Строки из писем 1841 года

Строки из писем 1841 года

Весть о том, что Лермонтов убит на дуэли Мартыновым, дошла до Москвы и до Петербурга в конце июля — начале августа с кавказской почтой и распространилась среди читающей публики только благодаря частным письмам. Напрасно тогдашний читатель Лермонтова стал бы искать в газетах или журналах объяснения причин его гибели. Писать о дуэлях было запрещено. Некоторые столичные журналы перепечатали корреспонденцию из Пятигорска, помещенную в «Одесском вестнике».

«15 июля, около 5 часов вечера, — говорилось в этом сообщении, — разразилась ужасная буря с молниею и громом; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта…»

«Нельзя без печального содрогания сердца читать этих строк», — писал Белинский в «Отечественных записках», приведя это сообщение. И чтобы читатели могли понять, что Лермонтов умер не своей смертью, а убит на дуэли, великий критик процитировал строки из «Евгения Онегина» — описание гибели Ленского:

Младой певец

Нашел безвременный конец!

Дохнула буря, цвет прекрасный

Увял на утренней заре!

Потух огонь на алтаре![927]

Это все, что можно было в ту пору узнать из печати.

Только в 60-х годах появились первые упоминания о дуэли Лермонтова с Мартыновым. Публикуя в 1869 году воспоминания о Лермонтове Е. А. Сушковой-Хвостовой, известный историк и публицист М. И. Семевский сопроводил их заметкой, в которой призывал лиц, знавших поэта, поделиться своими воспоминаниями, а Мартынова, жившего в ту пору в Москве, осветить обстоятельства, приведшие к трагической гибели Лермонтова[928].

Мартынов не отважился написать о том, как он убил Лермонтова, и ответил письмом. Назвав себя «орудием воли провидения», он рекомендовал обратиться к князю А. И. Васильчикову: тот был секундантом на этой дуэли и мог-де более объективно изложить причины столкновения и самый ход поединка[929].

Васильчиков отозвался на приглашение, и в 1872 году, тридцать один год спустя после трагического события, в журнале «Русский архив» появилась его статья «Несколько слов о кончине М. Ю. Лермонтова и о дуэли его с Н. С. Мартыновым»[930].

В этой статье Васильчиков охарактеризовал и эпоху, и нравы, и личность поэта, картинно описал его, стоящего под дулом пистолета Мартынова, вспомнил «спокойное, почти веселое выражение, которое играло на лице поэта», и черную тучу, разразившуюся ужасной грозой, и перекаты грома, певшие «вечную память новопреставленному рабу Михаилу»[931]. Но при этом изобразил дело так, будто Лермонтов сам напросился на дуэль и поставил своего противника в такое положение, что тот не мог не вызвать его.

Впоследствии П. А. Висковатов дознался от князя, что Мартынов некоторым лицам сообщал подробности «несогласно с действительностью или, по крайней мере, оттеняя дело в свою пользу»[932], что высказать все печатно, покуда Мартынов своих сообщений в печати не делал, он, Васильчиков, не считал себя вправе, но теперь, когда Мартынов скончался и в печать «проскочило кое-что из сведений не в пользу Лермонтова», он уже не считает себя обязанным молчать о том, что Мартынов всегда хотел, чтобы секунданты его обелили[933].

В частности, когда Висковатов (уже после смерти Мартынова) спросил Васильчикова, почему в своей статье он ничего не сказал о том, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять в своего противника, князь ответил, что «не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его»[934].

Тем не менее Васильчиков умер в 1881 году, так и не раскрыв подлинных обстоятельств гибели Лермонтова.

После смерти его были опубликованы факты, которые не только не сняли с него ответственности, а, наоборот, заключали в себе новые против него обвинения в том, что он подстрекал Мартынова и вел себя по отношению к Лермонтову двулично.

Действительно, если внимательно вчитаться не в мемуары, не в догадки биографов Лермонтова, не в писания падких на сенсацию журналистов прошлого века, а в документы, дошедшие до нас из 1841 года, невольно возникает сомнение в искренности заявлений Васильчикова.

Условия дуэли назначены самые страшные: стрелять до трех раз, после первого промаха можно вызвать противника на барьер[935]. Другими словами, поединок предполагает почти верный смертельный исход. По совету полковника Траскина, переданному через Васильчикова и Глебова, Мартынов исключает из своих показаний упоминание об условиях дуэли[936]. «Покамест не упоминай о условии трех выстрелов, — пишет Глебов, — если позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего, надо будет сказать всю правду»[937].

И в то же самое время — 30 июля 1841 года, две недели спустя после события, — Васильчиков пишет приятелю, что «не в первый раз… участвовал в поединке, но никогда не был так беззаботен о последствиях и твердо убежден, что дело обойдется п<о> к<райней> м<ере> без кровопролития»[938].

Может быть, он рассчитывал, что Мартынов не будет стрелять? Нет! Он сознается Висковатову, что «Мартынов… давно злился на Лермонтова» и «мы не раз говорили Лермонтову, чтобы он был осторожнее относительно Мартынова»[939]. С другой стороны, ему известно о миролюбии Лермонтова… Все это мало вяжется между собой.

Родственники и приятели Мартынова словно ждали смерти этого последнего участника дуэли. И как только Васильчиков умер, в печать широко потекли рассказы, имевшие цель реабилитировать память Мартынова, свалить вину на убитого и заодно очернить его, обвинив в неблаговидных поступках, разглашение которых должно было объяснить и оправдать поведение его убийцы. Так, были напечатаны выдержки из семейной переписки Мартыновых[940], рассказ друга семьи князя Д. Д. Оболенского[941], «История дуэли М. Ю. Лермонтова с Н. С. Мартыновым», писанная сыном убийцы[942], свидетельства в пользу Мартынова лиц, незнакомых с поэтом и не бывших в Пятигорске в 1841 году.

Это было началом долголетней дискредитации Лермонтова на страницах дореволюционных газет и журналов, повторявших рассказ о пакетах, отправленных Мартынову с Лермонтовым и распечатанных по дороге, и о том, что Лермонтов непонятно вел себя по отношению к сестре Мартынова, что современники узнали ее в образе княжны Мери.

Эти инсинуации разоблачены в работе Э. Г. Герштейн. Она доказала, что Мартыновы охотно принимали у себя Лермонтова в продолжение четырех лет с того времени, когда, по версии о распечатанных письмах, между ними и Лермонтовым должны были возникнуть напряженные отношения. Доказано, что «Герой нашего времени», вышедший в свет весной 1840 года, не помешал Лермонтову видеть после этого семейство Мартыновых, чего не могло бы случиться, если бы у Лермонтова с сестрой Мартынова был любовный конфликт, подобный роману Печорина с княжной Мери[943].

Словом, эти рассказы, омрачавшие память убитого, не согласуются с более точными данными — записями из дневника современника и перепиской самих Мартыновых. Выясняется, что между Лермонтовым и Мартыновым недоразумений до лета 1841 года, которые могли бы отразиться на их отношениях и привести их к дуэли, не было[944]. Впрочем, мартыновские защитники не щадили не только Лермонтова, но и сестры Мартынова, дабы снять клеймо убийцы с него самого.

Усилия не прошли даром. Многочисленные статьи и заметки попали в обзоры литературы о Лермонтове, клевета проникла в его биографии.

Между тем свидетельства современников, разоблачающие мартыновских адвокатов, не были известны в то время и до поры лежали под спудом.

…В 1891 году, перелистывая у лотка на базаре старые книги, самарский гимназист Акерблом обнаружил в одной из них старое письмо, отправленное из Пятигорска три недели спустя после гибели Лермонтова — 5 августа 1841 года. Оно было писано дальней родственницей поэта Екатериной Григорьевной Быховец, в ту пору молодой девушкой, проводившей лето на Кавказских Водах. Быховец часто встречалась с Лермонтовым и рассказывала в этом письме, как утром в день дуэли гуляла с ним в железноводском парке, как поэт жаловался ей, что его гонит судьба, говорил о своей любви к Варваре Александровне Лопухиной. На дуэли ему надо было стрелять первому, но он не хотел, «и тот изверг имел духа долго целиться, и пуля навылет».

Акерблом послал письмо в Петербург, в редакцию журнала «Русская старина», где оно появилось в одной из книжек 1892 года[945]. Однако сведения, сообщенные Екатериной Быховец, плохо согласовались с широко известной версией Мартынова и Васильчикова и остались надолго без внимания.

В советское время стали доступны для изучения семейные архивы прошлого века и хранящиеся в них письма и дневники. И в печати все чаще стали появляться рассказы людей, слышавших о том, как происходила дуэль не по прошествии времени, а сразу же после этого трагического события, как только бездыханное тело Лермонтова было доставлено в Пятигорск. Эти рассказы подтверждали сообщение молодой девушки, которая последней видела Лермонтова перед отъездом его на место дуэли.

До нас дошли:

1. Письмо столичного жителя Полеводина к некоему Александру Кононовичу, писанное из Пятигорска в Петербург 21 июля 1841 года — то есть через шесть дней после дуэли[946].

2. Письмо Н. Молчанова к В. В. Пассеку от 27 июля из Пятигорска в Москву[947].

3. Письмо К. Любомирского к К. и В. Смольяниновым, отправленное «вскоре после дуэли» из Ставрополя в Одессу[948].

4. Запись из дневника московского почтдиректора А. Я. Булгакова от 26 июля, когда в Москву дошло первое известие из Пятигорска[949].

5. Письмо того же Булгакова к П. А. Вяземскому от 31 июля 1841 года[950].

6. Запись от 31 июля в дневнике Юрия Самарина. По письму, полученному с Кавказа[951].

7. Письмо пензенского помещика А. А. Кикина, соседа Мартыновых, к дочери своей Марии Алексеевне Бабиной от 2 августа из села Воробьева[952].

8. Письмо П. А. Вяземского к А. Я. Булгакову — ответное, от 4 августа из Царского Села в Москву[953].

9. Письмо Мефодия Каткова Михаилу Каткову, посланное из Москвы в Берлин в августе 1841 года[954].

10. Письмо Андрея Елагина к отцу — А. А. Елагину от 22 августа из Москвы[955].

11. Письмо Александра Тургенева к А. Я. Булгакову — ответное, из Шанрозе в Москву, отправленное 26 августа[956].

Выдержки из писем А. Елагина, М. Каткова, П. А. Вяземского и А. И. Тургенева опубликовала Э. Г. Герштейн. В ее сопроводительной статье были высказаны верные и важные суждения о дуэли и смерти Лермонтова[957].

Теперь ко всем этим откликам мы можем прибавить еще одно письмо, новое, обнаруженное в Рукописном отделении Пушкинского дома Академии наук СССР[958].

Сестра Михаила Александровича Бакунина — Татьяна Бакунина сообщает братьям и сестрам подробности о смерти Лермонтова, услышанные ею от приехавших с Кавказа Шейна и Ржевского.

Датировано письмо «Пятница, утро, 25 или 26 сентября не знаю, а знаю, что год 1841». Написано, по всей видимости, из Москвы, хотя из семейной переписки Бакуниных, опубликованной А. Корниловым, и не видно, чтобы во второй половине сентября Т. А. Бакунина выезжала в Москву из Прямухина[959].

Текст, имеющий отношение к Лермонтову, находится во второй части письма, помеченной «вечер».

«Шейн и Ржевский приехали, — пишет Бакунина, — мы обрадовались все трое; рука у него на перевязи, но кажется, он здоров, по крайней мере говорил.

Сейчас рассказывал про Лермонтова, он видел его убитого, он знал его и прежде; почти поневоле шел он на дуэль, этот страшный дуэль, и там уже на месте сказал М<артынову>, что отдает ему свой выстрел, что причина слишком маловажна, слишком пуста, и что он не хочет стреляться с ним. Но М<артынов> непременно требовал, оба прицелились, Лермонтов повернул пистолет в сторону, а тот убил его.

Письмо Т. А. Бакуниной братьям и сестрам (сентябрь 1841). Страницы первая и третья. Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Ленинград.

Невыносимо это, всю душу разрывает, так погибнуть, погибнуть поневоле лучшей надежде России; горе во мне, какое бы ни было, как-то худо облегчается временем, напротив, это все увеличивающаяся боль, которую я все сильнее, все мучительнее чувствую, покуда она не обхватит всю меня и я как будто потеряюсь в ней.

Об Лермонтове скоро позабудут в России — он еще так немного сделал, — но не все же забудут, и по себе чувствую, что скорбь об нем не может пройти, он будет жить, правда не для многих, но когда же толпа хранила святое или понимала его.

Мне кажется, я слышу, как все эти умные люди рассуждают, толкуют об Лермонтове, одни обвиняют, другие с важностью извиняют его, просто противно. Если же не противно, так уморительно смешно. Мне кажется, „Мос<ковский> вестник“ очень верное выражение этого общества, его ничтожества и чванно-натянутой важности…»

Письмо очень значительно. Прежде всего, мы видим, как воспринята гибель Лермонтова в среде читателей его поколения, к которым относится сама Бакунина, ее братья, сестры, друзья. Это круг людей мыслящих и высокообразованных, в котором смерть Лермонтова воспринята как гибель «лучшей надежды России». Ощущение своего умственного и духовного превосходства над окружающими приводит Татьяну Бакунину к предположению, что Лермонтов — поэт «не для многих», непонятный «толпе» и что о нем скоро позабудут в России, ибо он «еще так немного сделал». Но горе, которое «худо облегчается временем», выражено с большой силой, и значение Лермонтова для последекабрьского поколения русского общества становится от того еще более ясным.

Воплощением ничтожества и важных «чванно-натянутых» разговоров о Лермонтове для Татьяны Бакуниной служит круг «Московского вестника». На самом деле подразумевается «Москвитянин»: «Московский вестник» прекратил существование в 1830 году. Но тот же Погодин, тот же Шевырев составляют ядро новой редакции. От шеллинговского любомудрия издатели «Москвитянина» уклонились в сторону неприкрытого шовинизма и восхваления патриархальных устоев. И для Татьяны Бакуниной, разделяющей вместе с братом восторг перед немецкой философией, рассуждения группы будущих славянофилов представляются ничтожными и малозначительными. Кстати, близкий к «Москвитянину» Юрий Самарин, даже будучи дружен с Лермонтовым, писал, что Пушкин не нуждается в оправдании, но Лермонтова «признали не все, поняли немногие» и что «нужно было простить ему многое»… Очевидно, слова Бакуниной, что «одни обвиняют, другие с важностью извиняют его», представляют собой как бы ответ на те разговоры, которые ведутся в кругу «Москвитянина».

Сведения о дуэли Лермонтова с Мартыновым, заключенные в этом письме, очень важны. Прежде всего потому, что исходят от человека осведомленного. Владимир Ржевский — адъютант графа Строганова, приехавший с Кавказа раненым, принадлежит к числу личных знакомых Лермонтова («он знал его и прежде…»). Более того, Ржевский видел убитого Лермонтова. Стало быть, находился во время дуэли в Пятигорске и свидетельствует, что Лермонтов «почти поневоле» шел на дуэль, на месте заявил, что отказывается от выстрела («сказал, что отдает ему свой выстрел»), что не хочет стреляться, потому что причина пуста, маловажна, и «повернул пистолет в сторону». Но Мартынов требовал…

Все это совершенно совпадает с рассказами других современников и подтверждается еще одним документом, который следует рассмотреть в этой связи.

В 1913 году в журнале «Русская старина» был напечатан анонимный «Дневник поездки по России в 1841 году». Опубликовал его и снабдил пояснениями А. А. Гоздаво-Голомбиевский, старший делопроизводитель Московского архива министерства юстиции, который определил, что вел этот дневник сын липецкого штаб-лекаря Николай Федорович Туровский, в молодые годы служивший в столице[960].

Выехав в апреле 1841 года из Петербурга на ревизию казначейств, Туровский в начале июня прибыл в Пятигорск, где оставался до 20-х чисел июля, следовательно, в числе первых русских читателей услышал о гибели Лермонтова.

Этому событию в его дневнике посвящена пространная и очень важная запись, которая, как ни странно, хотя и опубликована полвека назад, ни разу не перепечатывалась и не рассмотрена как материал для биографии Лермонтова, если не считать двух фраз из нее, процитированных ставропольским исследователем А. В. Поповым[961], и нескольких строк, использованных покойной М. Ф. Николевой[962]. Но полностью запись эта в научный оборот еще не вводилась. Между тем она заключает в себе много важных подробностей.

Вот эта запись:

«18 июля. Лермонтова уж нет, вчера оплакивали мы смерть его. Грустно было видеть печальную церемонию, еще грустней вспомнить, какой ничтожный случай отнял у друзей веселого друга, у нас — лучшего поэта. Вот подробности несчастного происшествия.

Язык наш — враг наш. Лермонтов был остер, и остер иногда до едкости; насмешки, колкости, эпиграммы не щадили никого, ни даже самых близких ему; увлеченный игрою слов или сатирическою мыслию, он не рассуждал о последствиях: так было и теперь.

15-го числа, утро провел он в небольшом дамском обществе (у В-р-х)[963] вместе с приятелем своим и товарищем по гвардии Мартыновым, который только что окончил службу в одном из линейных полков и, уже получивши отставку, не оставлял ни костюма черкесского, присвоенного линейцам, ни духа лихого джигита, и тем казался действительно смешным. Лермонтов любил его, как доброго малого; но часто забавлялся его странностью; теперь же больше, нежели когда. Дамам это нравилось, все смеялись, и никто подозревать не мог таких ужасных последствий. Один Мартынов молчал, казался равнодушным, но затаил в душе тяжелую обиду.

— Оставь свои шутки, или — я заставлю тебя молчать — были слова его, когда они возвращались домой. — Готовность всегда и на все — был ответ Лермонтова, и через час-два новые враги стояли уже на склоне Машука с пистолетами в руках.

Первый выстрел принадлежал Лермонтову, как вызванному; но он опустил пистолет и сказал противнику: „рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь“…

Ожесточение не понимает великодушия: курок взведен, паф, и пал поэт бездыханен.

Секунданты не хотели или не сумели затушить вражды (кн. Вас-в и кон. — гв. оф. Гл-в);[964] но как бы то ни было, а Лермонтова уж нет, и новый, глубокий траур накинут на литературу русскую, если не европейскую.

В продолжение двух дней теснились усердные поклонники в комнате, где стоял гроб.

17-го числа, на закате солнца, совершено погребение. Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождавших выразили потерю общую, незаменимую.

Как недавно, увлеченные живою беседой, мы переносились в студенческие годы; вспоминали прошедшее, разгадывали будущее… Он высказывал мне свои надежды скоро покинуть скучный юг и возвратиться к удовольствиям севера; я не утаил надежд наших — литературных, и прочитал на память одно из лучших его произведений. Черные большие глаза его горели; он, казалось, утешен был моим восторгом и в благодарность продекламировал несколько стихов, которые и теперь еще звучат в памяти моей.

Вот они:

И скучно, и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды;

Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят — все лучшие годы!..

Любить?.. но кого же? на время — не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

В себя лишь заглянешь? — там прошлого нет и следа.

И радость, и мука, и все там ничтожно…

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка;

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка…

Так провел я в последний раз незабвенные два часа с незабвенным Лермонтовым».

Прежде всего из этой записи можно извлечь некоторые данные о самом Н. Ф. Туровском.

Он знает Лермонтова с университетской скамьи («как недавно, увлеченные живой беседой, мы переносились в студенческие годы; вспоминали прошедшее…»).

В 1841 году они встретились в Пятигорске. Разговор шел о судьбе Лермонтова, о его надежде выйти в отставку («покинуть скучный юг и возвратиться к удовольствиям севера»), о его литературных замыслах, о надеждах читателей. Туровский прочел поэту какое-то из его лучших стихотворений. Лермонтов ответил чтением другого, самый выбор которого кажется символическим: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…».

Судя по тексту записи, они встречались и в Петербурге: «Так провел я в последний раз незабвенные два часа…» Значит, были другие — не последние — встречи!

С Лермонтовым разговаривает его почитатель, человек если и не одного круга с ним, то, во всяком случае, соприкасавшийся с поэтом на протяжении целого ряда лет и поэтому лучше многих других ощущающий размеры потери: убит «наш лучший поэт», «глубокий траур накинут на литературу русскую, если не европейскую».

Туровский присутствует на погребении Лермонтова. И, подобно другим очевидцам, пишет, что «усердные поклонники» теснились в комнате, где стоял гроб. Он видит слезы «множества сопровождавших» и рисует нешаблонный портрет, называя поэта «веселым другом друзей», отмечая его увлечение «игрою слов или сатирическою мыслию».

Важные сведения содержатся в той части записи, где речь идет о поведении Лермонтова на месте дуэли. Подобно другим лицам, находившимся в те дни в Пятигорске, Туровский утверждает, что Лермонтов не стрелял и произнес фразу: «рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь»…

И — важнейшее сообщение, отсутствующее в других письмах и дневниках и поддерживающее выводы современных исследователей: «Секунданты не хотели или не сумели затушить вражды (Кн<язь> Вас<ильчико>в и кон<но->гв<ардейский> оф<ицер> Гл<ебо>в)».

В свете этой записи, сделанной на третий день после убийства и представляющей, таким образом, первый из дошедших до нас откликов на дуэль и смерть Лермонтова, — иначе воспринимаются слова Мартынова, сказанные им незадолго до смерти сыну о том, что «…никаких шагов со стороны секундантов в дуэли его с Лермонтовым к примирению противников сделано не было»[965].

Конечно, и в этой записи, как и в других, имеются неточности, несообразности, вроде утверждения, что ссора с Мартыновым в доме Верзилиных произошла «утром» 15 числа, тогда как это случилось вечером до этого за два дня или что «через час» после ссоры враги уже стояли с пистолетами: важны не отдельные подробности, но общий смысл документа. А документы эти очень согласны между собой в целом. Их было одиннадцать. Теперь к этим записям 1841 года прибавилось еще два свидетельства. Оба принадлежат знакомым поэта, находившимся в этот трагический момент в Пятигорске. Оба получили сведения о дуэли прежде, чем появилась официальная версия, сводящая на нет политический смысл события.

Сопоставление всех этих писем и записей в дневниках до нас еще не производилось в печати. Между тем оно выявляет весьма важные обстоятельства, которые не согласуются не только с писаниями князя Васильчикова, но и с тем, что в продолжение многих лет повторяли биографы Лермонтова.

Поэтому попробуем события последних трех дней жизни Лермонтова рассмотреть «поэтапно» — от столкновения в доме Верзилиных до оценки действий Мартынова и широкого осмысления утраты. Разделим историю события на «пункты»:

1. От кого последовал вызов?

2. Была ли предпринята попытка к примирению противников?

3. Каковы были условия дуэли?

4. Что говорил Лермонтов на месте дуэли?

5. Не заявлял ли о своем отказе от выстрела?

6. Кому принадлежал первый выстрел?

7. Когда и как выстрелил Лермонтов?

8. Выстрел Мартынова.

9. Оценка действий Мартынова.

10. Источники сообщений.

11. Авторы писем оговаривают неточность или неполноту своих сведений.

12. Мысли о судьбах русских писателей. Начнем с момента, когда Лермонтов и Мартынов вышли из дома Верзилиных.

Как развивался их диалог, не слышал никто. Здесь у Мартынова был полный простор для выгодного освещения завязки конфликта. В показаниях он утверждал, что в ответ на предупреждение его, что если Лермонтов по-прежнему будет выбирать его предметом своих острот, то он заставит его перестать, Лермонтов ответил ему:

— Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я никогда не отказываюсь от дуэлей, следовательно, ты никого этим не испугаешь[966].

Васильчиков передает эту фразу иначе:

— Потребуйте у меня удовлетворения[967].

Полеводин, описывая преддуэльные события и самый момент дуэли, пользуется этой мартыновской версией, давая ей, впрочем, резко отрицательную оценку. Тем не менее факты изложены «по Васильчикову» и сделано примечание в скобках («все это сказание секундантов»).

«Мартынов, выйдя от Верзилиных вместе с Лер<монтовым>, просил его на будущее время удержаться от подобных шуток, а иначе он заставит его это сделать. На это Лермонтов отвечал, что он может это сделать завтра и что секундант его об остальном с ним условится».

Туровский интерпретирует это объяснение очень похоже:

«Готовность всегда и на все».

При этом авторы писем не подвергают сомнению, что поводом к вызову на дуэль послужили карикатуры и шутки Лермонтова.

«Лермонтов, в присутствии девиц, трунил над Мартыновым целый вечер» (Полеводин).

«Лермонтов любил его, как доброго малого; но часто забавлялся его странностью…» (Туровский).

«Нарисовал Мартынова, объясняющегося в любви и сидящего в положении на корточках, — пишет друзьям Любомирский. — Показал ему карикатуру первому».

«Рисовал карикатуры, но совсем не хотел обидеть его» (Быховец).

«Сочинил на него какие-то стихи, к коим присовокупил очень похожий портрет Мартынова в странном его костюме» (Булгаков).

В своих показаниях Мартынов вначале написал прямо: «Я первый вызвал его»[968]. Этот ответ испугал Глебова и Васильчикова, которые послали ему в тюрьму записку с инструкцией, как отвечать. Инструкцию же они получили, как отметила В. С. Нечаева, от начальника штаба войск Кавказской линии полковника Траскина. Поэтому во второй редакции своих показаний Мартынов направил все усилия к тому, чтобы ответственность за вызов возложить на убитого Лермонтова, доказать, что он — Мартынов — не мог сделать шагов к примирению, ибо Лермонтов дал совет вызвать его и что этот совет «был не что иное, как вызов»[969].

«Всякий согласится, — писал Васильчиков в 70-х годах, — что вышеприведенные слова Лермонтова „потребуйте от меня удовлетворения“ заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов, и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщиком и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению»[970].

Эта версия возникла во время следствия. По существу же, никто не сомневался в том, что вызов принадлежал Мартынову.

«Мартынов вызвал его на дуэль» (Любомирский).

«Мартынов вызвал его на дуэль» (Елагин).

«Мартынка глупый вызвал Лермонтова» (Быховец).

«Он давно искал случая вызвать Лермонтова» (Елагин).

Вопреки утверждениям Мартынова, что Лермонтов «миролюбивых предложений… не делал», и Васильчикова, будто бы секунданты «истощили в течение трех дней… миролюбивые усилия без всякого успеха», современники знали другое.

«Лермонтов был согласен оставить, но Мартынов не соглашался» (Полеводин).

«Лермонтов отговаривал его от дуэли» (Любомирский).

«Тщетны были все усилия Лермонтова, ему сделалось наконец невозможным отклонить настояния своего противника» (Булгаков).

«Хотел и тут отделаться, как с Барантом прежде: сказал, что у него руки не подымаются» (Кикин).

В своей статье, напечатанной в «Русском архиве», Васильчиков утверждал, что они с Глебовым отмерили 30 шагов, последний барьер поставили на 10-ти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на 10 шагов[971].

Во-первых, это не согласуется с тем, что писал Мартынов. «Был отмерен барьер в 15 шагов, — показал Мартынов на следствии, — и от него в каждую сторону еще по десяти»[972]. По Мартынову выходит, что первоначально противников разделяло расстояние в 35 шагов. Однако после дуэли секунданты называли совсем другое число: «Отмерили для барьера пять шагов, потом от барьера по пяти шагов в сторону, развели по крайний след, вручили им пистолеты и дали сигнал сходиться», — пишет в своем письме Полеводин, к этим-то словам и делая примечание: «Все это сказание секундантов».

Значит, не 35 и не 30 шагов, а 15! Стреляться в пяти шагах! «В шести шагах», — поправляет в своем письме Любомирский.

На месте дуэли Лермонтов сказал Мартынову, что не имел желания обидеть его и готов попросить прощения.

«Там уже на месте сказал М<артынову>, что отдает ему свой выстрел, что причина слишком ничтожна, слишком пуста» (Ржевский в передаче Бакуниной).

«Лермонтов говорил на месте дуэли, что не имел намерения обидеть его» (Любомирский).

«Торжественно повторил Мартынову, что ему не приходило в голову обидеть или огорчить его, что это была одна только шутка, что он готов просить прощения» (Булгаков).

Как вызванному, Лермонтову принадлежал первый выстрел. В этом авторы сходятся единодушно. Тем самым решается и вопрос, от кого последовал вызов.

«Первый выстрел принадлежал Лермонтову» (Туровский).

«Ему надо было первому стрелять» (Быховец).

«Лермонтову должно стрелять первому» (Любомирский).

«Ему надо было первому стрелять» (Булгаков).

«Сказал М<артынову>, что отдает ему свой выстрел» (Ржевский в передаче Бакуниной).

«Стрелять он не хотел» (Быховец).

«Лермонтов заявил, что стрелять в Мартынова не будет» (Полеводин).

«Лермонтов говорил, что не хочет стрелять в него» (Любомирский).

«Не хочет стреляться с ним» (Ржевский в передаче Бакуниной).

«Рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь» (Туровский). «Сказал, что руки у него не подымаются» (Кикин). «Не хочет стрелять» (Булгаков). Сказав это, Лермонтов продемонстрировал свое миролюбие и разрядил пистолет в воздух. «Выстрелил вверх» (Кикин). «Повернул пистолет в сторону» (Бакунина — Ржевский). «Отвел руку и выстрелил в воздух» (Любомирский). «Лермонтов выстрелил в воздух» (Катков). «Лермонтов выстрелил в воздух» (Елагин). «Он выстрелил на воздух» (Булгаков). «Лермонтов выстрелил в воздух» (Самарин). Но… «ожесточение, — как пишет Туровский, — не понимает великодушия». «„Пускай твоя рука не подымается, моя зато подымется“ и Лермонтов в самое сердце навылет прострелен был» (Катков). «Мартынов убил его, стреляя почти в упор» (Самарин). «Мартынов подошел и убил его» (Елагин). «Мартынов выстрелил метко, и Лермонтова не стало» (Любомирский). «Этот изверг имел духа долго целиться» (Быховец). «Сказал, что у него руки не подымаются, но <Мартынов> несмотря на то убил его», — пишет Кикин, полный ненависти к Лермонтову и сочувствия к Мартынову. Но даже и он, злорадно сообщающий, что «…Николай застрелил мерзавца Лермонтова на дуэли», не может скрыть, что Мартынов убил человека, отказавшегося стрелять и разрядившего пистолет в воздух.

Не удивительно, что современники расценили эту дуэль как «зверский поступок», как «бесчеловечный поступок» и пишут. «Дуэль сделана против всех правил и чести» (Полеводин). «Все говорят, что это убийство, а не дуэль» (Елагин). «Мартынов поступил как убийца» (Булгаков). «Требуют предать виновного всей строгости закона, как подлого убийцу» (Полеводин). «Сердечно жаль Лермонтова, особенно узнавшим, что он так бесчеловечно убит» (Вяземский).

Может возникнуть вопрос: кто мог знать о том, что происходило на месте дуэли, кроме Мартынова и секундантов — Васильчикова и Глебова?

Но, во-первых, кроме Васильчикова и Глебова, там присутствовали Столыпин и Трубецкой, которых, по совету полковника Траскина, решено было не впутывать в дело. А кроме того, может быть, находились и другие свидетели.

Самое важное сведение, подтверждающее достоверность всех этих сообщений, содержится в воспоминаниях Эмилии Клингенберг, впоследствии Шан-Гирей — дочери Верзилиной, в доме которых произошла ссора поэта с Мартыновым. В этих воспоминаниях есть очень важная фраза:

«…Лермонтов будто бы прежде сказал секунданту, что стрелять не будет, и был убит наповал, как рассказывал нам Глебов»[973]. (Курсив мой. — И. А.)

Значит, сообщение о том, что Лермонтов не стрелял и не собирался стрелять, идет от человека, выступавшего в роли секунданта Мартынова. Перед судом Глебов действовал в интересах убийцы, однако перед знакомыми, тем более причастными к столкновению Лермонтова с Мартыновым, не счел нужным скрывать того, что было на самом деле.

Между тем от судей то обстоятельство, что Лермонтов выстрелил в воздух, — нужно было скрыть прежде всего. Поэтому в тот же вечер секунданты объяснили пятигорским властям, что Лермонтов не успел сделать своего выстрела[974]. Так и записано в протоколе осмотра места дуэли, который производился на другой день. Но когда следственная комиссия установила, что пистолет Лермонтова оказался разряженным, то Васильчиков беззастенчиво заявил, что «из его заряженного пистолета выстрелил я гораздо позже на воздух»[975].

Когда событие отодвинулось вдаль, Мартынов уже безбоязненно рассказывал приятелям, что на месте дуэли Лермонтов, приостанавливаясь на ходу, продолжал тихо целить в него:

«Я вспылил. Ни секундантами, ни дуэлью не шутят… и спустил курок…»[976]

В дошедших до нас первоначальных откликах на гибель Лермонтова важнее всего согласное утверждение, что дуэль выглядела как убийство, организованное «противу всех правил чести и благородства и справедливости» (Булгаков). И что, несмотря на то, что «обстоятельства дуэли рассказывают различным образом» — «всегда обвиняют Мартынова, как убийцу» (Елагин). В этом главный смысл писем, отправленных лицами, находившимися в Пятигорске или получившими письма с Кавказа от хорошо осведомленных людей. Так, например, А. Я. Булгаков познакомился через Н. В. Путяту с письмом Владимира Голицына, который общался в Пятигорске с тем кругом молодых людей, к которому принадлежал Лермонтов. Сохранились свидетельства, что в последние дни — перед самой дуэлью — отношения Лермонтова с Голицыным осложнились. Однако, судя по тексту письма Булгакова, сообщение Голицына из Пятигорска писано в защиту Лермонтова и во всем обвиняет Мартынова.

Кикин знает подробности со слов матери Мартынова. Но даже и это не объясняет вполне злобного и даже злорадного тона его письма.

Туровский употребляет фразу, которую сказала Лермонтову Эмилия Клингенберг: «Язык мой — враг мой»[977]. Возможно, что он принадлежал к числу знакомых Верзилиных и записал с ее слов эту подробность.

Как бы ни связывал секундантов уговор выгораживать Мартынова, скрыть всех подробностей они не могли, да, как мы видели на примере Глебова, даже и не стремились. И слухи о том, что Лермонтов убит против правил, пошли по Пятигорску в тот же вечер. Недаром пятигорскому коменданту приходилось выходить на порог домика Лермонтова и уверять собравшихся, что это честный поединок, а не убийство[978].

Ему не верили.

Не верили потому, что чувствовали не случайный характер ссоры, и, отмечая настойчивое желание Мартынова драться, невольно сопоставляли гибель Лермонтова с гибелью лучших людей России.

«Мартынов — чистейший сколок с Дантеса», — писал Полеводин.

«Страшная судьба наших современных литераторов», — продолжал Любомирский.

«Все русские поэты имеют одинаковую судьбу» (Катков).

«Его постигла одна участь с Пушкиным, — замечает Самарин. — Невольно сжимается сердце, и при новой утрате болезненно отзываются старые: Грибоедов, Марлинский, Пушкин, Лермонтов…»

Это написано задолго до знаменитого «мартиролога» Герцена!

«Странную имеют судьбу знаменитые наши поэты, большая часть из них умирает насильственной смертью, — замечает почтдиректор Булгаков, сановник многоопытный и всезнающий по профессии. — Таков был конец Пушкина, Грибоедова, Марлинского (Бестужева)… Теперь получено известие о смерти Лермонтова».

«Судьба его так гнала. Государь его не любил, великий князь ненавидел, не могли его видеть», — пишет Екатерина Быховец, может быть, даже не отдавая себе отчета, какое ценное сообщение содержат эти, переданные ею, лермонтовские слова. Лермонтов намекнул ей, что он обречен, что он «оклеветан молвой» — если вспомнить здесь строчку из его «Смерти Поэта».

Об этой обреченности пишет Вяземский. В письме, отправленном с оказией, он намекает, что покушения на русскую поэзию более успешны, чем на французского короля:

«В нашу поэзию стреляют лучше, чем в Лудвига-Филиппа. Второй раз не дают промаха… На Пушкина целила по крайней мере французская рука, а русской руке грешно было целить в Лермонтова, особенно когда он сознавался в своей вине».

Три недели спустя после дуэли прозорливый А. Я. Булгаков писал:

«Князь Васильчиков будучи одним из секундантов можно было предвидеть, что вину свалят на убитого, дабы облегчить наказание Мартынова и секундантов… Намедни был я у Алек<сея> Фед<оровича> Орлова и он дуэль мне совсем уже иначе рассказывал. Что это за напасть нашим поэтам…»[979]

Последняя фраза достаточно прозрачно намекает на то, что дуэль Лермонтова была подготовлена, так же как и дуэль Пушкина.

Приговор станет известен только через пять месяцев, но Булгакову уже ясно, что Мартынов будет освобожден от наказания, и порукой тому князь Васильчиков — сын влиятельнейшего сановника Российской империи и любимца царя. А генерал-адъютант граф Орлов — ближайший сотрудник Бенкендорфа и будущий преемник его на посту шефа жандармов, распространяет по Москве новую версию гибели Лермонтова, сваливает вину на убитого, опровергает сведения, полученные с Кавказа от посетителей Минеральных Вод.

Булгаков не сообщил версии графа Орлова, но угадать, что тот рассказывал ему, большого труда не стоит.

Рассказ о том, что Лермонтов распечатал пакет с дневником Натальи Мартыновой, был опубликован по желанию ее семьи в 1893 году. Но впервые был пущен для того, чтобы затемнить политический характер убийства, сразу же после дуэли. В этом свете и карикатуры и шутки выглядели как предлог, а причиной становилась фамильная честь Мартыновых. Не исключено, что Мартынова убедили в этом еще до дуэли и тем самым спровоцировали столкновение.

Еще важнее другое:

«Натолкнул Мартынова на мысль о дуэли из-за сестры один из жандармских офицеров, находившихся в Пятигорске в 1841 году, во время производства следствия по делу о его дуэли с Лермонтовым, который в таком смысле донес тогда о причинах дуэли генералу Дубельту»[980].

Речь идет о жандармском подполковнике Кушинникове, входившем в состав следственной комиссии по делу Мартынова.

Все эти сведения в 1892 году сообщил в печати П. К. Мартьянов, ссылаясь на московского полицмейстера Н. И. Огарева, который, в свою очередь, ссылался на какого-то офицера, служившего под его начальством. В нашей памяти это освежила Э. Герштейн.

Подобную информацию при желании можно было бы взять под сомнение: имя офицера не названо, сведения исходят из «третьих рук». Да и Мартьянов не вполне надежный источник…

Тем не менее Герштейн права: рассказ достоверен. Мы имеем возможность привести подтверждение этого факта.

Легенда о вскрытых письмах стала распространяться по Петербургу «именно на той самой неделе, когда почта принесла… известие о дуэли и смерти Лермонтова». И распространял эту легенду не кто иной, как генерал Дубельт!

Сообщение исходит от В. П. Бурнашева[981]. На одном из вечеров у А. Д. Киреева — управлявшего конторой императорских театров, который, будучи родственником Святослава Афанасьевича Раевского, вел издательские дела Лермонтова, Бурнашев встретил Дубельта, постоянного посетителя киреевских карточных вечеров. И слышал от него своими ушами, что причиной дуэли была нескромность Лермонтова, распечатавшего чужие пакеты.

Надо ли доказывать, что Бурнашев был при этом весьма далек от мысли заподозрить Дубельта в желании дискредитировать поэта. Для Бурнашева — это «превосходный рассказчик», «человек, приятный в обществе», «всезнающий русский Фуше». В данном случае важно учесть, что «воспоминания петербургского старожила» — В. П. Бурнашева появились в печати в 1873 году — на двадцать лет раньше, чем мартыновские приятели пустили в ход семейную переписку, долженствовавшую доказать, что причиной дуэли послужил неблаговидный поступок поэта.

В то же самое время, когда Дубельт распространял по Петербургу рассказ о распечатанных письмах, по Москве пошел слух, что «Мартынов имел право» вызвать Лермонтова, «ибо княжна Мери сестра его» (Елагин). Но даже и этот корреспондент, признающий за Мартыновым право требовать сатисфакции для удовлетворения фамильной чести, обвиняет его: «зачем он не заставил Лермонтова стрелять». И отмечает, что «обстоятельства дуэли рассказывают различным образом и всегда обвиняют Мартынова, как убийцу».

Письмо Андрея Елагина датировано 22 августа 1841 года. Но слух о «княжне Мери» пошел в те самые дни, когда в Москву приехал Орлов — после 8-го числа. Уже в первой половине месяца эту новость сообщил своим сестрам Т. Н. Грановский[982].

Эти рассказы не вязались с пятигорскими письмами. Иные сомневались в правильности московских слухов относительно «княжны Мери». «Мартынов — брат мнимой княжны, описанной в „Герое нашего времени…“» — писал Мефодий Катков.

Тем не менее клевета свое сделала. Россказни о княжне Мери и о том, что в лице Грушницкого изображен сам Мартынов, сообщая происшествию скандальный характер, отвели общественное внимание в другую сторону и тем самым позволили, казалось бы, раз навсегда скрыть политический характер дуэли.

Вот почему так важны эти письма, содержащие первые сведения о гибели Лермонтова. Они помогают восстановить картину убийства и последующие усилия III Отделения оклеветать Лермонтова и дезинформировать русское общество.

Строки из писем 1841 года сообщают правду о гибели Лермонтова и о преступлении Николая I и всей его клики, направлявших руку Мартынова.

К числу этих свидетельств следует приобщить, наконец, еще одно — новое, обнаруженное среди бумаг Верещагиной, полученных от профессора Мартина Винклера и переданных в Литературный музей, а затем в Ленинскую библиотеку. Это — письмо Екатерины Аркадьевны Столыпиной к сестре (матери А. М. Верещагиной) Елизавете Аркадьевне, отправленное из Середникова 26 августа 1841 года. В этом письме содержатся подробности гибели Лермонтова, причем пересказываются они со слов… секунданта Глебова! Этот важный документ впервые опубликовали в сборнике Ленинской библиотеки сотрудницы Литературного музея, исследователи Лермонтова И. А. Гладыш и Т. Г. Динесман.

«Мартынов, — пишет сестре Екатерина Аркадьевна, — вышел в отставку из кавалергардского полка и поехал на Кавказ к водам, одевался очень странно в черкесском платье и с кинжалом на боку, — Мишель, по привычке смеяться над всеми, все его называл le chevalier des monts sauvages и monsieur du poignard <рыцарь диких гор и господин с кинжалом>. Мартынов ему говорил: „полно шутить, ты мне надоел“, — тот еще пуще, начинали браниться и кончилось так ужасно. Мартынов говорил после, что он не целился, но так был взбешен и взволнован, попал ему прямо в грудь, бедный Миша только жил 5 минут, ничего не успел сказать, пуля навылет. У него был секундантом Глебов, молодой человек, знакомый наших Столыпиных, он все подробности и описывает к Дмитрию Столыпину, а у Мартынова — Васильчиков. Сие несчастье так нас всех, можно сказать, поразило, я не могла несколько ночей спать, все думала, что будет с Елизаветой Алексеевной. Нам приехал о сем объявить Алексей Александрович <Лопухин>, потом уже Наталья Алексеевна ко мне написала…»[983]

Самое важное в этом письме — утверждение, что Глебов, а не Васильчиков, был секундантом Лермонтова, а Васильчиков — секундантом Мартынова. Этот факт бросает новый свет на отношение Васильчикова к убитому и к убийце и служит подтверждением выдвинутых против него обвинений.

Что Лермонтов пригласил в секунданты Глебова, впервые сообщил в печати П. К. Мартьянов еще в 1870 году. Об этом рассказывал ему В. И. Чиляев, в доме которого Лермонтов жил летом 1841 года[984].

Пятнадцать лет спустя В. П. Шелиховская обнародовала в «Ниве» рассказ Н. И. Раевского, который в 1841 году жил в Пятигорске, знал лично и Лермонтова, и Мартынова, молодежь, которая окружала поэта[985]. Раевский тоже утверждал, что Лермонтов под вечер 15 июля встретился в колонии Каррас с Глебовым, а Мартынов поехал на место дуэли с Васильчиковым. Теперь сведения подтверждаются. Установлена новая подробность, все более вскрывается ложь, которой было обставлено в ходе следствия убийство поэта.

Уже два дня спустя после дуэли — 17 июля — Мартынов в своих ответах Пятигорскому окружному суду показал:

«…находились за секундантов, — у меня корнет Глебов, а поручика Лермонтова — титулярный советник князь Васильчиков»[986].

Свой черновик Мартынов переслал из тюрьмы Васильчикову и Глебову, чтобы согласовать показания. Один из пунктов испугал секундантов, и Глебов пересылает в тюрьму записку, в которой содержится совет переписать показания в том духе, в каком считает полезным для дела флигель-адъютант полковник Траскин:

«Надеемся, — пишет Глебов, — что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали». И снова:

«Скажи, что мы тебя уговаривали с начала и до конца, что ты не соглашался»[987], — совет существенный: Мартынов не писал об уговорах, потому что, очевидно, их не было. И тут же фраза, находящаяся в полном противоречии со всем остальным:

«Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и во всем, но и потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова и приписываем этот выстрел несчастному случаю…»[988]

В своих показаниях Мартынов упомянул об условиях поединка — каждый из дуэлянтов имел право стрелять до трех раз. При этом уже невозможно было бы говорить о «несчастном случае» и о пуле, пущенной без прицела. И Глебов — мы уже говорили об этом — предупреждает в записке Мартынова:

«Теперь покамест не упоминай о условии 3 выстрелов; если позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду»[989].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.