Глава 61

Глава 61

Презрение к женщинам. – «Троил и Крессида»

Чтобы нарисовать полную историческую картину, необходимо было бросить взгляд на события английской жизни до того момента, когда внешние факты перестали влиять на воображение Шекспира или, по крайней мере, волновать его душу.

Он умер в тот самый год, когда скончалась в Тауэре леди Арабелла и когда скандальный процесс Сомерсета начал приходить в забвение. Мы не в состоянии указать на одно какое-нибудь отдельное событие, оставившее особенно глубокий след в душевной жизни поэта. Мы можем только предполагать, что описанное нами общественное настроение и состояние нравственности не осталось без всякого влияния на его душевный мир, отличавшийся всегда восприимчивостью, а в этот период, кроме того, еще особенной раздражительностью.

Мы сказали, что он страдал в это время меланхолией, подмечал всюду только отрицательную сторону и насытил свою житейскую мудрость бесконечным презрением. Если он в эти годы чувствовал почти патологическую потребность вдыхать в себя яд из каждого цветка и проникаться отвращением к людям, то современное состояние общества должно было особенно сильно питать эту его наклонность к человеконенавистничеству. Во внешней жизни Шекспира не было такого трагического случая, который за этот период мог его так потрясти.

Когда он в 1607 году, 43 лет от роду, садился по окончании спектакля около пяти или шести часов пополудни в одну из лодок, лежавших на берегу Темзы, чтобы переехать на другую сторону, он отправлялся уже не так часто, как прежде, в таверну. Он шел спокойно домой, где его ожидали книги и работа. Он много читал, просматривал произведения современных поэтов, углублялся снова в чтение Плутарха, изучал старинные сочинения Гоуэра и Чосера и размышлял над «Утопией» Томаса Мора. Он работал по обыкновению много. Ни репетиции утром, ни спектакли в полдень не могли его утомить. Он перечитывал рукописи старых пьес, чтобы переработать их в новом духе или воспользоваться ими для новых пьес и переделывал собственные заброшенные театральные работы.

В то же время он занимался своими коммерческими делами, получал доходы со своих стрэтфордских домов, собирал десятинную пошлину, которую взял в 1605 году на откуп после того, как скопил себе в продолжение семи лет нужную сумму, и вел процессы, которые были неизбежным следствием этой привилегии.

Теперь Шекспир достиг той своей цели, которую усматривал в богатстве. Но никогда еще не был он так печален, никогда не чувствовал он в такой мере тщету земного бытия.

Пока Шекспир был молод, он совершенно естественно сравнительно мало интересовался состоянием общественных нравов и оценкой других людей. Если бы он не был презренным актером, и если бы ему не пришлось бороться с надвигавшейся силой пуританства, он жил бы в ладу с окружавшей действительностью. Но теперь перед ним ярче выступили истинные контуры жизни, настоящая физиономия времени. Он глубже понял вечные слабости человеческой природы, которые всегда пышно распускаются, когда находят для себя благоприятный климат.

Последняя драма, лежавшая оконченной на его столе, была «Антоний и Клеопатра». Здесь, в этом произведении он облек снова в драматическую форму мысль о грядущем «светопреставлении».

Не происходила ли некогда аналогичная война из-за обладания востоком, подобная той, которая велась из-за обладания Клеопатрой, не существовала ли такая же война из-за ветреной кокетки, охватившая так же все страны вокруг Средиземного моря? Да, конечно! Это была самая знаменитая из всех войн, старая троянская война, которую возбудила Елена и вел «рогоносец», война из-за «падшей женщины» – подобные выражения Шекспир вложит в скором времени в уста ворчливого шута. Здесь можно было найти богатый материал для трагикомедии, исполненной горечи и злости. Как всем детям, и Шекспиру толковали некогда так много об этих славных и дивных событиях. Здесь все действующие лица были идеальными воплощениями героизма, великодушия, мудрости, степенности, дружбы и верности – словно такие образцовые люди существуют в действительности. В первый раз в жизни Шекспир почувствовал неодолимое влечение написать карикатуру, разразиться сатирическим хохотом, показать оборотную, истинную сторону жизни.

Менелай и Елена – что за комическая парочка! Этот дурак готов повернуть снизу вверх небо и землю и жертвует тысячами людей, чтобы вернуть свою блудную красавицу.

Но разве Менелай достойный предмет для сатиры? Шекспир ведь никогда не испытывал тех же самых чувств! Какой интерес могла ему доставить характеристика такой женщины, как Елена, покидающей одного мужчину для другого, изменяющей мужу ради любовника. В этом не просвечивала ли психологическая двойственность, которая так присуща женской природе? Для Елены измена одному мужчине для другого, т. е. то душевное настроение, которое исключительно занимало Шекспира, лежало уже в прошлом. Судьба Елены была решена уже до начала войны. В этом типе не было внутреннего разнообразия и внутренней игры. Отношения между красавицей Еленой, находившейся в Трое, и Менелаем, стоявшим под ее стенами, не были по своему существу драматичными.

Однако в старой истории о Троянской войне, сохранившейся в виде предания, рассказанного средневековыми народными книгами, существовал один эпизод, являвшийся как бы второй редакцией основного мотива. Там говорилось о Крессиде, этой второй Елене, и о Троиле – глупце, который полюбил ее и которому она изменила. А вокруг них группировались все эти идеальные воплощения изящества, мудрости, силы вроде почтенного старого болтуна Нестора и лукавого, хитроумного Уллиса. Вот эти рассказы возбуждали совсем иначе творческую фантазию. Здесь, в этих рассказах, встречались такие отношения и коллизии, которые должны были наэлектризовать вдохновение Шекспира.

Шекспир не чувствовал также никакой симпатии к фигуре блестящего «bellatre» Париса. Чувства Париса были так же ему чужды, как и настроения Менелая. Гораздо понятнее было для него положение Троила, этого доброго, честного простака, который наивно верил в женскую любовь. Шекспир знал эту леди Крессиду, исполненную чарующей прелести и легкого остроумия, эту девушку, обладавшую таким горячим темпераментом: она говорила языком истинной страсти и (для неразвитого слуха) языком истинной стыдливости, она предпочитала скорее возбуждать в других желания, чем обнаруживать их сама; она лучше хотела быть любимой, чем любить: в ее «нет», замиравшем на устах, слышалось «да», и она сердилась при малейшем подозрении в ее честности, в ее порядочности. Она не коварна, не вероломна, о нет! Мы верим ей так же охотно, как ей верят ее любовники, и так же крепко, как она сама в себя верит до того времени, когда она покидает Троила и уходит к грекам. Не успела она повернуться к нему спиной, как несчастная случайность заставляет ее подарить свое сердце первому встречному; она падает при первом испытании, отдается соблазнителю и изменяет возлюбленному.

В продолжение всей жизни занимали Шекспира эти две фигуры. Уже в поэме «Лукреция» он сопоставляет имена Гектора и Троила. В пятом действии «Венецианского купца» Лоренцо восклицает:

В такую ночь, я думаю, Троил

Со вздохами всходил на стены Трои

И улетал тоскующей душой

В стан греческий, где милая Крессида

Покоилась в ту ночь.

В «Генрихе V» (II, 1) Пистоль называет Долли Тиршит отродьем Крессиды. Такое сравнение со знаменитой троянской красавицей рисует Долли в особенно комическом виде. В «Много шума из ничего» Шекспир влагает в уста Бенедикта слова (V, 2) «Троил первый пользовался сводниками…», а в пьесе «Как вам угодно» Розалинда говорит о нем с уважением, в котором слышится насмешка. Розалинда протестует против мнения, что люди умирают от любви, и восклицает затем: «Троилу раздробила мозг греческая палица, а между тем он делал все возможное, чтобы умереть, он, который может служить образцом влюбленного». Наконец, в «Двенадцатой ночи» (III, 1) и в «Конец – делу венец» шут и Лафе острят над забавной расторопностью Пандара, завлекающего красавицу в сети Троила.

Медленно, гораздо медленнее, чем «Гамлет» созидалась в голове поэта эта пьеса, которая отняла у него больше времени и потребовала более частых переделок.

Легенда жила сначала в его воображении в том виде, как она рассказана отечественными писателями, особенно Чосером, переделавшим, расширившим прелестный роман Боккаччо «Филострато» в поэму о Троиле и Крессиде. Но ни Чосер, ни кто-либо другой из английских писателей, обработавших старую легенду, не нашли в ней ничего сатирического, ни Лайдгет, который перевел в 1460 году троянскую историю Гвидо де Колумны («Historia troiana»), ни Кокстон, издавший около 1471 года перевод троянских рассказов Рауля

Лефевра. Никто из предшественников Шекспира не находил также никаких отрицательных черт в характере Крессиды. Даже поэты не составляли в данном случае исключения. Чосер заимствует у Боккаччо, а этот последний, отливший впервые этот сюжет в художественную форму, не желал вовсе выставить свою героиню в отрицательном виде. Он заявляет чистосердечно, что облекает здесь в поэтический покров свою собственную любовь к даме сердца (вероятно, к знатной аристократке Фьяметте). Положим, Боккаччо позаимствовал у старого трувера Бенуа де Сен-Мор ту подробность, что Крессида (у Бенуа ее имя звучит Бризеида) отправляется в греческий стан в сопровождении опасного соблазнителя Диомеда и мало-помалу изменяет Троилу. Положим, Боккаччо пишет по этому поводу целую строфу о женском непостоянстве. Но ведь у Боккаччо нечего искать ту платоническую любовь, тот восторженный культ мадонны, который характеризует Данте и Петрарку. Беатриче – это идеал мистический, Лаура – идеал земной. А его Крессида просто молодая неаполитанка из придворного общества, прелестная, но слабая женщина из крови и плоти. Но именно только слабая, а отнюдь не испорченная, даже не опасная и во всяком случае не кокетка. Боккаччо не забывал ни на одну минуту, что посвящает свою поэму возлюбленной, которая однажды так же, как Крессида, покинула место их общего пребывания (Неаполь) и уехала туда, куда он не мог за ней последовать. Он прямо заявляет, что рисуя красоту Крессиды, он рисовал портрет возлюбленной, но просит деликатно и тактично не доводить этой параллели до крайностей.

И Чосер ничего не находит позорного или смешного в романе молодой парочки. Он силится придать их любви невинный и законный характер. Он останавливается так наивно и долго на описании их любовного счастья; он приходит при этом сам в такой восторг, который показывает, что он не видит здесь ничего предосудительного, относится к героям без всякой иронии. Даже измена Крессиды не возмущает его. Он оправдывает ее. Крессида колеблется и дрожит, прежде чем совершает этот шаг. Неверность девушки объясняется просто стечением роковых обстоятельств.

У всех этих прекрасных, старых поэтов нет ничего подобного той страстной вспыльчивости и ненависти, ничего похожего на тот гнев и то безграничное презрение, с которым Шекспир рисует и преследует свою Крессиду. Это тем более поразительно, что он не выставляет ее несимпатичной, грязной, испорченной, упрямой или злой, а просто ветреной, легкомысленной, пустой, чувственной, кокетливой и расчетливой. Строго говоря, она не совершает ничего такого, что было бы достойно сурового осуждения. Она дитя в сравнении с Клеопатрой, к которой поэт отнесся все-таки довольно снисходительно. Но здесь Шекспир так сгруппировал факты, что его Крессида поневоле возбуждает негодование и ненависть. Переход от любви к измене совершается в пьесе Шекспира так быстро, как ни в одной из более ранних обработок этой легенды. И каждый раз, когда Шекспир влагает в уста одного из действующих лиц отзыв о Крессиде, который должен быть руководящей нитью для публики, мы удивляемся той горечи и злобе, которая в нем обнаруживается. В этом отношении особенно характерна одна сцена (IV, 5). В сопровождении Диомеда появляется Крессида в греческом стане. Князья приветствуют ее поцелуями. Она не совершила еще никакого греха. Горя чистой, страстной любовью к Троилу, она провела с ним одну ночь, подобно тому, как Ромео провел одну ночь с Джульеттой, она пользовалась услугами Пандара, подобно тому, как Джульетта – услугами кормилицы. Но теперь она отвечает на поцелуи греческих царей. Подобные поцелуи были тогда в моде в Англии. В книге Вильяма Бренчли Рейя «England as seen by foreigners in the days of Elizabeth and James the First» находится следующая заметка ульмского купца Самуила Кихеля: «Если англичанин приглашает гостей, то хозяин, хозяйка и их дочь приветствуют их, причем гость имеет право их обнять и поцеловать. Таков обычай страны. Если же он отказывается от этого права, то его считают неблаговоспитанным». Тем не менее Уллис, в умственном отношении самое выдающееся лицо пьесы, угадывающий всех и каждого одним взглядом, восклицает:

Пфуй, пфуй! Что в ней хорошего? Разврат

Торчит у ней из глаз; в словах, в приемах

Во всем нахальный вызов! Пламя чувства

Сквозит во всех движеньях! Знаю я

Прелестниц этих, чей ответ заранее

Уже готов на приступы любви.

У них в душе найдется отголосок

Для каждого, кто только подойдет

С щекоткою в крови. Считай их всех

Добычею порочных наслаждений

И жертвой первой страсти!

Вот какими глазами смотрел Шекспир на свою героиню. Это, без сомнения, его собственный взгляд, его окончательное суждение. Непосредственно перед тем он нарисовал портрет Клеопатры. Если вспомнить его отношение к египетской царице, которую он выставляет самой опасной из всех опасных кокеток, то приходишь в удивление при мысли о том, как далеко он ушел в своем духовном развитии.

Мы уже давно заметили, что в натуре Шекспира коренилась всегда глубокая склонность к обожанию, к рабскому самоподчинению. Богатый лиризм его реплик вытекает часто именно из этого источника. Вспомним, как смиренно преклоняется он перед некоторыми из своих героев, например, перед Генрихом V, как благоговейно обожает он в своих сонетах друга и т. д. Еще в пьесе «Антоний и Клеопатра» обнаруживается то стремление к благоговейному удивлению в целом ряде мечтательных, лирических тирад. Шекспир вовсе не хотел написать апофеоз этой опасной соблазнительницы, но каким блестящим ореолом окружил он ее чело! Сколько похвальных эпитетов расточает он ей! Восторженные отзывы самых разнообразных людей сплетаются для нее в лучистый венок. Когда Шекспир создавал эту великую трагедию, в нем было еще столько романтизма, что он, при всем стремлении унизить Клеопатру, вопреки исторической справедливости считал естественным заставить ее жить и умереть в обаянии красоты. Пусть она чародейка, но она очаровывает. А здесь что за контраст! Это различие в настроении можно определить одним словом. Шекспир раньше был почитателем прекрасного пола, теперь он сделался женоненавистником. В нем снова ожили забытые чувства ранней молодости, они крепли и разрастались, и все его внутреннее существо переполнилось презрением к женщине.

Что же случилось? Да и в самом ли деле что-нибудь случилось? Что-нибудь новое? О чем и о ком он думал? Был ли то новый опыт, который он здесь облек в художественные образы, или то были просто переживания из эпохи сонетов, которыми он раньше пользовался для портрета Клеопатры, которые теперь, под гнетом вечных размышлений, приняли иной характер, прониклись горечью и подверглись, так сказать, процессу гниения?

Существует два типа художников. Одни нуждаются в постоянной смене впечатлений и моделей, воссоздают в поэтических образах каждое вновь переживаемое событие. Другие, напротив, не требуют много фактов для того, чтобы вдохновиться. Одно какое-нибудь единичное событие, прочувствованное с редкой душевной энергией, дает им материал для целого ряда произведений и созданий. К какой из этих двух категорий отнести Шекспира?

Разносторонность, богатство его творчества не подлежат никакому сомнению. Все позволяет угадать, что он пользовался множеством моделей, хотя мы видели выше, что целые группы женских характеров сводятся к одному основному типу, стало быть, вероятно, к одному какому-нибудь оригиналу. Если мы узнаем о каком-нибудь значительном событии в жизни поэта, мы всегда склонны приводить все, что в его произведениях может относиться к данному факту, в связь с вызванными им впечатлениями. Так, французские критики и читатели находили долгое время во всех произведениях Альфреда де Мюссе, в которых он жалуется на свое одиночество, намеки на его связь с Жорж Санд. Однако брат поэта, Поль де Мюссе, доказал в своей биографии, что стихотворение «Декабрьская ночь», казавшееся просто дополнением к «Майской ночи», где говорилось о Жорж Санд, воспевает иные воспоминания и посвящено другой особе. Он доказал далее, что женщина, к которой поэт обращается в своем «Письме к Ламартину», не имеет ничего общего со знаменитой писательницей, как привыкли думать. Поэтому, если последняя из упомянутых женских фигур Шекспира и является только видоизменением типа Клеопатры, то желчное настроение, разлитое в пьесе «Троил и Крессида», быть может, явилось под влиянием новых жгучих впечатлений, вызванных женским непостоянством. Мы знаем слишком мало о жизни поэта, чтобы решить этот вопрос. Мы имеем лишь право сказать, что не нуждаемся непременно в предположении о новых событиях и новом опыте для объяснения душевного настроения поэта. Есть некоторое, но очень, впрочем, твердое основание предполагать, что первый очерк пьесы относится к 1603 году, г. е. к той эпохе, когда в жизни поэта произошла единственная достоверно известная катастрофа. В таком случае, вероятно, моделью для

Шекспира послужила опять «смуглая дама». Но мы уже упомянули, что в жизни творческого гения одно событие может иметь такое же значение, как многие сходные. Если этот факт сначала казался патетическим, или элегическим, или, наконец, трагическим, то при неимоверно быстром развитии и росте гения он потом может представляться совершенно в ином виде, потерять свой первоначальный характер. Так и здесь. Сначала Шекспир страдал и мучился. Он чувствовал, как его сердце истекало кровью, он понимал, что потерпел страшное поражение на жизненном пути, и он воплотил эти настроения в серьезных и строгих образах. Но потом вся эта история показалась ему самому забавной, комичной. Он увидел вдруг в своем горе не прихоть жестокого рока, а заслуженную кару за свою безграничную глупость, и он искал утешения в том злобном хохоте, который режет своей дисгармонией наш слух при чтении «Троила и Крессиды».

Сначала Шекспир благоговел перед своей возлюбленной, жаловался на ее равнодушие, на ее беспощадность, увлекался ее пальчиками, проклинал ее непостоянство и свое двусмысленное положение и доходил до исступления. Вот настроение, царящее в сонетах.

Затем, когда прошли годы, и кризис миновал, когда воспоминания о чарах возлюбленной все еще слегка волновали его воображение, он настолько успокоился, что изобразил ее, как редкое существо, как царицу и цыганку, привлекательную и отвратительную, искреннюю и лживую, смелую и слабую, как сирену и загадку – это точка зрения поэта в трагедии «Антоний и Клеопатра». И наконец, когда он окончательно отрезвился, когда пыл молодости угас от леденящего прикосновения житейского опыта, тогда он увидел, быть может, в своем прежнем безумном увлечении таким недостойным предметом, увидел в этом настроении, которое начинается самообманом и кончается разочарованием, просто позорную, бесконечную глупость. Он негодовал на себя за бесцельно растраченное чувство, за потерянное время, за выстраданные мучения, за все унижения и оскорбления, вынесенные им в это время, за свое ослепление и за измену, жертвой которой он сделался, и он постарался облегчить свою душу восклицанием: что за дурак! – восклицанием, которое воссоздает самую суть настроения, лежащего в основе пьесы «Троил и Крессида».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.