ЛЕВ ШЕСТОВ Лев Исаакович (Иегуда Лейб) ШВАРЦМАН 31. I(12.II).1866, Киев — 20.XI.1938, Париж
ЛЕВ ШЕСТОВ
Лев Исаакович (Иегуда Лейб) ШВАРЦМАН
31. I(12.II).1866, Киев — 20.XI.1938, Париж
Многие пытались писать о Шестове, и все признавались: писать о нем чрезвычайно трудно. Слишком много в творчестве Шестова крайностей, парадоксов, едкой иронии, дразнящей недосказанности и просто откровенного эпатажа, — все это мешает проникнуть в суть шестовских писаний. Современники считали его скептиком, декадентом, нигилистом, проповедующим жестокость и гедонизм. Легкомысленные молодые люди грозили своим родителям: «Буду развратничать и читать Шестова». А между тем Шестов занимался не эротическими «штучками», а «проклятыми» вопросами, в чем смысл жизни и смерти, что есть истина, человек и т. д. Лев Шестов был одним из самых глубоких, оригинальных и противоречивых русских философов. Но вот парадокс самого Шестова: у него не было академического философского образования, что в принципе сделало из него самого нефилософского из всех философов. Философ, родившийся из собственной личности.
Лев Шестов родился в традиционной еврейской семье купца-мануфактурщика, развившего из мелкой лавочки громадное дело с миллионным оборотом «Мануфактурные склады Исаака Шварцмана». Отец Исаак Моисеевич занимался не только бизнесом, но и активно интересовался зарождающимся сионистским движением. Всего этого был чужд сын Лев, торгово-финансовые дела отца и его политические интересы на протяжении долгих лет были своего рода мучительной «кармой» для Шестова. После обучения в Киеве и Москве Лев Шестов поступает в Московский университет, сначала на физико-математический, а затем — на юридический факультет. Его диссертация «О положении рабочего класса в России» была запрещена к печати цензурой. Так, не став доктором юриспруденции, Шестов был записан в сословие адвокатов, хотя и ни разу не выступил на адвокатском поприще.
В 1891 году Шестов возвращается в Киев и занимается финансовыми делами отца, испытывая резкую неприязнь и раздражение к подобной работе; все это кончилось нервным расстройством, и в 1896 году Шестов отправляется на лечение за границу — Вена, Карлсбад, Берлин, Мюнхен, Париж и прочие Европы. К этому времени Шестов стал не столь сведущ в торговых и финансовых операциях, сколь преуспел на ниве литературных и философских изысканий. Он выпустил аналитическую книгу «Шекспир и его критик Брандес». Помимо этого, он пробовал сочинять стихи, писал повести и рассказы и даже подумывал о карьере оперного певца (у него был отличный голос). Его привлекало все, кроме коммерции.
В Риме Лев Шестов познакомился со студенткой-медичкой, православной девушкой Анной Березовской и в феврале 1897 года женился на ней. Евгения Герцык рисует такой портрет жены Шестова: «…русское акушерское лицо, молчащая, но все знающая, что интересно ему (и о Мережковском, и о декадентах), гладко причесанная, с затвердело-розовым лицом». И главное: она не еврейка, чего никак не мог принять по своей религиозной нетерпимости отец Шестова. Поэтому в течение 10 лет этот брак сохранялся в тайне от родителей, более того, Шестов и Анна порой жили врозь в разных городах в целях конспирации. Отец Шварцман умер, так и не узнав правды о семейном положении своего сына. Лишь с осени 1908 года Шестов воссоединился со своей семьей, к тому времени появились уже дети — дочери Татьяна и Наталья.
И еще любопытная цитата из воспоминаний Евгении Герцык на эту же тему: «За долгие годы моего знакомства с Шестовым я не знала ни об одном его увлечении женщиной. И все же мне думается, что в истоке его творческой жизни была катастрофа на путях любви. Может быть, страдание его было больше страдание вины, чем муками неосуществившегося чувства. Может быть, по пустынности своего духа он вообще не способен был к слиянию… Всякое может быть!..»
Ну, и нельзя проигнорировать портрет Шестова, нарисованной Герцык: «В первый раз я увидела Шестова в 1903 году в Швейцарии. Два года переписки — откровения я от него уж не жду! Но, свесившись из окна отеля, с волнением смотрю на дорогу от вокзала, по которой он придет. Как я его узнаю? Конечно, узнаю. Еврей? С опаской жду типичное московское адвокатское лицо: очень черный волос, бледный лоб. Но нет: он пришел, как из опаленной Иудейской земли — темный загар, рыже-коричневая борода и такие же курчавящиеся над низким лбом волосы. Добрые и прекрасные глаза. Веки чуть приспущены, точно отгораживая от всего зримого. Позднее в своих бесчисленных разговорах с Ш. я заметила, что для него не существует искусства, воспринимаемом глазом: ни разу он не упомянул ни об одной картине. Доходчивы до него только музыка да слово. Ему 38 лет — он и не кажется старше, но почему какая-то надломленность в нем?..»
Так откуда надлом? Сложные отношения с отцом? Любовная неудача? А может, волна развернувшегося антисемитизма, прокатившаяся по России на рубеже веков и заставившая взять псевдоним «Лев Шестов»? Или просто раздавливали мысли о жизни и смерти? «Человек, несмотря на свой разум, есть существо, находящееся во власти мгновения…» — писал Шестов в работе «Дерзновения и покорности» (1922).
Или еще из Шестова: «Трагизм из жизни не изгоняют никакие общественные переустройства и, по-видимому, настало время не отрицать страдания, как некую фиктивную действительность… а принять их, признать и, может быть, понять».
Свое второе рождение, именно духовное рождение, Шестов пережил в сентябре 1895 года, в 29 лет, когда явственно ощутил, что «распалась связь времен». Шекспир стал его первым духовным наставником, а уж затем Кант. Позднее Шестов занимался другими великими мыслителями, изучал классическую европейскую философию, богословие, труды средневековых мистиков и схоластов, все прочитанное переплавлялось в книги — о Лютере, о Толстом, о Ницше. В 1913 году начал работать над книгой «Sola fide» — «Только верою». Вот характерный для Шестова отрывок из нее:
«Тот, кто не испытал хоть раз, что наряду с нашей обыкновенной жизнью есть еще какая-то жизнь, в которой происходят события совершенно своеобразные и нисколько не похожие на те, о которых свидетельствует повседневность, тот может быть превосходным землепашцем или даже историком, но тот не подходил даже и близко к преддверию последней тайны».
Вот это тайное, скрытое, неявное всегда волновало Шестова, отсюда его интерес к таким героям, как библейский Иов, подпольный человек Достоевского, Сократ, Кьеркегор (Шестов называл его Киркегардом). С Сереном Кьеркегором у Шестова оказалось много общего — одни и те же подходы к жизни и смерти, за исключением одного. Кьеркегор любил писать и опьяняться написанным, для Шестова все обстояло иначе. «Писание для меня не работа, а страдание. Мне приходится переламывать себя, привязывать к столу, тороплюсь закончить и никогда не отделываю написанное. Мне неведома радость писания. Это потерянное время…»
Радость доставлял мыслительный процесс, а не механический — перенос мыслей на бумагу.
После европейских скитаний, в основном по Германии и Швейцарии, Шестов появляется в Москве, живет на Плющихе, общается с Вячеславом Ивановым, Сергеем Булгаковым, Бердяевым, Гершензоном и другими своими коллегами по философии. После гибели на фронте единственного сына Шестов с семьей в 1918 году перебирается в Киев, затем на юг России и в начале 1920 года на пароходе отплывает в Константинополь, а затем через Италию в Париж.
В отличие от всех Лев Шестов практически не писал на актуальные социально-политические темы, можно назвать лишь две публикации — «Жар-птицы. К характеристике русской идеологии» (1918) и «Что такое русский большевизм» (1920). В первой Шестов писал: «Русские люди презирают в глубине души всякую науку и всякое знание и в этом отношении черпают свои силы и вдохновение…» «Щучье веленье — наша тайная вера…» «…Что угодно — только не устроение и благополучие. Люди должны жить для высшей идеи…» — так критиковал Шестов большевистских идеологов. И во второй статье еще хлеще: «Большевики — паразиты по самому своему существу».
И все же в творчестве Шестова не инвективы против большевизма — главное. Главное — его «странствование по душам» (это его метод) великих людей. До революции выходили следующие книги Шестова: «Достоевский и Ницше» (1903), «Апофеоз беспочвенности» (1905), «Начала и концы» (1908), «Великие кануны» (1911). И работа о Чехове — «Творчество из ничего» (1905).
Говоря о чеховском дяде Ване, Шестов пишет: «…Все чрезвычайно обременены, ни у кого нет сил вынести собственные ужасы, не то что облегчить другого. И последнее утешение отнимается у бедных людей: нельзя жаловаться, нет сочувственного взгляда. На всех лицах одно выражение — безнадежности и отчаяния. Каждому приходится нести свой крест — и молчать. Никто не плачет, не говорит жалких слов — это было бы неуместно и неприлично. Когда сам дядя Ваня, не сразу давший себе отчет о безысходности своего положения, начинает кричать: пропала жизнь! — никто не хочет прислушаться к его крику. „Пропала, пропала — все знают, что пропала. Молчи, вопли не помогут. И выстрелы не разрешат ничего“».
И еще, пожалуй, надо привести цитату из «Апофеоза беспочвенности»: «…Традиций мы не признаем: ни в одной литературе не было столь вызывающей борьбы с традициями, как у нас. Мы все хотели пересмотреть, все перерешить. Нечего и говорить, что наша смелость коренится в совершенно некультурном доверии к своим силам. У нас Белинский, недоучившийся студент, человек, из третьих рук черпавший сведения о европейской философии, начинает тяжбу со вселенной по поводу давно забытых жертв Филиппа II и инквизиции. И в этой тяжбе смысл и сущность всей русской художественной литературы. Под самый конец своей деятельности Достоевский поднимает тот же вопрос и тот же спор по поводу слезинки замученного ребенка. Русскому человеку кажется, что он все может, оттого он ничего не боится. Он рисует жизнь в самых мрачных красках — и, если вы предложите ему вопрос: как можно принять такую жизнь, как можно примириться со всеми ужасами, которыми полна действительность и которые так беспощадно обрисовывали все наши писатели, начиная с Пушкина и кончая Чеховым, он вам ответит словами Ивана Карамазова: я не принимаю этой жизни…»
Мысль Шестова такова: русский человек не принимает жизнь, как она есть, и губит ее, губит себя и губит других. Абсурд? Да. И вся главная тема Шестова — трагизм индивидуального человеческого существования.
В эмиграции Шестов много работает, парижский период в его жизни — самый творческий и самый продуктивный. Он ведет курс в Сорбонне по русской религиозной философии, выступает с докладами и лекциями, публикует статьи в крупнейших французских журналах, выпускает книги: «На весах Иова» (1929), «Киркегард и экзистенциальная философия» (1936), «Афины и Иерусалим» (1938). Шестов встречается с «властителями дум» — с Эйнштейном, Гуссерлем, Хайдеггером, Томасом Манном, Бубером, Мальро. Сам Шестов весьма популярен и почитаем во Франции. О нем говорят как о «пророке мировой мысли XX века». Он оказывает влияние на творчество Альбера Камю, Жоржа Батая, Эжена Ионеско. Для французской культуры Лев Шестов — «великий мыслитель Leon Chestov».
С 1925 года Шестов — член президиума Ницшеанского общества, член Кантовского общества. Шестовские вопросы, куда и к чему мы идем, волнуют всех. Шестов — «слишком беспокойный мыслитель», он будоражит и тревожит своим недоверием к Разуму, к знаниям, которые он считает грехопадением человеческого рода, он ищет опору в Боге. Кто-то даже пустил словечко по поводу Шестова, что он-де исповедует «философию антиразума».
С 1937 года Шестова одолевают недуги, которые и свели его в могилу в 72 года. Похоронен Шестов в Булони, в предместье Парижа, в фамильном склепе.
Философ-экзистенциалист Лев Шестов предлагал не бежать и не закрывать глаза на трагедию, а занять твердую стоическую позицию перед лицом смерти, и тогда, как он считал, может что-то открыться… «Мы не слепые, которых насмешливая или бессильная судьба загнала в лес и оставила без проводников, а существа, сквозь мрак и страдания идущие к свету».
Снова парадокс: абсурд жизни и все же надежда на свет.
«Никакая гармония, никакие идеи, никакая любовь или прощение, словом, ничего из того, что от древнейших времен придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного человека», — писал Шестов. И в то же время он же: перед лицом смерти… «Последняя тайна». «Золотая безмерность», как однажды выразился философ.
И последнее: архив Шестова разбросан по всему миру.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.