Владимир Галактионович КОРОЛЕНКО

Владимир Галактионович

КОРОЛЕНКО

На В.Г. Короленко завершается развитие жанра классического дневника XIX в. Дневник В.Г. Короленко[59] является самым ярким и художественно значительным среди писательских дневников. В нем проступают две основные линии жанровой динамики: во-первых, воспроизводятся главные элементы формы, свойственные дневнику на протяжении века; во-вторых, в результате эволюции жанра намечаются новые тенденции в развитии его традиционных структурных и содержательных компонентов.

Несмотря на многообразие таких тенденций, важнейшим показателем новационности становится более тесное взаимодействие дневника с художественными и публицистическими жанрами, с письмами и записными книжками. Происходит взаимопроникновение разнородных литературно-художественных и дневниково-эпистолярных элементов.

Дневник Короленко эволюционирует в том же направлении, в каком происходит развитие его художественной манеры – к усилению публицистического начала, от сюжетности и «объективности» повествования – к оперативной хроникальности с сильно выраженным субъективным тоном.

В то же время именно у Короленко ослабевают и порой сводятся на нет некоторые важнейшие жанровые составляющие дневника: психологическая обусловленность уступает социальной детерминанте, метод личного наблюдения постепенно заменяется на другие, чаще всего коллективные источники информации, жанровое содержание представляется аморфным из-за пестроты его частей.

Замена подневных записей письмами, наличие в дневнике законченных художественных миниатюр, активное проникновение в текст многочисленных образцов «чужого» слова, полемический характер многих записей, превращение дневника в студийно-творческую лабораторию писателя – все это, на первый взгляд, представляет собой картину распада жанра, его «растаскивания» по другим литературным «ведомствам». Однако вся эта мнимая калейдоскопичность (кстати говоря, имеющая немало аналогов в дневниковой прозе конца XIX – начала XX в.) скрепляется единством стиля и личностью автора. Выработанная уже в раннем дневнике манера и специфическое ви?дение писателя придают всем несхожим по содержанию фрагментам и пластам его хроники монолитную эстетическую форму. Скрепленность разнородного материала дневника стройной и отчетливо выраженной мировоззренческой позицией писателя является их главной отличительной особенностью. Это свойство было присуще им уже на раннем этапе их ведения, а причиной тому стало своеобразие их изначальной функциональной направленности.

По своим функциональным признакам дневник Короленко отличается от большинства писательских дневников: он не является выразителем не нашедших выхода психических содержаний, не отражает процесса индивидуации, не служит показателем критического возраста и не продолжает семейную традицию. На начальном этапе он отражает особенности судьбы писателя и в этом отношении ближе всего стоит к дневникам В.К. Кюхельбекера и Т. Г. Шевченко.

Начало ведения дневника приходится на период второй ссылки Короленко: первые его записи сделаны на пароходе, доставлявшем провинившегося административного ссыльного из Перми в Якутскую область. Своеобразие природы и местных типов, отсутствие элементарных источников культуры, питавших интерес образованной личности, развили у вчерашнего студента потребность в объективации своих впечатлений. Так появляются колоритные наброски виденного, в которых проглядывает смена настроений путника, отправившегося в вынужденное путешествие.

Дневник, таким образом, как литературный жанр предшествовал ранним художественным опытам будущего писателя. Ряд пейзажных зарисовок и описаний случайных дорожных встреч, сделанных «с натуры» в записной книжке, послужили прецедентом для дальнейшей работы в этом направлении. Постепенно накапливающийся материал дал толчок работе художественного сознания – и путевые заметки стали преобразовываться в законченные литературные произведения, рассказы и очерки. Устоявшаяся за годы ссылки привычка – делать записи по горячим следам – не была прервана с началом художественного творчества. Дневниковый опыт отвечал потребности начинающего писателя в субъективно-эстетическом переживании явлений окружающей жизни.

С возвращением в центральную Россию дневник наполняется новым содержанием: изобразительное начало уступает место проблемно-аналитическому. Расширившийся горизонт социального мышления автора способствует введению в дневник многослойного жизненного материала: политики, истории, литературы, собственных творческих штудий. Дневник сопровождает писателя во всех его поездках, как добровольных, так и вынужденных. Он приобретает характер хроники современной жизни, написанной для потомства, и в этом смысле предвосхищает в известной мере «Историю моего современника». Осознавая художественно-историческую значимость своих подневных записей, Короленко надеется на их будущее прочтение потомками: «Когда-нибудь мне хочется восстановить эти эпизоды и это настроение в повести из конца нашего русского и специально областного «Конца XIX века»… Поэтому я записываю все это так подробно. Может, и пригодится, а не пригодится для повести – может, и так будет когда-нибудь надобно» (т. 3, с. 103). А на первой странице дневника, открывающей 1901 г., писатель делает следующую запись: «1901 г. (начало XX столетия)». «Заметки (для будущего)» (т. 4, с. 222).

Со временем ведение дневника входит в привычку, которую не могут нарушить даже неблагоприятные для него обстоятельства. В таких случаях писатель быстро находит замену своему повседневному спутнику. Так, во время поездки в Крым в 1889 г. Короленко не ведет дневник, но подробно описывает свои впечатления в письмах к жене, которые называет страничками из дневника. К таком способу прибегает и один из героев рассказа Короленко «Не страшное», в дневнике которого «были отдельные странички в форме как бы писем к <…> его отдаленному другу».

Социальная активность Короленко-писателя и Короленко – общественного деятеля – побуждала его не оставлять без тщательного анализа и фиксации на память ни одного мало-мальски значительного факта. То, что не попадало на страницы художественной или публицистической прозы, обязательно оседало в дневнике как долговечном хранителе бесценных примет времени. Пропуск знаменательного события расценивался автором как нарушение нормы. «Я уже привык к своему дневнику, – признавался писатель самому себе, – и чувствую угрызение совести, когда позади остается нечто, заслуживающее отметки, но не внесенное в дневник» (т. 2, с. 180).

Из всех названных функциональных особенностей дневника Короленко, как сближающих его с писательскими дневниками, так и отличающих от них, более всего выделяется одна. Это – исключительная роль творческих заготовок. По своим масштабам подготовительные материалы занимают в дневнике Короленко место, не соизмеримое ни с одним другим образцом жанра. И это при том, что параллельно дневнику писатель вел еще и записные книжки.

Первоначально функция дневника ограничивалась, по-видимому, двумя задачами: объективацией эстетически значимого для начинающего автора материала и его хранением для последующей художественной обработки. Некоторые сцены и описания имеют пометки, позволяющие догадываться именно о таком предназначении записей. А ряд изданных впоследствии художественных и публицистических произведений Короленко подтверждает данную гипотезу. Это относится как к ранним рассказам и очеркам писателя, задуманным еще в сибирской ссылке («Сон Макара», «Черкес», «Груня», «Государевы ямщики», «Мороз» и др.), так и к произведениям среднего периода («Мултанские жертвоприношения», «американские» очерки и рассказы). Многие материалы дневника, представляющие собой замыслы будущих произведений, так и не получили своего завершения, потонув в «периодике» будничных записей писателя.

Если сопоставить творческие заготовки дневника Короленко с аналогичными материалами других писателей, то бросается в глаза высокая степень их художественной обработки у автора «Слепого музыканта». Многие отрывки кажутся цитатами из завершенных произведений – так эстетически полноценно они выглядят. Особенно удачными среди них представляются пейзажи, портретные характеристики и сценки. Встречаются в этом материале и своего рода жемчужины короленковской прозы, как, например, незавершенное произведение без названия, напоминающее по жанру стихотворение в прозе. Несмотря на большой объем отрывка, хочется привести его полностью как образец малого жанра, который к тому же, кроме дневника, нигде не публиковался с 1925 г.: «20 апреля 1888 года. Мы заблудились и, пробродив часа два по болотам, наконец вышли из леса на поляну. Вдали чуть виднелся горный берег при слиянии Оки и Волги, затянутый сизою, светлою, но тем не менее плотною мглою. Такая мгла стоит по временам над Волгой. Она суха и трудно проницаема. Не то туман, насыщенный дымом, не то дым из пароходных труб, отяжелевший от речной сырости и повисший низко над рекой. Из-за этой завесы неясно, какими-то намеками виднелись купола церквей, очертания больших домов. Все это чуть-чуть поблескивало кой-где и, казалось, плавало в этом море тумана.

Но над полями воздух был прозрачен, лужи синели глубокой синевой, кой-где пробивалась яркая молодая зелень. Мы прилегли над одной из таких лужиц, синевшей в ложбинке и отражавшей синеву неба и тихо двигавшиеся по ней белые облака. Откинувшись на спину, мы лежали на сыроватой прошлогодней мураве и смотрели вверх. Не хотелось вставать, не хотелось говорить, двигаться. Только глядеть туда, кверху, где продвигаются белые, легкие облачка, да дышать этими весенними веяниями, что проносятся свежими острыми струями. Да еще слушать… Что? Ничего в сущности… Какой-то звон, идущий будто из-под земли, яркие трели жаворонка, к которому уже прислушался, так что почти их не замечаешь, отдаленный крик вороны, накликающей дождь. Из лужи слышны еще два голоса. Один низкий, но звонкий, полный и мелодичный. Другой повыше, но такой же глубоко печальный Какие симпатичные, полные грусти голоса… И подумать, что издают их две лягушки. О чем это они грустят, на что жалуются?.. И невольно вспоминается старая нянина сказка. Да, только она, несчастная царевна, прекрасная, как сияние майского дня, может жаловаться на судьбу так мелодично, так трогательно и задушевно. Она, превращенная злым колдуном в самое отвратительное из животных, с холодной кожей, с зелеными глазами на выкате. Что может быть ужаснее – любящая душа и отвратительная оболочка?.. Мне вспомнилась она – с такой же прекрасной душой, как у несчастной царевны, и с безобразным лицом. Я задумался о ней под продолжавшиеся жалобы лягушки и забыл обо всем. Я только смотрел в синюю лужу… В одном месте на ней шли легкие круги. Что-то вздувалось там, вода вздрагивала, черный бугорок всплывал на поверхность, мелодичный стон проносился в воздухе, неизвестно откуда, неизвестно где замирал, – и круги на воде тоже замирали, а лягушка скрывалась, чтобы мы, слышавшие ее голос, не могли видеть ее безобразия.

И она также ушла в свою нерадостную темную кожу, и давно уже улеглись круги, которые она подняла когда-то в окружающей жизни» (т. 1, с. 131–132)

Функция дневника как места для творческих заготовок писателя пересекалась с социальной направленностью деятельности Короленко. Темперамент общественного деятеля, правозащитника, публициста не всегда находил выход в открытых выступлениях в силу цензурных запретов и статуса поднадзорного и неблагонадежного литератора. Далеко не все замыслы автора «Бытового явления» могли осуществиться в обычной для человека его профессии форме. И дневник оказался «запасным» объектом их реализации. В нем мы найдем как законченные публицистические высказывания, так и короткие записи-наброски задуманных, но так и не написанных статей («Несколько слов о казанской цензуре», «Характерная полемика», «Обновленный уезд»).

В отличие от умеренного, сдержанного тона газетно-журнальных выступлений Короленко страницы тематически близких записей дневника пронизаны едкими инвективами в адрес власть предержащих – от мелких чиновников до царствующих величеств. Писатель высмеивает как частные явления, так и пороки всей государственной системы. По смелости выражения все они не могли претендовать на публикацию в современной периодике: «<…> Россия застонала под дубовым, мстительным режимом Александра III <…> Это был второй Николай I по отсутствию чутья действительности и по непониманию обстоятельств. Он знал одно: против всякого положения «либеральной эпохи» он выдвигал противоположение, где только мог <…> Он уже не видел, не слышал ничего, что делается в России, – отупевший слух не улавливал голоса измученной земли. Он умер – к великому счастию России» (т. 2, с. 319); «Эта полицейская весна – истинный символ нашей русской жизни. Произвол и реакция всюду доходят до естественного предела, покушаясь роковым образом остановить даже простейшие движения общественных отправлений «большинства обывателей», как было сказано в корреспонденции о перлюстрации писем в Нижнем» (т. 3, с. 145).

Таким образом, компенсаторно-заместительная функция дневника, обычная для данного жанра, приобретает у Короленко социально-политическую направленность, далеко отстоит от интимно-бытовой сферы и психологических детерминант.

Новые элементы видны и в пространственно-временной организации записей. «География» охваченных дневником явлений – самая обширная из всех образцов жанра у русских писателей. По масштабам она сопоставима разве что с дневниками В.А. Жуковского. Писательская наблюдательность и репортерская оперативность позволили Короленко включить в свою летопись все самое примечательное из виденного, слышанного и прочувствованного. Короленко самостоятельно развивает ту общежанровую тенденцию в области дневникового хронотопа, которая наметилась в последнее двадцатилетие века и нашла яркое выражение еще в дневнике И.С. Тургенева 1880-х годов. Сущность ее заключается в соотнесенности близких по времени событий, происходящих в пространственно далеких точках. Такую разновидность хронотопа мы назвали континуальной.

Однако при наличии черт типологического родства хронотопа дневника Короленко и ряда дневников конца XIX в. между ними имеются и признаки отличия. К примеру, в сохранившихся отрывках дневника Тургенева 1882–1883 гг. событийный ряд может воспроизводить факты, имевшие место одновременно в Париже, Петербурге и Спасском-Лутовинове. Все они не имеют между собой логической связи и группируются в одной записи в силу одновременно поступившей информации о них автору дневника. Все они значимы для Тургенева, но могли бы быть разнесены по разным дням, поступи о них сообщение с опозданием на сутки.

В дневнике Короленко мы сталкиваемся с принципиально иным пространственно-временным континуумом. Связь между одновременно происходящими событиями здесь носит не случайный, а причинно-следственный характер. Они могут соотноситься также и по смыслу. Причем отдельное (локальное) явление связано с общим порядком вещей как часть с целым. В данном случае Короленко, используя чисто художественный метод, указывает на типичность события, устанавливает его общезначимый смысл: «Даже дважды процензурированная книжка <…> все еще несет в себе зародыш гибели «вековечных» русских начал. Хороши, однако, начала. Есть ли еще где-нибудь в Европе такой трусливый, такой всего опасающийся «порядок»?» (т. 3, с. 155); «На толпу, не знавшую, чего от нее хотят и куда их гонят, почему ее «не пущают» в одну сторону и куда именно ей идти дозволено (Прообраз русской жизни), – кинулись конные городовые и начали крошить нагайками кого попало» (т. 4, с. 125); «10 ноября 1898 г. В Полтаве разыгралась целая «политическая история». Жил там некто Налимов, бывший офицер, бросивший службу и занявшийся садоводством <…> (далее следует История). Сам налимов объясняет свой поступок тем, что, если бы он не донес, то донесли бы на него! Оправдание плохое, но система шпионства среди педагогов очевидно хороша» (т. 4, с. 66, 68).

Сочетание конкретного с общим отражается и в такой детали, как набросок плана части города, в котором происходила демонстрация студентов в декабре 1900 г.; а еще через полтора года в дневнике появляется следующая запись: «<…> я уже более десяти лет замечаю и заношу в свои книжечки особую извозчичью легенду о студенческих движениях» (т. 4, с. 285). Хронотоп начинает пониматься Короленко не как одновременность пространственно удаленных событий, а как процесс, как движение «типического» явления со всеми его закономерностями.

Процессуальный характер многих фактов хорошо прослеживается на ряде записей, посвященных детям Короленко. Сделанные в разное время, они отражают процесс освоения девочками окружающего мира с одновременным усвоением языка, слова, понятия. Языковое творчество ребенка показано не как единичный факт, а как стадия в его физическом и интеллектуальном развитии.

Расширенное понимание времени нередко приводило к тому, что сообщение о каком-то событии дробилось на несколько подневных записей в зависимости от сроков его завершения (например, история некоего Клопова). Такая организация хронотопа отражала качественно новую, более высокую ступень в освоении континуального времени – пространства.

Наиболее динамичной частью дневника является его образная система. Параллельно совершенствованию художественного метода писателя претерпевает серьезное изменение и образ человека. В целом этот путь можно охарактеризовать как движение в сторону обобщения, типизации.

В дневнике периода сибирской ссылки перед читателем проходит вереница случайных встречных, попутчиков, знакомых ссыльного студента Короленко. Все они описываются с характеристическими особенностями выговора, костюма, манер. В изображении характеров начинающий писатель идет от внешнего к внутреннему. Но так как внутреннее чаще всего скрыто под маской недоверия к чужаку или просто очень бедно своим содержанием, то до него Короленко не доходит. Он ограничивается внешним впечатлением и на его основании описывает данный характер: «<…> наружная дверь отворилась. В черном квадрате резко выделилась высокая фигура, в чекмене, папахе и оленьих высоких камосах. За поясом виднелся чеченский кинжал в узорных ножнах» (т. 1, с. 43); «<…> Глаза девочки потускнели, подвелись синевой, пухлое круглое личико посинело и осунулось; на нем виднеется страдание, – но она крепится, топчется, пошатываясь по избе, в своих неуклюжих «чириках», напоминая большую бабу, только в миниатюре» (т. 1, с. 57).

Однако уже в этот период намечается тенденция к типизации отдельных характеров и групп. Правда, по своему уровню она ограничивается внешними, этнографическими признаками и напоминает типы «физиологического очерка» 1840-х годов: типы поселенца, аборигена-туземца (остяка); отчаянного (спиртоноса); ямщика, писаря, якутского крестьянина. Но уже ранний нижегородский дневник дает образчики полноценных, почти художественных типов, в которых чисто внешние признаки служат выразителями общезначимых свойств: «<…> Я выхожу в переднюю. Там снимает калоши старик довольно высокого роста, с серо-желтой бородой; он в штатском сюртуке, но на гвозде висит его пальто со светлыми пуговицами и генеральской выпушкой. Под мышкой портфель, который мне сразу объясняет цель его прихода» (т. 1, с. 104) – тип неудачного литератора из отставных военных.

Приобретенный в «большой» литературе опыт позволил Короленко в дневнике 1890-х годов проникать глубже в сущность человеческих типов. Внешние признаки в характеристиках постепенно утрачивают ведущую роль, и типическое просматривается уже в характере деятельности человека. Особенно это относится к людям просвещенной среды. Громадный прогресс, которого достиг Короленко в области типизации, можно увидеть из сопоставления двух записей, сделанных с интервалом в 5 лет: «25 января <1888 г> Молодой человек с землистым цветом лица, с глазами, которые глядят из каких-то черных кругов <…> Лицо нервно подергивается, и вместе с тем видно что-то экстатическое. От него пахнет водкой и сильно отзывается достоевщиной. Видно, что с ним происходит действительно нечто ужасное, что этот ужас распознается во всех мелочах его жизни, глядит из каждого пустяка <…> Человеческий характер есть нечто в высшей степени сложное <…> переложит природа одной какой-нибудь добродетели и не доложит чего-нибудь другого <…> смотришь, готов психопат или сумасшедший» (т. 1, с. 109, 114); «12 апреля <1893 г.> <…> я невольно увлекся в сторону типической фигуры молодого профессора <3верева>, потому именно, что эта фигура в высокой степени характерная. Вырастая на рубеже двух хотяинцевских настроений – между красными и белыми хотяинцевскими словами, – он приобрел удивительную способность этой двуцветности» (т. 1, с. 253).

Овладев методом типизации, представляющим собой сочетание особенного и всеобщего, Короленко создает в дневнике 90-х годов ряд блестящих социально-психологических типов русской провинции. Своеобразие этой литературной галереи заключается в том, что в ней представлены типические явления, не известные столице и сохранившиеся в более или менее первобытном их виде. Такие явления были открытием Короленко даже с точки зрения «большой» литературы, куда они, к сожалению, так и не попали по тем или иным причинам. Застойная провинциальная среда сумела сохранить, законсервировать на какое-то время только ей свойственные нравы и характеры, а Короленко запечатлел их с присущей ему долей иронии или сарказма.

К подобным типам относятся «золоторотец» (Макаров), «человек из времени лорис-меликовской «диктатуры сердца» («гасконец» Бильбасов), «гражданин в «чисто русском стиле» (Зарубин), «протестант» (Жарков) и ряд других ярких образов провинциальных оригиналов. Наряду с образом местного помпадура – нижегородского губернатора Баранова – все они составляют своего рода протосюжеты из жизни российской глубинки конца века («повесть из нашего русского и специально областного «Конца XIX века», по выражению писателя).

Идя по пути широкого обобщения явлений и характеров, Короленко использует в дневнике и другие приемы типизации. К ним можно отнести такой повторяющийся способ, как изображение судьбы самобытного человека, сломанного обстоятельствами и вовлеченного в избитую жизненную колею. В этом случае тип формируется не путем естественного срастания природных задатков личности и условий среды, а, напротив, методом вынужденного изменения, ломки первоначальных идеалов и потенций характера. О таких людях Короленко часто пишет не в одной-единственной записи, а пытается проследить их судьбу на протяжении длительного отрезка времени, периодически возвращаясь к их жизненным обстоятельствам. Так подробно он интересовался судьбой девушки Г-рини в записях под 7 и 19 октября 1888 года. Подводя черту под ее несостоявшейся жизнью, Короленко писал: «Прошло три года – и бедная девушка вынесла на себе весь этот печальный, избитый силлогизм русской жизни, показывающий с такой осязательностью, почему у нас невозможна широкая, полная, увлекательная деятельность» (т. 3, с. 137). Гнет обстоятельств, заедающей «среды» над стремлениями личности и вызванная этим гнетом гибель надежд как типическая русская история изображается Короленко на примере судьбы Федоровского: «Таких примеров можно насчитать сотни. Я не знаю, что сталось с этим Федоровским, но впоследствии, скитаясь по разным отдаленным местам, встречал много таких Федоровских» (т. 4, с. 119–120).

Нередко на страницах дневника проходят тени минувших исторических эпох. Эти типы принадлежат к разряду «уже отцветших цветиков» (по терминологии А.Ф. Писемского). В одних случаях они служат зловещим напоминанием о порядках недавнего прошлого, в других свидетельствуют об исчерпанности типа, его вырождении в новых условиях. Такая архаизирующая тенденция на первый взгляд необычна в рамках жанра, оперативные свойства которого усиливаются нацеленностью авторского пера на все самое современное, животрепещущее. Однако более внимательное прочтение убеждает в том, что появление подобных типов вызвано не чисто эстетическим интересом автора. Изображенная в дневнике Короленко действительность порой кажется настолько фантастичной, что появление в ней «современных призраков» (Щедрин) по контрасту усиливает реалистический эффект. Фигуры из прошлого в таких случаях напоминают гротескный прием Щедрина – перенесение в настоящее литературных героев прошлого: «17 декабря 1898 г. Старый радикал Грибоедов <…> когда-то это был человек деятельный, энергичный и замечательно остроумный <…> Но служба в частном банке, с одной стороны, и частые «либации» <возлияния> в честь 60-х годов – с другой, постепенно оказали свое влияние <…> Да, люди выветриваются, как и горные породы» (т. 4, с. 94–95); «19 ноября 1898 г. <…> Сей дореформенный городничий бил в самый центр вопроса, ныне опять стоящего перед нами – спустя 30 лет после реформы» (т. 4, с. 81). В этой связи характерен замысел Короленко, к сожалению, неосуществленный, написать рассказ «Последний Мымрецов», упоминание о котором встречается в дневнике середины 90-х годов.

Тенденция к типизации и художественной выразительности образа развивалась параллельно публицистической заостренности в изображении характеров. Здесь, с одной стороны, сказывалось влияние газетной полемики, ее стиля и приемов идейной борьбы с противником («Для публицистических работ я лучше приспособляюсь к газетам», – признавался Короленко в дневнике, т. 4, с. 186), с другой – проступало одно из ведущих свойств характера автора «Голодного года» – бескомпромиссность и прямолинейность в оценке политически одиозных фигур («М.А. Протопопов, грубый и прямой в своих антипатиях, к которым принадлежу и я», т. 4, с. 90). В характеристиках врагов прогресса, ретроградов и мракобесов Короленко в своем дневнике остается непревзойденным по желчи памфлетистом и порой доходит до грубой карикатурности: «Некто Стечкин, продажная тварь ежедневной печати, редактор газеты «Народ» (т. 4, с. 179); «<…> уличенный вор и негодяй Грингмут» (т. 4, с. 260); «<М.П. Соловьев, начальник Главного управления печати > озлобленный подлец и прислужник» (т. 4, с. 301); «<Кн. Мещерский> старый шут, заведомый развратник <…> уличенный хищник <…> посмешище всей печати и всей читающей России» (т. 4, с. 311).

Однако подобные тенденции в создании образов выглядят противоречивыми лишь на первый взгляд. Еще в начале своего творческого пути начинающий, но уже умудренный жизненным опытом литератор сформулировал нравственно-эстетические принципы оценки человеческого характера, которых придерживался как в художественных, так и в дневниково-публицистических жанрах: «Человеческий характер есть нечто в высшей степени сложное, и его нормальность состоит в гармонии: переложит природа какой-нибудь добродетели и не доложит чего-нибудь другого, – смотришь, готов психопат или сумасшедший».

Функциональное своеобразие дневника и широта охвата жизненных явлений, в сочетании с особенностями психологического склада Короленко, обусловили и его типологию. Неиссякаемый интерес к познанию окружающего мира, питаемый «общественным» темпераментом автора, уже с первых страниц придали дневнику экстравертивный характер. Здесь мы не найдем разъедающего самоанализа и духа сомнения, подробностей душевных переживаний или отражения идейных поисков писателя. Цельность личности и стройность мировоззрения проявились в дневнике Короленко в четкой установке на изображение зримого и осязаемого мира, определив миру внутреннему узкие границы. Последний представлен в дневнике лишь несколькими записями, связанными со смертью дочери и воспоминаниями о ней.

Принадлежность Короленко к поколению «семидесятников», с их ярко выраженным социальным интересом, с хождением «в народ», проявилась в особенностях «сюжетной» динамики. События в дневнике развертываются по кривой, образующий круг, а ее направление совпадает с траекторией движения главных оппозиционных сил эпохи: Восточная Сибирь – верховья Волги – Петербург – Америка – Юго-Восточная Европа (Румыния) – Крым – Нижний – Полтава. Замкнутость географии сюжета, его циклический характер, совпадает как с завершенностью идейного развития Короленко на этапе ведения дневника, так и цикличностью жанрового содержания летописи. Открыв повествование изображением природы, нравов и быта отдаленных сибирских поселков, дневник Короленко далее проходит длительный этап хроники общественной жизни и завершается (в начале XX в.) содержательно однородным, – но на более высоком уровне осмысления – описанием повседневной жизни украинской глубинки, с ее типами, нравами и проблемами.

Образная, типологическая и сюжетная определенность дневника сродни его жанровому содержанию. Хроника Короленко носит публицистический характер. В ней субъективно-оценочное слово имеет политическую направленность. Эта идейная позиция автора, свойственная всем этапам ведения дневника, в концентрированной форме была выражена в записи-письме, адресованном начинающему автору, в полтавском дневнике 1903 г.: «Мой совет – оставить эту форму – чисто субъективных настроений, трудно уловимых и неопределенных. Нужно больше внимания к жизни, в ее разнородных проявлениях. Собственное настроение и описание – только соус. Настоящее блюдо – изображение жизни <…>» (т. 4, с. 330).

Первое место на страницах дневника всегда занимают злободневные политические события, столичные и провинциальные. Будучи долгие годы лишенным свободы передвижения, писатель тем не менее всегда в курсе происходящего, пульс которого бьется на кончике его пера. Порой писатель уподобляется вездесущим и неутомимым в поисках новостей репортерам, заносящим в блокнот сообщение о еще не завершенном событии: «Я пишу эти строки, а мимо моих окон идут казаки, поют песню и свищут» (т. 4, с. 287).

Нередко публицистическая заостренность и желание поспеть за стремительным ходом событий заставляли Короленко делать в своем дневнике пророческие прогнозы: «25 февраля 1901 г. <…> Медленно, но неуклонно нарастают понемногу и собираются великие силы будущей борьбы. Нашим детям предстоит жить в очень драматическое, но и интересное время» (т. 4, с. 212).

Жанровая эволюция дневника в последней четверти века более всего затронула его метод и стиль. Происходит расширение творческих источников дневника, углубляется его взаимодействие с другими нехудожественными жанрами. Дневник обогащается новаторскими достижениями публицистики, исследовательскими приемами из области общественных наук. Все эти новации приводят к серьезным изменениям в характере субъекта повествования. Функция записи постепенно начинает утрачивать характер отчета-исповеди за прожитый день. Автор начинает играть роль обозревателя, пишущего с оглядкой на то, что его слово услышит кто-то другой. Разнородные источники информации, которые использует повествователь, разрушают единство стиля. Многообразие речевых форм создает сложную стилистическую структуру.

По принципам отбора жизненного материала и его источникам дневник Короленко занимает исключительное место в ряду образцов этого жанра конца XIX столетия. Он содержит такое информативное богатство, которого мы не встретим ни у одного из его современников, в такой же мере подверженных перечисленным тенденциям.

Пестрота источников информации и жанровых форм, бросающаяся в глаза уже в ранних дневниках, поначалу наводит на мысль о творческой незрелости начинающего писателя. Однако последовательность проведения этого принципа и в дальнейшем убеждает в том, что он имеет фундаментальное методологическое значение.

Ранний дневник, помимо мыслей и наблюдений автора, содержит отрывки из переписки людей 40–60-х годов, французские стихи, цитаты из книг, переводы, отрывки из собственных писем разным адресатам.

Описания увиденного и услышанного включают в себя пространные диалоги, подслушанные в дороге, на временном ночлеге или вынужденной остановке. В таких случаях Короленко стремится передать материал зрительно, дословно и почти без комментариев, т. е. по своему признанию, «относит все явления к их изображению» (т. 1, с. 65).

В дальнейшем живые картины событий все чаще и интенсивнее дополняются аналитическими материалами. Но одновременно происходит и расширение источниковедческой базы. Дневник обогащается вырезками из газет, вклеенными между записями, выписками из сочинений писателей (Щедрин), философов, публицистов (Берне), политиков, из писем, адресованных не Короленко (анонимное письмо к Николаю I).

В поздних дневниках весь этот материал подвергается творческому синтезу и уже не выступает в «сыром» виде. Писатель, ссылаясь на источник, ставит своей задачей не передать его дословно, а подвергнуть анализу с определенных идейных позиций. Источниками подобных аналитических отчетов становятся газетные материалы, письма разных корреспондентов, слухи, изустная информация лиц, пользующихся доверием автора: «Из Варшавы получил следующее анонимное письмо» (т. 4, с. 191); «Очень характерный анекдот <…>» (т. 4, с. 170); «Сегодня баронесса рассказывала Н.К. Михайловскому анекдот, или действительное происшествие, прекрасно характеризующее настроение и государственную мудрость настоящей минуты» (т. 2, с. 36); «Во всех этих толках и слухах нельзя не заметить двух основных нот <…>» (т. 2, с. 300); «Сегодня в «Волгаре» (№ 50) напечатано <…>» (т. 3, с. 113); «Из источника случайного, но совершенно достоверного узнал <…>» (т. 3, с. 27).

Порой даже характеристика какого-то лица строится из сочетания собственных суждений о нем Короленко и газетных источников: «Одна из фигур, несколько загадочных, но во всяком случае интересных, – это фигура С. И. Мальцева» (т. 2, с. 192). И далее следует выписка из журнала «Гражданин».

В группе поздних дневников нижегородского и полтавского периодов набирает силу тенденция строить проблемно-тематическую запись по методу газетной публицистической статьи с обязательным логическим выводом. Такой вывод имеет обобщающий характер и как бы раскрывает философско-исторический смысл эпохи: «Нет единого производящего в истории <…> В ней всякое явление, всякий двигатель, являясь следствием предыдущих, в то же время служит причиной множества последующих явлений» (т. 4, с. 85); «Итак, опять начало того же. Русская история новейших времен совершила круговорот и пришла опять к исходной точке» (т. 4, с. 199–200); «До сих пор религиозный вопрос дремал на заднем фоне общественного сознания. Теперь его выдвигают вперед. Горизонт действительно заволакивается тучами. Изуверство политическое явно связывается с изуверством религиозным» (т. 4, с. 262–263).

Отказ от свободного расположения материала в записи, являющегося характеристической особенностью жанра дневника, в пользу тематического структурирования находит свое продолжение в драматизации и типизации частного случая. Эта тенденция действовала как противовес хроникальной организации материала. Выбирая из массы обыденных явлений одно, на его взгляд наиболее типичное, Короленко строит рассказ о нем как драматическое повествование, заключающее в себе обобщающий смысл. При этом автор нередко ссылается на историю, находит аналогии в публицистике, общественных науках, современной жизни других стран: «Некоторые черты этой драмы глубоко характерны и интересны» (т. 3, с. 123); «Повторяется русская история, сильно повторяется <…> Старушка мать Герда – в слезах… Совершенно так, как была моя мать около 20 лет назад. Да, повторяется русская история» (т. 4, с. 92); «Роковое «самоотрицание» существующего порядка в этом эпизоде высказывается ясно <…> «Пусть только случится, – писал Л. Берне в «Менцеле – французоеде», – что между испанскими якобинцами найдется какой-нибудь математик – и союзный сейм тотчас же запретит у нас логарифмы». У нас достаточно найти несколько раз при обысках свод законов, чтобы объявить эту книгу «изъятой из библиотек» (т. 4, с. 36–37).

Приток многообразного жизненного материала обусловил и проникновение в стиль дневника различных лексических пластов. Долгие годы живя в провинции, Короленко запечатлел в своей летописи не только особенности быта и нравов российской глубинки, но и свойства языка местного населения. Здесь подразумеваются не столько национальные наречия, диалектные словечки и выражения, сколько специфически областные понятия, характеризующие местные типы.

Помимо языковых групп, свойственных различным литературным стилям, в дневнике Короленко встречаются слова и понятия, почерпнутые из жаргонного, иностранного и профессионального лексикона. Они придают описываемым сценам и характерам особый колорит и выразительность. Достаточно вспомнить такое слово-понятие, как «стрелок», заимствованное из тюремно-воровской «блатной музыки» и весьма ярко характеризующее выведенный в образе студента Минаева тип (т. 2, с. 216–217). Нередко целенаправленное использование слов ненормативной лексики, для которых находятся лексические параллели в литературном языке, придает повествованию дополнительный, эстетический эффект: «<…> первые рассказы об этом Клопове были приняты как простая бляга» (т. 4, с. 50).

Охвативший различные жанровые уровни дневника Короленко процесс типизации сказался в области стиля введением понятий, отражавших такие социальные явления, у которых не существовало соответствий на литературном языке. Поэтому, помимо эстетической, они несли на себе еще и смысловую нагрузку: «Наступила пора не только для фамильярности, но и для амикошонства» (т. 4, с. 70).

Впитавший в себя основные закономерности жанровой динамики, дневник Короленко практически на всех структурных и содержательных уровнях отразил главную тенденцию в развитии писательского дневника (как и дневника вообще) – ослабление камерных основ и сближение с социальной сферой функционирования. Вместе с тем эволюция дневника Короленко подтвердила другую истину, свойственную литературному сознанию XIX столетия. Более поздний дневник (1910–начало 1920-х годов), не внесший ничего принципиально нового с точки зрения элементов жанровой структуры, символизировал исчерпанность возможностей жанра, указывал на его пределы в отражении внешних событий. Он уже не вмещал в себя того бесконечно многообразного и сложного материала, для которого требовались иные жанровые формы. Короленко принадлежал к поколению, которое еще не могло подозревать, какие возможности открывал для дневника наступивший XX в. Слишком сильны были старые представления о дневнике как об истории личной жизни его автора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.