Петр Андреевич ВЯЗЕМСКИЙ

Петр Андреевич

ВЯЗЕМСКИЙ

«Записные книжки» П.А. Вяземского по своему жанровому содержанию являются оригинальным образцом дневниковой прозы. Само название свидетельствует о том, что это не дневник в обычном смысле слова. С точки зрения литературной иерархии записные книжки не являются дневником, а представляют собой самостоятельный жанр со своими специфическими структурными элементами. От дневника записные книжки отличаются методом (отбором материала), принципом записи, т. е. оформлением материала, функциональностью и рядом других характеристик.

Записные книжки могут вестись параллельно дневнику, как это мы встречаем у Л.H. Толстого, А.П. Чехова, А.С. Суворина и других писателей XIX в. В писательской практике записные книжки зачастую играют роль первичных записей, своего рода подготовительных набросков к будущим произведениям. Однако это обстоятельство не дает оснований утверждать, что записные книжки как жанр являются лишь вспомогательным материалом. В истории жанра имеется немало случаев, когда записные книжки вырастали в самостоятельное, литературно (и даже художественно) полноценное произведение, как, например, у И. Ильфа и Е. Петрова или У.С. Моэма в XX столетии. В XIX в. такое значение приобрели «Записные книжки» Вяземского.

Изначально они осознавались как самостоятельный жанр в системе жанров поэта и, в отличие от записных книжек других авторов, предназначались к публикации. Вяземский сам готовил материалы к изданию и проводил редакционную работу. Это важное обстоятельство также отличает записные книжки от дневника.

Исследователями давно отмечена «гибридность» данного литературного памятника, его жанровая многослойность. Предпринимались попытки даже отделить собственно дневниковую часть от других жанровых образований, что отразилось в издании 1992 г. (М., серия «Русские дневники»). С точки зрения издательской практики такая вивисекция допустима. В научном же отношении «Записные книжки» Вяземского необходимо рассматривать исключительно как единое целое. Этот памятник является хотя и нетипичным, но тем не менее бесспорным образцом дневниковой прозы. Основание к такому выводу дает сравнительно-историческое изучение произведения Вяземского и дневников других авторов, т. е. анализ в автономном жанровом ряду.

От обычного журнала подневных записей книжки Вяземского отличаются тремя сущностными признаками: жанровым дуализмом, многофункциональностью и иррегулярностью. От них соответственно зависят и другие, частные модификации жанровых составляющих. Кроме того, важным фактором, повлекшим видоизменения дневниковой структуры всего произведения, стало психологическое и творческое своеобразие личности писателя.

Обычно записная книжка представляет собой ряд мыслей, чаще всего разрозненных, не связанных между собой логически. Записи в ней делаются на память, в тот момент, когда мысль приходит в голову. Дневник вбирает в себя наиболее значимые события дня. Интровертивно ориентированные дневники (т. е. дневники, фиксирующие события внутренней, душевной жизни) также имеют дело с мыслительным материалом и в этом отношении близки записным книжкам. Однако в дневнике факты душевной жизни выстраиваются в последовательный ряд и образуют своего рода развивающийся сюжет, в отличие от фрагментарной самостоятельности и композиционной завершенности материалов записных книжек. Точкой соприкосновения двух жанров может быть тематическая близость фрагментов книжек, с одной стороны, и отразившихся в дневнике размышлений – с другой. Дневник и записные книжки Л. Толстого демонстрируют именно такое сродство. Тематически однородные записи из книжки переносятся в дневник, так как это удобно в техническом отношении: мысли приходят в течение всего дня, а запись в дневнике делается поздно вечером.

Помимо прагматических соображений, соединение дневника и записной книжки в единое целое было вызвано еще одним обстоятельством. При отборе материала для дневниковой записи автор руководствуется выработанной системой или принципом. В зависимости от этого в дневнике обязательно присутствует идейно-тематическая доминанта. У Л. Толстого, к примеру, такой доминантой были нравственные и религиозно-нравственные идеи. В психологическом и духовном отношении Вяземский не был такой монолитной фигурой, как Толстой. Его интересы, как видно из записных книжек, постоянно перемещались с одного предмета на другой: с политики на литературу, с истории на современность и т. п. Психологически Вяземскому было трудно держаться в строгих жанровых границах и соблюдать методологическую последовательность записей. Поэтому он выбирает свободную манеру изложения, свободную в том смысле, что она позволяла ему без излишней эстетической щепетильности переходить от поэзии к прозе, от анекдота и вымысла к голому факту.

Для ежедневного скрупулезного ведения записей Вяземскому не хватало усидчивости. Он, поэт, писал тогда, когда его посещало вдохновение. Временами периодичность записей стабилизировалась. Но терпения хватало ненадолго, и Вяземский снова переходил к свободной выборке материала для своих книжек. Тем не менее в целом поэт проявил незаурядное постоянство, ведя свой оригинальный журнал в течение десятилетий.

Важнейшим признаком, подтверждающим принадлежность записных книжек Вяземского к дневниковому жанру, является наличие в них структурных элементов дневника. Рассмотрим последовательно каждый из них.

Жанровый дуализм определил функциональное своеобразие книжек. Сама манера их ведения проливает свет на данную проблему. Вяземский часто делал записи одновременно в нескольких разных книжках, т. е. функционально разделял их. В этом выразилось стремление поэта охватить как можно больший сегмент материального и духовного мира. Записные книжки являлись не только хранилищем сведений о повседневной жизни их автора. В них должны были найти отражение многообразные связи, которые в другой форме трудно или невозможно было установить. Хронологическая последовательность и единый событийный ряд, свойственные обычному дневнику, не в силах были воссоздать состояние мира, в котором вещи и мысли подчинялись принципу относительности. Вяземский в его книжках представляет нам феномен, в котором логика абсолютного человеческого мышления уступает место стихии свободного восприятия мира и самовыражения.

Вяземский предназначал свое произведение для публикации, т. е. рассматривал его в ряду с другими жанрами своего творчества. Отличие записных книжек от лирики, историко-литературных штудий и критических статей заключалось в более широком охвате жизненных явлений, которого не доставало этим жанрам. Художественная условность и эстетическая нормативность, свойственные поэзии и литературно-критической прозе, ставили Вяземского-литератора в определенные рамки. Записные книжки представляли собой свободную форму, в которую могло вместиться все то, что не находило выражения в традиционных литературных родах и видах. Таким образом, функция дневника Вяземского была аналогична функции любого художественного произведения, предназначенного для восприятия читателем. Правда, осознание этого факта произошло не сразу.

Еще одним подтверждением функционального своеобразия книжек служит тот факт, что на протяжении всего долгого периода их ведения не встречается ни одного случая традиционных мотивировок потребности в дневнике. Но если проследить этапы становления этого жанра у поэта, то в нем можно найти разнообразные функциональные элементы дневника как жанровой формы, популярной в близких Вяземскому кругах.

Содержание первых двух книжек перекликается со студийными записями дневника Пушкина 1815 года. Третья книжка представляет собой путевой дневник, который вели многие литераторы – современники Вяземского (А.И. Тургенев, М.П. Погодин, А.К. Толстой). Но все эти и другие функциональные элементы содержатся в книжках имплицитно, как жанровые закономерности. Эксплицитно же Вяземский объясняет предназначение своего труда исторической необходимостью – желанием сохранить для потомства «физиономию времени»: «Надобно непременно продолжать мне свой журнал: все-таки он отразит разбросанные, преломленные черты настоящего» (с. 115)[27].

Помимо «объективной» мотивировки ведения дневника, Вяземский называет еще и субъективную причину – дань моде, подражательность. Действительно, эпоха романтизма была богата образцами нехудожественной повествовательной прозы: записками, мемуарами, биографиями великих людей. В своих книжках Вяземский следовал данной литературной традиции: «Зачем начал я писать свой журнал? Нечего греха таить, оттого что в «Мемуарах» о Байроне (Moor) нашел я отрывки дневника его. А меня черт так и дергает всегда вослед за великими» (с. 104).

В эпоху творческой зрелости Вяземский сознавал историческую ответственность своего поколения перед будущим и в этом отношении рассматривал значимость мемуарно-биографического и дневникового жанров: «Я всех вербую писать записки, биографии» (с. 144). Эти строки записной книжки перекликаются со словами Пушкина об исторической роли дневника, который служит «замечанием для потомства», может пойти «в пользу будущего Вальтер-Скотта».

Функционально многообразие книжек Вяземского не следует смешивать с временной сменой функции в классических образцах дневниковой прозы. У ряда авторов дневник имел различное предназначение на разных этапах его ведения. Так, юношеские дневники Жуковского, Никитенко, Дружинина, Милютина резко отличаются от их журналов зрелого периода. Если ранние дневники отражали свойственный данному возрасту процесс индивидуации, то впоследствии их функция у названных авторов видоизменялась в зависимости от особенностей жизненного пути, склада характера и мировоззрения.

У Вяземского видим иную картину. Параллельное ведение нескольких книжек само по себе говорит о разделении функций между ними. Заполнявшаяся в течение десяти лет третья книжка играла роль путевого журнала. Пятая содержит стихи автора, выписки из книг, размышления на политические темы, характеристики писателей, выдержки из писем. Подобная метода свойственна и поздним тетрадям. Таким образом, различие функций отдельных книжек вытекает не из особенностей возрастной психологии автора и тем более не из жанровой природы дневника, а из первоначальной творческой установки автора. Функциональная последовательность так же чужда книжкам Вяземского, как и жанровая однородность.

Если же попытаться выстроить все записи разных книжек в единый хронологический и смысловой ряд, то получится обычный дневник, в котором описание событий дня закономерно сочетается с отдельными мыслями, а также вбирает в себя различные литературные материалы: фрагменты писем, книг, художественные наброски, как и у многих авторов XIX века. Но тогда это были бы не записные книжки, а обычный журнал подневных записей, т. е. дневник.

Одним из важнейших отличий записных книжек от дневников является более или менее четкое датирование записей в последних. Для записной книжки этот показатель не имеет принципиального значения. В дневнике датировка указывает не только на последовательность событий, но и обозначает их пространственно-временную обусловленность. Мысли и факты, занесенные в записную книжку, могут вообще не раскрывать причинно-следственные связи между собой, а, следовательно, не нуждаются в категориях «здесь» и «теперь».

Например, начало шестой книжки у Вяземского не имеет точной датировки и приблизительно относится к 1828 г. Запись включает перечень стихотворений автора, афоризм на русском и французском языках, размышления о положении Польши и самопризнание о характере собственного мышления. Ничего не стоило поставить дату перед всеми этими фрагментами, но в смысловом отношении это нисколько не обогатило бы запись, не увеличило бы ее информативность. Подобные мысли могли забыться или прийти в голову в любое другое время, не будучи привязаны ни к какому конкретному месту или времени. В восьмой книжке автор сам признается в условности датировок, их содержательной безотносительности: «Я сбился с числами» (с. 169).

О пространственно-временной индифферентности материала записных книжек говорит и запись такого рода, сделанная под 15 декабря 1830 г.: «Записать когда-нибудь (курсив мой – O.E.) анекдот, рассказанный Фикельмоном о письме к вел. кн. Екатерине Павловне, найденном австрийским генералом на бале» (с. 147).

Однако было бы неверно сводить различия между хронотопом дневника и книжек к их жанровой специфике. В основе пространственно-временной организации произведения Вяземского лежит философский принцип относительности. В нем логика мышления и окружающего мира подчинена не условному человеческому хронотопу, воспроизводимому обыкновенно в дневниках, а закономерностям большого исторического времени, в котором перестановка отдельных малых событий несущественна с точки зрения масштабов истории.

В этом смысле весьма характерна запись под 4 декабря 1830 г., в которой три формы времени – пространства – психологическая, локальная и континуальная – философски осмысливаются именно в рамках такого исторического времени: «Вчера, просыпаясь, я умом своим перенесся в Варшаву без всякой причины <…> Через час получаю почту и известия о Варшавских происшествиях. Из писем и из печатного донесения худо их понимаю. Прапорщики не делают революции, а разве производят частный бунт. 14 декабря не было революциею <…> Тут дело запуталось, потому что его запутали <…> Раздел Польши есть первородный грех политики <…> Наполеон умел вести их на край света и на ножи. У нас же, напротив, хотят подавить» (с. 144–146).

В пространственно-временном отношении мир записных книжек Вяземского зиждется на одновременности происходящих в разных местах событий. В этом он лишь уподобляется, но не совпадает с континуальным хронотопом дневников. Континуальное время – пространство размещает события по разным точкам, но в пределах записи одного дня. У Вяземского же сходные события разносятся по разным книжкам с интервалом, величиной которого можно пренебречь в силу масштабов исторического времени. В этом кроется одна из причин необычного способа ведения Вяземским дневника, а в конечном счете – и «гибридности» его оригинального жанра.

На образном строе книжек лежит печать жанрового дуализма. В обычных подневных записях дневникового характера образы, как правило, даются силуэтно, несколькими штрихами. В незнакомом человеке выделяются бросающиеся в глаза черты внешности и поведения. Глубинные основы характера или главные душевные струны не изображаются либо по причине мимолетности знакомства, либо из-за особенности описываемой ситуации.

Объемно образы в дневниках даются чаще всего двумя способами. Тот или иной человек фигурирует в нескольких записях, в каждой из которых его образ углубляется, и в результате возникает законченный психологический портрет. Порой такой портрет создается из доминирующих черт характера, без деталей и нюансировки. Последний прием, например, свойствен дневникам Л. Толстого докризисного периода (образы Ергольской, И.С. Тургенева и др.), ряду образов в дневниках Никитенко.

Вторую группу представляют портреты-характеристики ушедших из жизни людей или знаменитых деятелей прошлых эпох. В жанровом отношении они напоминают сжатый очерк личности и ее деятельности. Подобный прием создания образа встречаем в дневниках Герцена, Никитенко, В. Муханова, Суворина.

Записным книжкам не свойственны повторяющиеся портреты-образы. В них образ дается однажды и по возможности полно. Его особенностью является безотносительность к событиям текущего дня. Он может возникнуть в сознании автора по случайной ассоциации с прочитанной книгой, газетой, политической новостью. В таком образе преобладают черты, характеризующие общественную значимость «персонажа» книжки.

У Вяземского мы не найдем законченных психологических портретов. Образный строй его произведения не богат яркими характеристиками. Вместе с тем мы здесь встретим типичные для жанров дневника и записной книжки приемы.

В ранних записях ощущается жажда молодого писателя изучать мир и характеры. В своем дневнике он набрасывает силуэты людей, с которыми ему второй раз вряд ли придется встретиться. Но в этих мазках уже угадывается проницательность и художническое чутье автора: «<4 августа 1818 г.> Краков <…> Обедал у Комиссара: добродушный старик; несвободно, но умно изъясняется по-французски; разговора веселого: ласков до крайности. Во время обеда приехал президент сената: Wodziski умный, уваженный человек; по-французски говорит очень хорошо» (с. 33); «13 августа <…> Обедал у аббата Быстроновского. Добрейший человек: что-то Нелединского в лице, т. е. в чертах, а не в выражении. Деревенский Нелединский» (с, 41); «<январь 1828> Архиерей Ириней: отец его серб, мать молдаванка, воспитан был в Киеве. Прекрасной наружности и что-то восточное в черных глазах, в волосах и в белых зубах, и в самих ухватках. Выговором и самими выражениями напоминает он мне В.Ф. Тимковского, с которым он учился и коротко знаком» (с. 55).

Подробные характеристики-портреты встречаются в зрелый период жизни и творчества Вяземского. В них чувствуется солидный опыт и устоявшиеся пристрастия и вкусы автора. Одна из таких характеристик принадлежит литературному противнику Вяземского Н. Полевому и появляется в дневнике в качестве некролога последнему. Она резка и одностороння, но тем не менее дает оценку всей деятельности этого литератора: «Полевой заслуживает участия и уважения как человек, который трудился, имел способности <…> Вообще Полевой имел вредное влияние на литературу <…> Полевой у нас родоначальник литературных наездников, каких-то кондотьери, ниспровергателей законных литературных властей» (28.02.46).

Аналогичным способом созданы образы-портреты Уварова и Блудова, также относящиеся к позднему периоду работы Вяземского над книжками (1844 г.).

Все названные приемы можно назвать конструктивными, потому что с их помощью автор создает образ самостоятельно – либо посредством личного общения, либо по сумме поступков и дел человека. Другая группа образов создана репродуктивным приемом: автор воспроизводит в книжке бытующую в данной среде легенду о том или ином человеке. Для Вяземского в таких случаях главным является не то, насколько истинна легенда, а степень доверия к тому, кто ее распространяет. Иногда образ создается стоустой молвой либо представляет собой типичный анекдот. Тем не менее в книжке он фигурирует на равных правах с «реалистическим» образом. G эстетической точки зрения «легендарный» или «анекдотичный» образ имеет преимущество перед «реалистическим», так как содержит в себе богатое художественно-выразительное начало: «Киселев говорит о Вронченко: это Каратыгин нашей министерской труппы. – В прениях Совета и Комитета министров он ужасно размахивает руками, хватается за парик» (14.11.45); «Адмирал Рикорд говорит о смерти Полевого: лучше бы умерло двадцать человек братьев генералов. Государь одним приказом мог бы пополнить убылые места, но назначения таких людей, как Полевой, делаются свыше» (28.02.46).

Особое место в системе образов дневника занимает авторский. В классическом дневнике он строится не только методом самовыражения. Присутствие автора в описываемом событии или его отношение к таковому тоже является способом авторской характеристики.

В своих книжках Вяземский постоянно меняет облик, представая перед читателем то в «полный рост», то прячась за афоризмом или философской максимой, то «замещая» себя собственными стихами. Такая многоликость сродни жанровому содержанию произведения. Образ автора в его разнородных проявлениях предстает перед нами личностью непостоянной и самокритичной, любознательной и общительной, импульсивной и раздражительной.

Две меткие автохарактеристики, помеченные 1829 и 1846 гг., довольно ярко показывают особенности «натуры» писателя, которые повлияли на манеру ведения его записок. Противоречия между намерениями и исполнением, природным складом и жизненной прозой стали причиной не только личных и служебных неурядиц – они предопределили расхождение между планом и жанрово-стилевой эмпирией произведения: «У меня много решимости в предначертании плана, но в самую минуту эту чувствую, что не достает сил, чтобы поддержать исполнение оного» (3.10.29); «Что дано мне от природы – в службе моей подавлено <…> Знать, так мне на роду написано <…>» (28.10.46).

Типологию своих книжек Вяземский определил в записи под 22 сентября 1830 г.: «Когда решишься быть поэтом событий, а не соображений, то нечего робеть и жеманиться» (с. 215). Мир внешних явлений преобладает у Вяземского над фактами душевной жизни. Однако эта пропорция заметно отличается от экстравертивных дневников других авторов. Необычная внутренняя динамика записок попеременно выводит на передний план то внешние явления («события»), то внутренние («соображения»). Неуравновешенный характер, холерический темперамент автора вычерчивают осциллирующую типологическую кривую в книжках. Если у ряда писателей (А. Тургенев, Никитенко, Дружинин) переход к изображению внешних событий после нескольких лет подробного воссоздания душевной жизни был вызван возрастными причинами, то у Вяземского типологическая динамика не зависит от смены возраста. Она имеет хронический характер. Тем не менее количественно «внешнее» преобладает над «внутренним» в силу неистощимого интереса автора к миру. Любопытство то и дело заставляет Вяземского отвлекаться от сосредоточенности на своих мыслях. Меняющаяся картина мира для него гораздо интереснее бурлящей, но ограниченной пределами сознания мысли. В этом кроется еще одна причина того, что автор «Русского бога» вел параллельно несколько книжек: такая метода позволяла распределять «внешний» и «внутренний» материал в зависимости от смены объекта внимания автора.

Жанровое содержание книжек едва ли поддается точному определению и рубрикации в соответствии с устоявшейся традицией. Сам поэт в письме к П. Бартеневу от 6 апреля 1873 г. не смог подобрать более или менее приемлемого названия своему детищу: «Вот вам тяжеловесное приношение <…> Можете рассматривать заметки, как угодно <…> Этот фейерверочный букет, кажется, довольно удачен <…>» (с. 348)[28].

Подобное высказывание было не просто констатацией относительности жанровых границ уже завершенного и подготовленного к печати произведения. Здесь Вяземский исходил из принципиальных соображений эстетического характера. Как литературный старовер он все еще считал (будучи солидарен в этом мнении с Белинским периода «Литературных мечтаний»), что у нас нет литературы и что ее появлению должен предшествовать период накопления фактического материала. В восьмой книжке он писал: «<…> мы можем собирать одни материалы, а выводить результаты еще рано».

Дневники-книжки Вяземского в жанровом отношении представляют собой арабески. Они действительно являются своего рода подготовительным материалом для будущих произведений различных жанров. В них можно найти фрагменты романа (пятая книжка), юридического и морального трактата (записи о казни декабристов), критической статьи (о стихах Батюшкова, под 22 июля 1825 г., и Пушкина под 22 сентября 1831 г.), книги очерков об Англии (20 сентября 1838 г.) и ряда других жанров.

На жанровую поливалентность в известной мере оказал влияние метод дневника. В данном случае метод следует понимать двояко: как систему работы над книжками и как принцип отбора жизненного материала. Первое значение раскрывает сам Вяземский. Он признается в том, что характер его мышления не позволял ему упорядочивать разнообразный материал: «Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок» (книжка шестая). Следствием способа мышления стала и методика работы писателя, о которой он в «Автобиографическом введении» сказал так: «писал не усидчиво, а более урывками» (с. 306)[29].

В книжках фактически нет записей, которые, как в классическом дневнике, фиксировали бы события дня. Даже те немногие образцы, которые по манере ведения приближаются к обычной подневной записи, имеют характер фрагментарности либо строгой отобранности.

Второе значение понятия «метод» также раскрывается самим автором. Даже при беглом чтении дневника Вяземского бросается в глаза обилие сведений, которые писатель черпает не из личного опыта, не из пережитого и перечувствованного, а из «вторых рук». Это анекдоты, слухи, предания, которые не имеют абсолютной достоверности, а находятся на грани факта и вымысла. К ним относятся легенды о Державине, Фонвизине, Киселеве, Канкрине, Перовском, зарубежных исторических деятелях. Как художник Вяземский во всем этом видит типическое, выражающее суть («дух»), а не «явь»: «Соберите все глупые сплетни, сказки, и не сплетни и не сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах по поводу холеры и нынешних обстоятельств. Выйдет хроника прелюбопытная. По гулу, доходящему до нас, догадываюсь, что их тьма в Москве, что пар от них так столбом и стоит: хоть ножом режь. Сказано: «литература является выражением общества», а еще более сплетня, тем более у нас нет литературы. У нас литература изустная. Стенографам и должно собирать ее. В сплетнях общество не только выражается, но и выхаркивается. Заведите плевальник <…>» (с. 201–202).

Вяземский – автор записных книжек был родоначальником направления в данном жанре, которое активно использовало на страницах своих дневников анекдот и сказ как равноценный факту материал. К нему относятся В. Муханов, Одоевский, Добролюбов, Суворин. В какой-то степени дневники подобного содержания стимулировали проникновение сказа, анекдота, курьезного случая и в «большую» литературу (Достоевский, Лесков). По времени это совпало с публикацией книжек Вяземского (так же, как и дневника Муханова).

Насыщенность книжек подобным материалом придавала их содержанию надличностный смысл. Журнал частной жизни превращался в общезначимый род литературы. В таком дневнике субъективное начало переносило акцент с выражения на оценку. Отсюда оставался один шаг до «Дневника писателя» Достоевского и Аверкиева. А сам факт прижизненной публикации книжек уравнивал их в правах с оригинальным жанром последних.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.