Марксистский семинарий

Марксистский семинарий

Судя по протоколам заседаний и другим документам, к 1927 году главным действующим лицом в Институте становится Я. А. Назаренко. С первых дней директорства Шмита он был введен в Правление как помощник директора по административно-хозяйственной части. Назаренко тут же сам себя начал назначать в ревизионные комиссии, а также заменять старый зубовский персонал: завхоза и технических сотрудников, назначая на их место членов ВКП(б) и бывших комиссаров с сомнительным прошлым[135]. В Институте начались скандалы, доносы и воровство, но зато образовалась партячейка. Через два года, с помощью интриг и кляуз, Назаренко влезает в Правление издательства «Academia»[136], на следующий год — в Правление ВГКИ (Высших государственных курсов искусствоведения при ГИИИ)[137] и, наконец, в 1929 году получает должность замдиректора с огромными полномочиями.

С самого начала Шмит часто вместо себя посылает Назаренко в Москву на заседания различных комиссий и коллегий Главнауки, вероятно, полагая, что члену партии легче договориться с партийным руководством. Таким образом, от Назаренко начинает зависеть очень многое. Дело в том, что Институт в финансовом отношении был изгоем. Он имел статус государственного, но со времен Зубова бюджетно не финансировался или почти не финансировался. А для выживания были необходимы субсидии не только на ремонтно-хозяйственные работы, но и на научные: на издательские нужды, на командировки и экспедиции, на книги для библиотеки и т. д. А главное — нужно было «выбивать» штатные места: большинство молодых сотрудников Института, как и при Зубове, продолжало работать бесплатно или почти бесплатно[138]. Особенно нужны были штатные единицы для сотрудников 2-го разряда и для аспирантов (которые появляются в ГИИИ во второй половине 1920-х годов), чтобы молодые специалисты, заканчивающие ВГКИ, продолжили заниматься исследовательской работой при Институте. Кроме того, Назаренко поручалось добиваться от Наркомпроса утверждения нового устава Института, без которого более реальной казалась угроза расформирования, слияния и ликвидации[139]. Он делегируется также на разные заседания по методологии и идеологии, в частности на конференции по социологии искусств[140]. Ошибкой Шмита с первых лет было также назначение Назаренко исполняющим обязанности директора во время своих многочисленных отлучек. Все это в совокупности, как и реляции о «великой» роли Соцкома, сыграло не последнюю роль в продвижении этого интригана.

На заседаниях Правления Назаренко не только отчитывался о поездках в Москву, но и выдвигал новые инициативы. Об одной из них следует сказать особо.

12 февраля 1926 года на заседании Правления Института Назаренко предложил организовать для молодых специалистов при Соцкоме «исследовательский семинарий по теории исторического материализма в применении к искусствоведению» (или короче — «Семинарий по марксизму»). Идея была поддержана Правлением, а работа в нем «признана обязательной для всех аспирантов ГИИИ»[141]. Семинарий начал функционировать в конце 1926 года, но на полную мощь работа в нем развернулась не сразу, а лишь к концу 1927 года, когда краткий период либерализации завершился. Самостоятельной единицей он стал после ликвидации Соцкома.

Назаренко хорошо чувствовал конъюнктуру. Именно в это время высшее начальство потребовало от молодых ученых подтверждения идеологической лояльности, что выражалось в обязательных экзаменах по марксизму и различным политнаукам[142]. Таким образом начинается отсев неугодных властям сотрудников. Контингент аспирантов и молодых специалистов меняется. И главный марксист Института подключился к этой кампании, понимая, что с молодежью ему будет справиться легче.

В фонде ГИИИ сохранилась папка протоколов заседаний с 19 октября 1927 по 21 июня 1930 года[143] этого так называемого «исследовательского семинария». Судя по этим документам, Назаренко наконец удалось создать структуру по борьбе с методологическим диссидентством.

Протоколы представляют определенный культурологический интерес. Все аспиранты и сотрудники 2-го разряда были обязаны принимать активное участие в занятиях семинария[144]. Основной формой работы в нем были реферативные обзоры книг по специальности и доклады. По окончании семинария Назаренко писал характеристики на «семинаристов», которые также сохранились в этой папке.

Книги для обзора, как правило, предлагал сам руководитель. Это была социологическая и марксистская методологическая литература последнего времени (В. М. Фриче, П. Н. Сакулин, И. И. Иоффе, И. Л. Маца). Однако разрешалось выбирать литературу и самим аспирантам. Выбранные монографии по специальности полагалось критиковать с марксистских позиций (имярек «не понял», «не внедрил», «не учел» и т. д.). Доклад на самостоятельную тему подвергался обсуждению и критике руководителем и всеми присутствующими. Когда дело касалось «неправоверных» аспирантов, то обсуждение представляло собой по сути дела «разнос», который строился на стандартных и огульных обвинениях: «ненаучность», «неверное понимание природы искусства», «механицизм», «идеализм», «неубедительность», «непринципиальность», «недостаточная заостренность в марксистском отношении», «отсутствие научной базы», «методологическая неясность», «неразвитость мысли», «рецидивы формализма» и т. д. Если же доклад делал «верноподданный» аспирант, то он столь же примитивно и однозначно расхваливался и всячески приветствовался.

Перед нами, по сути дела, «кузница» той самой оголтелой марксистско-ленинской критики, а точнее шельмования, которая в течение последующих лет заменит собой серьезную научную полемику и, в определенной степени, науку вообще.

Как пример можно привести обсуждение на семинарии доклада «чужака» Г. А. Гуковского «К вопросу о взаимоотношении литературы и культуры», заслушанном на заседании 14 декабря 1927 года. Говоря о необходимости «выяснения ряда новых понятий, долженствующих служить основанием социологии литературы», Гуковский высказывает актуальную для его научных установок мысль, что «при ориентировке на внелитературные ряды (влияющие на литературный процесс. — К. К.), достаточно иметь промежуточные, не восходящие к первоначальным — экономике и политике» понятия: в качестве таковых он называет «общие идеи, выработанные на материале исследования того или иного осмысления литературных фактов в данную эпоху (литературная мораль, тенденциозность, облик писателя, тип бытования произведения)». Доклад вызвал шквал критики. И. И. Соллертинский оценил его как «эволюцию формалистов в сторону германской идеалистической эстетики», А. Я. Андрузский заклеймил как «разделение формы и содержания», а Назаренко назвал Гуковского находящимся «в стадии метафизического миросозерцания»[145].

Усилившийся политический натиск на научные институции в начале 1928 года непосредственно отражается на работе семинария. Теперь даже «штатные» институтские социологи, если они были не «своими», т. е. недостаточно ортодоксальными марксистами, подвергались обструкции. Например, из тезисов по докладу И. И. Соллертинского (4 апреля 1928 года) «Гегельянство в современной западноевропейской эстетике» явствует, что докладчик, рассматривая некоторые идеи современных европейских философов, выявлял их объективно-идеалистический подход к искусству. Однако и эта критика не удовлетворила оппонентов: Горбачев указал, что «надо не выдвигать на первый план западноевропейскую научную мысль, а в первую очередь изучать Маркса», а Назаренко отметил, что «надо конкретизировать проблему диалектически, и с этой целью изучать диалектику Ленина»[146].

Симптоматично было выступление аспиранта Ц. С. Вольпе с докладом под названием «Проблемы литературного быта в современном литературоведении» (6 февраля 1929 года), который в переработанном виде Горбачев взял в подготовленный им сборник «За марксистское литературоведение» За марксистское литературоведение: Сб. статей / Под ред. Г. Е. Горбачева. Л.: Academia, 1930. С. 143–168. Стат[147]. Доклад был направлен против Эйхенбаума и работ его учеников, занимавшихся в семинарии по литературному быту. Нонсенс заключался в том, что как раз в это время (в 1928–1930 годах) сам Вольпе активно участвовал в семинарии по быту, о чем свидетельствуют сохранившие протоколы заседаний[148]. Таким образом, критика «формалистических» установок учителя в «правильном» духе («суживание влияния социальной среды», «формалистский категориальный схематизм», «искажение подлинной картины отношения литературы и социальной действительности»[149]) становится нормой[150].

В качестве примера похвальной оценки можно привести оценку доклада Т. К. Ухмыловой «Демьян Бедный и его сатира», который Назаренко определил как «веху большого общественно-научного значения», поскольку в Институте докладов «о творчестве пролетарского поэта» еще не было[151].

И наконец, Назаренко использовал семинар не только для борьбы с формализмом и идеализмом, но и с далеко идущими целями: сместить Шмита и занять его место. Чтобы дискредитировать методологию директора, он инспирирует доклады, сделанные на этом семинарии его учеником А. Я. Андрузским: «Критика биологической теории происхождения искусства Ф. И. Шмита» (26 января 1927 года)[152] и «Механистическая и диалектическая точки зрения в искусствознании» (9 ноября 1927 года)[153], а также сообщение об упомянутой выше книге Шмита «Предмет и границы социологического искусствоведения», где автор обвинялся в «чисто формальном подходе к искусству» (22 февраля 1928 года)[154].

Первый доклад был сделан вскоре после возвращения Шмита из Берлина, куда осенью 1926 года директор вывез институтскую выставку копий фресок, сделанных сотрудниками мастерской по древнерусской архитектуре при ИЗО. Выставка имела успех и, судя по письмам Шмита из Германии, он был с почестями встречен официальными кругами (вплоть до демонстрации симпатий полпредством), тепло и уважительно немецкими коллегами и прекраснодушно замышлял продолжить культурные обмены.

Однако, вернувшись в Институт, директор оказался в гуще склок и неурядиц. Без его ведома началась серьезная реорганизация отдела ИЗО: сюда были директивно переведены чуждые ему по духу сотрудники ГИНХУКа[155]. «Слияние» ИЗО и Института художественной культуры произошло 15 декабря 1926 года. При этом передача имущества и перестройка ИЗО (отделы ликвидируемого института первоначально вошли в него как экспериментальные лаборатории) происходили в спешке, лаборатории оказались материально не обеспечены: были урезаны обещанные штаты и смета, бюджет Института трещал по швам. Шмит счел это слияние «катастрофой»[156].

Кроме того, в отсутствие директора пришла резолюция Президиума Научно-художественной секции Главнауки от 9 декабря 1926 года, в которой подчеркивалось «отставание» ИЗО от других отделов ГИИИ в деле дальнейшего «усвоения и углубления социологического метода в искусствоведении» и указывалось на недостаточное «внимание к вопросам современного искусства и современного художественного быта». Но что было для Шмита особенно болезненным — это прозвучавшее в резолюции подозрительное отношение к устроенной им выставке древнерусских фресок в Берлине, которая, как отмечалось в резолюции, «заставляет поднять вопрос о самом идеологическом смысле» подобных мероприятий[157]. Шмит приписал появление этого циркуляра проискам Назаренко, что было вполне вероятно. Во всяком случае, последний использовал его для инсинуаций против ИЗО и Шмита. Чтобы «уяснить обстановку», Шмит едет в Москву. По всей видимости, опасения директора на этот раз не оправдались. Во всяком случае, на следующий день по возвращении он поспешил дезавуировать эту резолюцию: на заседании Правления Института 7 января 1927 года было принято «постановление» признать обвинения по адресу ИЗО необоснованными и поручить Н. Н. Лунину опротестовать их[158]. Сам Шмит тоже пишет ответ, где, в частности, пытается обосновать необходимость изучения Институтом древнерусского искусства[159].

И тут-то как раз последовал удар с другой стороны — первый «разнос» научно-методологических работ Шмита на «марксистском семинарии», о котором мы упоминали выше. Шмит очень болезненно реагировал на критику своих теоретических трудов. Еще до кампании, предпринятой на семинарии Назаренко, он в письме к своему харьковскому другу профессору Б. С. Бутнику-Сиверскому жаловался на критику его работ в газетно-журнальных рецензиях[160]. Беспрецедентная травля руководителя методологической секции в его же секции за ошибочную и буржуазную методологию потрясла его и выбила из колеи. На следующий день после доклада Андрузского, 27 января 1927 года, Шмит пишет письмо Новицкому, где достаточно откровенно излагает события последнего времени. Он просит Новицкого «приехать, разобраться и помочь найти выход из создавшегося положения», которое Шмит называет «угрожающим для Института». Неизвестно, было ли письмо отправлено по адресу, или Шмит испугался излишней откровенности. Позволим себе процитировать несколько фрагментов из него, достаточно ярко рисующих картину жизни Института в начале 1927 года и содержащих нелицеприятную характеристику врага.

«И до моего отъезда за границу не всегда мне было легко ладить с Я. А. Назаренко. Но так как он член партии <…>, я терпеливо сносил его выходки и систематически утихомиривал проявления его эмоциональности и необузданного властолюбия». Далее, перечисляя все последние случаи самоуправства Назаренко и все причиненные ему неприятности (отстранение от издательского дела, слияние «наспех», без «делового плана» ИЗО с ГИНХУКом, натравливание на него сотрудников и т. д.), Шмит признается: «Когда я вернулся, я застал Институт в таком состоянии брожения, что испугался». Он жалуется на «диктаторский тон» Назаренко, на его хамское поведение на Правлении, когда тот при свидетелях в лицо директору говорит о его беспомощности и требует, чтобы его, Назаренко, а не директора посылали выяснять вопросы в Москву, так как Шмит все равно в Москве добиться ничего не может. Обструкцию в Соцкоме он описывает следующим образом: «В Секции теории и методологии, председателем которой считаюсь я, Я. А. Назаренко идет походом против меня и в качестве катапульты пользуется новым нашим аспирантом т. Андрузским <…>, который теперь специализируется на совершенно неприличных выступлениях против меня». И далее Шмит так характеризует самого председателя Соцкома: «Кто станет добровольно работать с Назаренко? Председатель, который научно никакого авторитета не имеет, который держится только страхом <…>, который всякую попытку протеста или критики забивает грозными словами о „склоке“, „контрреволюции“ и т. д., — это не организатор добровольной научной работы»[161].

Именно с этого момента положение Шмита стало двусмысленным. Противостоять участившимся интригам и скандалам Назаренко он был не в состоянии. Сохранилась запись в дневнике А. А. Кроленко от 1 октября 1927 года, где фиксируется приход Шмита на прием в издательство «по личному несколько странному поводу. Говорит, что не может справиться с институтской работой, хочет уходить и интересуется, может ли получить заработок в издательстве»[162].

Опережая события, следует сказать, что вражда между директором и Назаренко не утихала. Она то уходит вглубь, то прорывается наружу. Шмит все более и более оказывается не у дел и все более и более попадает в унизительное и зависимое положение. Так, отдавая себе отчет в научной несостоятельности Назаренко, директор собственноручно в ноябре 1928 года пишет ему рекомендацию для избрания на должность действительного члена ГИИИ, где говорит о его «достаточно заметном вкладе в марксистскую методологию в литературоведении»[163].

* * *

И тем не менее, несмотря на скандалы в Правлении и Соцкоме, вражду между директором и его заместителем, временные «неурядицы» в ИЗО и «реорганизацию» МУЗО, в Институте в течение 1927–1928 годов продолжается активная научная и учебная работа. На заседаниях отделов и подразделений читаются доклады институтскими сотрудниками и приглашенными профессорами, готовятся институтские сборники и временники. Даже шквал газетно-журнальной критики, который обрушился на ведущих сотрудников Словесного отдела после знаменитого «диспута формалистов с марксистами», состоявшегося 6 марта 1927 года[164], не отразился на продуктивности их исследований. Более того, «формалисты» какое-то время чувствовали себя победителями. На открытом заседании Отдела словесных искусств 29 марта 1927 года но поводу чествования пятнадцатилетнего юбилея Института при огромном стечении молодых ученых и приглашенных известных профессоров, а также институтской и университетской студенческой молодежи формалисты, как прежде, выступили вместе, расценив предоставленную им кафедру как трибуну для подведения итогов своей общей институтской научной деятельности. С докладами выступили Жирмунский, Эйхенбаум, Тынянов, Виноградов и Бернштейн. «Вчера было чествование нас, формалистов», — написал B. В. Виноградов Н. М. Малышевой на следующий день.

Вообще юбилей Института был отпразднован с большой помпой. Сохранилась целая папка поздравлений — телеграмм и адресов, в том числе от Луначарского, Главнауки, ГУСа, Н. Я. Марра и полусотни различных институтов и учреждений[165]. В эти же 1927–1928 годы Институт принимает и чествует приглашенных в Институт писателей Жоржа Дюамеля и Люка Дюртена, а также профессора Боннского университета Оскара Вальцеля[166]. Сотрудники Института, как прежде, ездят в научные заграничные командировки (Б. В. Асафьев, О. Ф. Вальдгауер, А. А. Гвоздев, В. М. Жирмунский, Э. Г. Иогансон, C. С. Мокульский, Р. И. Грубер, Н. Н. Пунин, Н. Э. Радлов, А. Л. Слонимский, Ю. Н. Тынянов, Б. В. Томашевский, P. P. Томашевская, Л. В. Щерба и др.). В эти годы Правление добивается утверждения новых сверхштатных сотрудников, например, Словесное отделение пополняется такими замечательными молодыми исследователями, как В. Я. Пропп, Ю. Г. Оксман, В. Л. Комарович, Л. Я. Гинзбург, Б. Я. Бухштаб, Г. А. Гуковский. Еще в начале 1929 года в Институте успевают защитить диссертации аспиранты В. Я. Пропп, В. А. Каверин и А. С. Гущин. Подключается к исследовательской и преподавательской работе вновь созданный Кинокомитет, в заседаниях которого активно участвуют И. З. Трауберг и Г. М. Козинцев, выходит сборник «Поэтика кино». Начинают функционировать экспериментальные лаборатории ГИНХУКа (К. Малевича, М. Матюшина и А. Никольского) при ИЗО. В этом отделе также в начале 1928 года состоялось открытое заседание, посвященное юбилею Б. М. Кустодиева[167]. В Комитете современной литературы выступают с чтением своих произведений К. Вагинов, Е. Замятин, Б. Пильняк, А. Толстой, В. Каверин, И. Эренбург, в начале 1928 года устраивается «Дискуссия о поэтах реального искусства»[168], а в конце этого года — «Вечер современных поэтов», где выступают Н. Заболоцкий, Д. Хармс, К. Вагинов и др.[169] Кабинет этого Комитета пополняется рукописями Н. Клюева, М. Кузмина, Е. Гуро, Е. Замятина. В Комитете художественной речи (КИХРе) записываются валики с авторским чтением стихов: О. Мандельштама, Б. Лившица, В. Пяста, Андрея Белого, А. Ахматовой, Ф. Сологуба, А. Мариенгофа, А. Туфанова, Ю. Верховского и мн. др. 9 ноября 1928 года С. И. Бернштейн предлагает обмен с Парижским архивом (при Сорбонне) и с Берлинским архивом (при Психологическом институте) техникой, валиками, граммофонными пластинками[170]. Студенты устраивают праздничные заседания и литературные вечера в Белом зале Мятлевского дома и в Красной и Зеленой гостиных Зубовского особняка, сотрудники — праздничные вечеринки в связи с годовщинами отделов[171], МУЗО организует камерные концерты, КИХР — чтения-декламации и т. д.

Параллельно существовала другая реальность, но она, так же как в прежние годы, пока затрагивала Институт «по касательной». Мы имеем в виду празднование годовщины десятилетия советской власти («Великого Октября»), прокатившееся по стране с небывалым размахом и помпезностью. Уже 13 сентября 1926 года в Правление ГИИИ, как и во все научные учреждения, поступил циркуляр из Художественного отдела Главнауки «по вопросу о проведении празднования 10-летней годовщины Октябрьской революции». Здесь было подробно расписано, как следует устраивать торжественные заседания, выставки, как организовывать экскурсии «широких масс для их ознакомления с деятельностью учреждения», выставки «достижений» за 10 лет работы[172]. Надо сказать, что на эту директиву откликнулся только Соцком, который 4 декабря устроил открытое заседание, «посвященное X годовщине». Здесь Назаренко делает доклад «Разработка вопросов социологии искусства за 10 лет», а Шмит — «Произведения художественной агитации и пропаганды Октября как исторический материал»; после этого заседания в рамках Соцкома устроен общественный просмотр выставки «История массовых празднеств Республики Советов за 10 лет» под руководством А. С. Гущина[173]. Комиссия при Губкоме ВКП(б) выдает законопослушному Соцкому 300 рублей, чтобы произвести учет празднования годовщины Октябрьской Революции в провинции силами ГИИИ[174], учет этот был одобрен ЦК ВКП(б)[175].

Остальные отделы откликнулись на бумаге. Отдел теории и истории музыки в своем плане заверял, что «вся работа Отдела» в грядущем году будет «связана с празднованием 10-летней годовщины Октября»[176], ТЕО оповестил, что в связи с предстоящим юбилеем берется разрабатывать общую тему «Русский театр за революционные годы»[177]. В документах Института имеется также список из девяти книг, которые Назаренко на Правлении (19 ноября 1926 года) предложил издать к предстоящему юбилею, но ни одна из них не вышла[178]. В качестве совершенно не сервильного запроса можно привести инициативу С. И. Бернштейна, который, воспользовавшись юбилеем, официально обратился через Правление ГИИИ в Наркомпрос с просьбой выделить деньги на изготовление радиоприемника, приспособленного «для фонографной записи праздничных речей в Москве и Петербурге», необходимого его Комитету для изучения ораторской речи[179].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.