Вступление

Вступление

Тот, кто силою своею основал чертог вселенной,

Ради нас украсил землю красотою несравненной.

Животворное дыханье даровал он твари бренной.

Отражен в земных владыках лик его благословенный.

Боже, ты единый создал образ каждого творенья!

Укрепи меня, владыка, сатане на посрамленье!

Дай гореть огнем миджнура[9] до последнего мгновенья!

Не карай меня по смерти за былые прегрешенья!

Лев, служа Тамар-царице, держит меч ее и щит.

Мне ж, певцу, каким деяньем послужить ей надлежит?

Косы царственной – агаты, ярче лалов[10] жар ланит.

Упивается нектаром тот, кто солнце лицезрит.

Воспоем Тамар-царицу, почитаемую свято!

Дивно сложенные гимны посвящал я ей когда-то.

Мне пером была тростинка, тушью – озеро агата.

Кто внимал моим твореньям, был сражен клинком булата.

Мне приказано царицу славословить новым словом,

Описать ресницы, очи на лице агатобровом,

Перлы уст ее румяных под рубиновым покровом —

Даже камень разбивает мягким молотом свинцовым!

Мастерство, язык и сердце мне нужны, чтоб петь о ней.

Дай мне силы, вдохновенье! Разум сам послужит ей.

Мы прославим Тариэла, утешителя людей,

Трех героев лучезарных, трех испытанных друзей.

Сядем, братья, и восплачем о несчастном Тариэле!

Скорбь о нем копьем печали ранит сердце мне доселе.

Это древнее сказанье я, чье имя Руставели,

Нанизал, как цепь жемчужин, чтоб его стихами пели.

Страсть любви меня, миджнура, к этой повести склонила:

Та, кому подвластны рати, для меня светлей светила.

Пораженный ею в сердце, я горю в огне горнила.

Коль не сжалится светило, ждет безумного могила.

Эта повесть, из Ирана занесенная давно,

По рукам людей катилась, как жемчужное зерно.

Спеть ее грузинским складом было мне лишь суждено

Ради той, из-за которой сердце горестью полно.

Ослепленный взор безумца к ней стремится поневоле.

Сердце, сделавшись миджнуром, в отдаленном бродит поле.

Пусть она спасет мне душу, предавая плотской боли!

Как воспеть мне трех героев, если сил не станет боле?

Что кому дано судьбою – то? ему и утешенье:

Пусть работает работник, воин рубится в сраженье,

Пусть, безумствуя, влюбленный познает любви лишенья, —

Не суди других, коль скоро сам боишься поношенья!

Стихотворство – род познанья, возвышающего дух.

Речь божественная с пользой услаждает людям слух.

Мерным словом упиваться может каждый, кто не глух.

Речь обычная пространна, стих же краток и упруг.

Испытаньем иноходцу служит дальняя дорога,

Игроку – удар искусный, если мяч рассчитан строго.

Для певца же дело чести – ширь стихов, богатство слога,

Он и сам коня осадит, увидав, что речь убога.

Если вдруг в стихотворенье речь становится невнятна,

Присмотреться стихотворцу и полезно и приятно:

Увидав свою ошибку, он попятится обратно

И, геройски в мяч ударив, победит неоднократно!

Кто два-три стишка скропает, тот, конечно, не творец.

Пусть себя он не считает покорителем сердец.

Ведь иной, придумав глупость, свяжет рифмою конец

И твердит, как мул упрямый: «Вот искусства образец!»

Небольшой стишок – творенье стихотворца небольшого,

Не захватывает сердца незначительное слово.

Это жалкий лук в ручонках у стрелочка молодого:

Крупных он зверей боится, бьет зверушек бестолково.

Мелкий стих подчас пригоден для пиров, увеселений,

Для любезностей веселых, милых шуток, развлечений.

Если он составлен бойко, он достоин одобрений.

Но певец лишь тот, кто создан для значительных творений.

Надо, чтобы стихотворец свой талант не расточал,

Чтоб единственно любимой труд упорный посвящал.

Пусть она в стихах искусных, пламенея, как кристалл,

Удостоится созвучий музыкальных и похвал.

Той, кого я раньше славил, продолжаю я гордиться.

Я пою ее усердно, мне ли этого стыдиться!

Мне она дороже жизни, беспощадная тигрица.

Пусть, не названная мною, здесь она отобразится!

Есть любовь высоких духом, отблеск высшего начала,

Чтобы дать о ней понятье, языка земного мало.

Дар небес, она нередко нас, людей, преображала

И терзала тех несчастных, чья душа ее взалкала.

Объяснить ее не в силах ни мудрец, ни чародей,

Понапрасну пустословы утомляют слух людей.

Но и тот, кто предан плоти, подражать стремится ей,

Если он вдали страдает от возлюбленной своей.

Называется миджнуром у арабов тот влюбленный,

Кто стремится к совершенству, как безумец исступленный,

Ведь один изнемогает, к горним высям устремленный,

А другой бежит к красоткам, сластолюбец развращенный.

Должен истинно влюбленный быть прекраснее светила,

Для него приличны мудрость, красноречие и сила,

Он богат, великодушен, он всегда исполнен пыла…

Те не в счет, кого природа этих доблестей лишила.

Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна,

Ни с каким любодеяньем не равняется она:

Блуд – одно, любовь – другое, разделяет их стена.

Человеку не пристало путать эти имена.

Нрав миджнура постоянен: не чета он блудодею,

Верен он своей любимой и скорбит в разлуке с нею.

Будь любимая сурова – он и так доволен ею…

В мимолетных поцелуях я любви не разумею.

Не годится звать любовью шутки взбалмошные эти.

То одна у ветрогона, то другая на примете.

Развлекаться столь беспечно лишь дурные могут дети.

Долг миджнура: если нужно, обо всем забыть на свете.

У влюбленного миджнура свой единственный закон:

Затаив свои страданья, о любимой грезит он.

Пламенеет он в разлуке, беспредельно исступлен,

Подчиняется смиренно той, в которую влюблен.

Тайну раненого сердца не откроет он другому,

Он любимую позорить не захочет по-пустому,

Он свои скрывает чувства, он к ее не ходит дому,

Он за счастье почитает эту сладкую истому.

Трудно верить в человека, коль о милой он бормочет.

Сам себе он вред приносит – что ж он попусту хлопочет?

Чем он милую прославит, если тут же опорочит?

Почему он сердцу милой причинять страданье хочет?

Не пойму я: чем притворство привлекает сумасброда?

Если он не любит деву, разве нет ему исхода?

Почему ж ее он хочет запятнать в глазах народа?

Но злодею злое слово слаще сахара и меда!

Плач миджнура о любимой – украшенье, не вина.

На земле его скитанья почитают издавна.

И в душе его, и в сердце вечно царствует одна,

Но толпе любовь миджнура открываться не должна.