со своей собачкой. Она понимала меня…

Между прочим, я писала, что мы приехали в лагерь втроём. И каждая из нас прошла путь, типичный для впервые приходящих в эсперанто-движение.

Про свой я уже рассказала: это путь будущего активного участника.

Вторая девочка, как и третья, раньше даже не слыхала ничего об эсперанто, и поехала со мной «на шару»: провести время в лагере, увидеть Прибалтику… Но лагерь её заинтересовал; общение и вообще вся жизнь на непонятном языке была воспринята как вызов, как игра, в которой нужно приложить все свои силы и победить себя, т.е. выиграть! Это не обескуражило её, а наоборот, вызвало весёлый задор: неужели не смогу? Она стала везде ходить с блокнотиком и спрашивать у всех незнакомые, но нужные слова (а незнакомыми были все!). И к концу лагеря она уже говорила почти так же, как я – а я до этого 5 лет его учила!

Когда мы после лагеря поехали по Прибалтике (ведь первый раз попали! Интересно! А Прибалтике для нас тогда была почти заграницей, почти Европой!), – мы пошли в эсперанто-клуб, кажется, Таллина. Нам устроили встречу, и эта девочка сказала несколько приветственных фраз. Её спросили, сколько времени она до этого учила эсперанто; и когда она ответила, что всего 10 дней в лагере, – весь зал встал и аплодировал ей стоя.

Но она не осталась в эсперанто-движении; это был просто один из эпизодов её жизни, – приятный, но не главный.

Потом я не раз встречалась с таким в своём клубе: очень способные, ярко талантливые люди выучивали язык за 2—4 месяца, как это и говорится в пропагандистских книжках; но потом они уходили, т.к. талант вёл их на другую дорогу…

И третья девочка, опять-таки, свершила эталонный путь. Она тоже ничего не понимала – но и не могла и не желала понять. За все 10 дней она не выучила ни единого слова; ни в чём не приняла участия: бродила по лесу да грызла ногти. Прибалтика, туризм её интересовали; но жизнь, кипящая рядом – абсолютно нет. Слабая память + интровертность (невозможность спросить о непонятном) – и для человека эсперанто-лагерь стал, возможно, мукой, о которой она постаралась забыть.

Вот такая поучительная история, абсолютно реальная, но, будто в басне, совершенно чётко прорисовывающая пути, по которым приходят и уходят люди.

Эсперанто – не для всех.