ВОРОНЕ БОГ ПОСЛАЛ УМЕНЬЕ КАРКАТЬ

Я над своим творчеством никогда

не задумывался.

А. Зиновьев

Среди балаболок, заполнивших в юбилей Дня Победы враньем о ней «Новую газету», «Аргументы и факты», телевидение, к великому изумлению многих, оказался и Александр Зиновьев. С большой статьей «Война будничная» он возник в «Литгазете». Как попал в такую компанию? В чем дело? Почему статья «будничная», коли на дворе праздник? На первый взгляд все это кажется невероятным. Поэтому приходится взглянуть на феномен Зиновьева издалека и пошире, и поглубже.

Е. Амбарцумов, его давний друг, писал о нем еще 1989 году: «Блестяще образованный философ, тонкий аналитик, поэт… Соедините Бердяева, Щедрина и Высоцкого, и вы, возможно(!), получите известное представление о Зиновьеве». Подумал и для полноты добавил в список еще Свифта.

Ну, что ж, можно и так. Это нам знакомо. Мозес Гесс, в молодости друг Маркса, уверял, что в том соединились в одно лицо Руссо, Вольтер, Гольбах, Лессинг, Гейне и Гегель. Правда, Маркс и Энгельс однажды заметили, что они «за писания Гесса отнюдь не берут на себя ответственность».

Но вот что пишут о Зиновьеве вовсе и не друзья-приятели. В.Кожемяко: «Всемирно известный философ, социолог, писатель» (Правда, 29.Х.02. Далее — П.). Ж.Касьяненко: «Социолог с мировым именем» (Советская Россия. 30.V.02. Далее — СР). В.Бондаренко: «Выдающийся, всемирно известный ученый и писатель… яркий пассионарий, своей энергией пробивающий все преграды… мудрец… гигант… один из духовных лидеров общества… (Завтра № 44 02. Далее — Зав.). Анатолий Костюков: «В последние десятилетия русской общественной мысли более заметного мыслителя, пожалуй, у нас и не было» (Литературная газета, 29.Х.02. Далее — ЛГ) и т. д.

Что ж, такие времена. Обо мне и самом порой так завернут, инда жуть берет и хоть святых выноси. Владимир Крупин однажды объявил в «Завтра», что Бушин — лучший критик современности. После такого комплимента я две недели из дома боялся выходить: вдруг встречу Бенедикта Сарнова, живущего рядом. Все же знают, что лучший критик не кто другой, а именно он, Беня.

А что Зиновьев сам о себе говорит? Это не слишком противоречит приведенным характеристикам, причем его самоаттестации гораздо шире и по охвату времени, и по разнообразию аспектов: «Я школу окончил с золотым аттестатом» (Зав. № 44 02)… «Я с отличием окончил университет» (СР.29. Х.02)… «Университет окончил, получив диплом с отличием, как раньше школу с золотым аттестатом» (П. 29.Х.02)…

Тут первый парадокс гиганта: свои похвальные грамоты, полученные в детстве и юности, помнит до глубокой старости, а в каком полку служил, на каком фронте воевал, как увидим, — начисто отшибло.

Но читаем дальше: «В тех сферах, где я работал, я был первооткрывателем» (Независимая газета, 29.Х.02. Далее — НГ)»… «Я входил в тройку лучших логиков мира» (Зав. № 44 02)… «Я полностью пересмотрел всю логику» (Горизонт № 12 89. Далее — Г)… «Я совершил переворот в логике (П.29.Х.02)… «Еще в советские годы я добился мировой известности в логике, социологии и литературе» (Вечерняя Москва, 29.Х.02. Далее — ВМ)… «Мои книги издавались на западных языках. Меня цитировали, приглашали на международные конгрессы… Однажды получил 49 приглашений» (Г)… «Я написал первую вышедшую за границей книгу «Зияющие высоты» со знанием дела… Книга получилась сильная… Книга произвела сильное впечатление… Книга имела успех… Как писали газеты, Зиновьев ворвался на небо мировой литературы как метеор. Книга сразу была переведена на многие языки» (Г)… «Я за десять лет жизни на Западе написал больше двадцати книг»… «Трудно сосчитать, сколько у меня книг. Научных — больше десяти штук, а художественных где-то больше двадцати»…

Думаете, это все? Нет, метеор летит дальше: «За 21 год на Западе я написал более сорока книг, из них более 30 — художественные. И это лишь потому, что выехал на Запад в 56 лет… Моя жена хорошо готовит… Я пережил два покушения, две попытки похищения» (ВМ и НГ). А если бы не эти покушения-похищения да если бы выехал с такой отменной стряпухой пораньше, то, видно, написал бы столько, что уж никто не смог бы и сосчитать… Между прочим, очень интересно, кто, когда и где — у нас или на Западе? — покушался на жизнь яркого пассионария, а главное, с какой целью, т. е., грубо говоря, кому он нужен, этот мудрец? Тайна…

Может быть, разгадка в дальнейших признаниях. «В литературе я могу конкурировать с крупнейшими писателями мира (прозаиками) — это однозначно и общепризнано. Так же как и в логике»… Но, конечно, и в поэзии: «Уровень большинства поэтов мне по зубам. Того же Евтушенко мог бы заменить» (Зав.)… Так вот, не Евтушенко ли и организовал покушения-похищения с целью устранить конкурента?

Тем более что, как пишет Зиновьев дальше, «одно время я входил в десятку самых печатаемых писателей Запада»… «В Германии я много писал просто для заработка. Печатали во всех(!) странах (Их около двух сотен. — В.Б.). Переводили на все(!) языки (В мире свыше 2,5 тысячи языков. — В.Б.). Мало того, «на Западе я, глубинно русский человек, наверное, был чемпионом по количеству интервью» (НГ)… Ну как мог Евтушенко все это стерпеть!

И вот гордый итог: «Я убежден, мои книги являются серьезным вкладом в русскую культуру». Прекрасно! Однако это все-таки вопрос будущего, — как говорится, вскрытие покажет.

Но философ не останавливается перед тем, чтобы объявить и еще более широкоохватный итог своей жизни: «В свои 80 лет я, Александр Зиновьев, даю свою самооценку. Перед вами глубоко русский человек с опытом мировой цивилизации, со своей системой. Я, Александр Зиновьев, — есть одна из точек роста России. Пока Зиновьев с его результатами социального анализа не будет официально признан в России и максимально использован — не поднимется Россия!» (Зав). Иначе говоря, перед нами еще и спаситель Отечества.

Между прочим, как Зиновьев оказался на Западе, не совсем ясно. Сам он говорит об этом путано. Живя еще в Мюнхене, уверял: «В 1978 году мне предложили в течение нескольких дней покинуть страну, угрожая в противном случае тюрьмой и ссылкой… меня выслали… меня выгнали». Вернувшись на родину, рисовал несколько иную картину: «Мне предложили: или дадим срок, или в течение шести месяцев уезжай на Запад». И еще: «Мне предложили два варианта: или я выбираю 12 лет тюрьмы, а семью отправляют в ссылку, или мы уезжаем из страны». И вдруг: «Еще до моей эмиграции..»(СР). Так что же это было — изгнание или эмиграция? Если изгнание, то сколько же все-таки дали на сборы — несколько дней или полгода? Кому грозили ссылкой — ему или семье? И кто же именно делал эти предложения и грозил — КГБ? Партком МГУ? Райком? ЦК? Неизвестно.

Я готов принять на веру все похвалы нашей прессы Зиновьеву, а во имя спасения России — даже многие его самоаттестации, но, увы, кое-что в них и в его «системе» все-таки несколько озадачивает. Так, он самым решительным образом твердит: «Я — человек из будущего!» Это как понимать? Все мы из прошлого, а он один из будущего, — родился, выходит, не в 1922 году, а в 2082-м, и вот оттуда снизошел к нам? Интересно! Мы знаем поэтов, которые говорили о своем частичном бессмертии, как Пушкин, например: «Нет, весь я не умру…» Или о своем прорыве из настоящего в будущее, как Маяковский: «Я к вам приду в коммунистическое далеко…» Он же писал:

У нас

поэт

событья берет,

опишет

вчерашний гул,

а надо рваться

в завтра,

вперед,

чтоб брюки трещали в шагу.

Но о прорыве из будущего в настоящее — никто ни словечка. И вот один Зиновьев-метеор прорвался, причем я лично не слышал, чтобы при этом трещали его брюки…

Столь же категорично мудрец заявляет: «Я есть суверенное государство из одного человека» (Зав.). В поэзии встречаются намеки и на это, допустим, у Марины Цветаевой:

Еще вчера в руках держал,

Равнял с Китайскою державою,

А нынче рученьки разжал

И уронил копейкой ржавою…

Но это мужчина равнял любимую женщину с Китайскою державою. В любовном экстазе чего не брякнешь! А ведь ни я, ни вы, читатель, конечно, не встречали ни одного нормального человека, если не считать Людовика XIV, что сам себя именовал бы государством, — ни в прошлом, ни в настоящем. Значит — сомненья прочь! — откуда же пассионарию взяться, как не из будущего.

Но возникает вопрос: а его жена и дети являются гражданами этого суверенного государства? Их муж и отец выдал им паспорта? Есть у них прописка? Судя по всему, не являются, не выдал, не имеют. Опять парадокс: родные же люди, а, как русские в Прибалтике, — «неграждане»! Надо полагать, по идее Зиновьева, в будущем все люди будут суверенными государствами. Но здесь новая закавыка: если муж полезет под одеяло к жене, она не расценит ли это как вражеское вторжение, как грубое попрание ее суверенитета и не даст ли надлежащий отпор наглому оккупанту, стремящемуся вопреки международному праву подмять под себя независимую Китайскую державу или Бразилию? Все-таки и тут много неясного…

Да, изданий и переводов было на Западе множество, а как современники-то, что читатели? «Одна пожилая француженка в Авиньоне сказала мне, — радует нас писатель, — что читает «Зияющие высоты» как Библию. Уже прочитала двадцать два раза» (Г)… «А Надежда Мандельштам сказала, что она ждала эту книгу всю жизнь, что это ее книга, что прочитав, она почувствовала некое облегчение, просветление» (Там же).

Здесь следует, наконец, кое-что прояснить. Автор делает вид, будто Н.Мандельштам это какой-то среднестатистический мировой читатель, и вот он его обожает. Между тем, Надежда Яковлевна резко индивидуальная личность, большая ненавистница советской власти. Почему же она так хвалила книгу глубинного русского метеора? Да потому что книга насквозь антисоветская. Как и все остальные сочинения Зиновьева, вышедшие на Западе. Потому от первой же его книги и посветлело на душе у Мандельштам и назвала она ее «моей книгой».

Были у сочинителя и другие внимательные, благодарные читатели. Кто? А вот же: «Из моих работ, из моих научных выводов западные службы черпали информацию, и я за это ломаного гроша не получил» (ВМ). Так прямо и признается, что работал на «службы». На какие? Да уж известное дело — на те самые, недреманые. Причем — бескорыстно, на голом энтузиазме. Правда, теперь жалуется: ни гроша не получил! Обидно, конечно. Тем более что ведь как отменно другие-то крупно заработали на этом: «Солженицын очень богатый человек. А когда обрабатывали Горбачева, каких только званий и премий не выдали. Так и купили!» А его и покупать не надо было, сам снабжал.

Отсюда, из антисоветской лютости, у Зиновьева, как и у Солженицына, обилие изданий, переводов, интервью, разного рода приглашений («В одной Италии был больше пятидесяти раз»). Тогда на Западе был великий спрос на всякую, на любую антисоветчину. Сейчас ни Солженицына, ни Зиновьева там не издают. Черные мавры сделали свое черное мавританское дело, теперь могут вернуться на родину и отмыться. Так они и сделали.

Между прочим, я думаю, что, возвратившись в 1989 году из Германии, Зиновьев и тут стал чемпионом по количеству интервью. Но вот странно, ни он сам, ни его собеседники ни разу не упомянули, что ведь мавр больше двадцати лет, с 1953 года по 1976-й, был членом КПСС и к тому же членом редколлегии журнала «Вопросы философии».

Раз дело дошло до философии, до упомянутой выше спасительной «системы» чемпиона по интервью, то хотелось бы уяснить, какое место в этой «системе» занимают марксизм, коммунизм, и сами Маркс, Ленин и Сталин, о чем он так много пишет.

Вот, например, читаем: «Еще в школе я прочитал Маркса и Энгельса» (ВМ.29.Х.02). Да неужто все 50 или сколько там фолиантов? Может, только «Коммунистический манифест»? Ну, ладно, допустим, прочитал все 50, каждый по 600–700 страниц. Но понял ли что-нибудь, стал ли умнее, образованней? Нет, говорит, «знаний и образования мне не хватало». Выходит, увы, не в коня корм.

Действительно, смотрите: «Маркс и Энгельс обещали отмирание государства, а у нас оно никак не желало отмирать. Я понял, что идеалы коммунизма неосуществимы» (там же). Так разочаровался, так осерчал, словно Карл и Фридрих прикатили однажды в кэбе к нему в костромскую деревню Пахтино, вызвали на гумно и сказали: «Знай, Саня, как только ты окончишь школу, получишь свой золотой аттестат, в тот же день государство откинет копыта, испустит дух. Вот те крест!» Но он получил золотой аттестат, вышел на улицу, глядь, а навстречу участковый милиционер. Не умер проклятый Левиафан!

Зиновьеву в таком случае обратиться бы к товарищу Сталину. Он разъяснил бы пытливому юноше, что Маркс и Энгельс говорили об отмирании государства не через 10–20 лет после социалистической революции в одной стране, а в отдаленном будущем после победы коммунизма во всем мире или в большинстве стран. И добавил бы, что если социализм победил в одной стране, а во всех других странах еще капитализм, то «страна победившей революции должна не ослаблять, а всемерно усиливать свое государство, органы государства, армию, органы разведки, если эта страна не хочет быть разгромленной капиталистическим окружением». И еще: «Сохранится ли у нас государство также при коммунизме? Да, сохранится, если не будет ликвидировано капиталистическое окружение, если не будет уничтожена опасность военных нападений извне». А то, что враг будет действовать не только извне, но и изнутри, что в его кремлевском кабинете усядутся гнида Горбачев и пиявка Ельцин, этого Сталин предвидеть, конечно, не мог.

Но не будем строги к 16-летнему разочарованцу, со дня на день ожидавшему кончины государства, а еще сильней, может быть, — распределения по потребностям. Но вот ему уже 75 годков, а смотрите-ка, что опять изрекает: «В советской идеологии говорится, что коммунистическое общество будет обществом равенства. Это вздор (любимое словцо в адрес инакомыслящих. — В.Б.). Общество, в котором все люди равны экономически и социально, невозможно! И в коммунистическом обществе существует неравенство, и это естественно. Есть различия начальников и подчиненных. Это отношения неравенства»(Г).

Опять — ничего подобного о равенстве коммунисты не говорили. Хоть теперь-то, когда он признал Сталина гением, открыл бы его «Вопросы ленинизма» и почитал: «Под равенством марксизм понимает не уравниловку в области личных потребностей и быта, а уничтожение классов, т. е. А) равное освобождение всех трудящихся от эксплоатации после того, как капиталисты свергнуты и экспроприированы; Б) равную для всех отмену частной собственности на средства производства после того, как они переданы в собственность всего общества; В) равную обязанность для всех трудиться по своим способностям и равное право получать за это по их труду(социалистическое общество)…

При этом марксизм исходит из того, что вкусы и потребности людей не бывают и не могут быть одинаковыми и равными по количеству или по качеству ни в период социализма, ни в период коммунизма. Вот вам марксистское понимание равенства». Уж чего яснее?

Прошло еще пять лет, Зиновьеву уже перевалило за 80, старше всех классиков марксизма, но опять удивляет свежестью мысли. Заявив, что философия, в том числе марксизм, никогда не была наукой, дает такое опровержение ее, философии: «Первое, чем ошарашивают студентов-философов профессора, это изречение древнегреческого философа: «В одну реку нельзя войти дважды». Что это значит? Мы, что, купаться ездим на разные реки?»

Автор тридцати художественных произведений все понимает буквально, мыслит один к одному, загадочным образом не ведает, что существует иносказание, образ, метафора. Журналистка Н. Склярова, в беседе с которой он это заявил, пыталась объяснить философу, что тут речь идет не о том, будто нельзя дважды войти в Истру или Клязьму, — можно! Реки будут течь по тому же руслу в тех же берегах под теми же именами, но в них что-то изменится, вода будет новая. Не сечет! Да еще и упорствует старик: «Что же получается, с одной и той женой нельзя переспать дважды? Эта формулировка — словесное жульничество». Конечно, было бы весьма увлекательно, если жена каждый раз изменялась бы полностью, становилась другой женщиной, как это мыслит философ, да еще, допустим, из марксистки превращалась в троцкистку, но, увы, дело обстоит не совсем так.

С той же лихостью духовный лидер общества в соответствии со своей «системой» расправляется и с писателями: «Есть крылатая фраза: «Человек создан для счастья, как птица для полета». Это бред сивой кобылы. Или же — «Красота спасет мир». Это чепуха». В первом случае сивой кобылой наречен В.Г.Короленко, замечательный и во многом гораздо более достойный писатель, чем иные гиганты современности. Между прочим, Надежду Мандельштам тоже возмущает приведенная фраза: «Нашелся умник, изрек… В лагерях хватит места для любых крикунов»(Вторая книга. М. 1990. С.138). Родство душ: оба мыслят один к одному. Мандельштам не понимает, что ведь Короленко говорил не о том, будто человека невозможно посадить в лагерь, а для чего он создан.

Но вернемся к философии и к зиновьевской «системе». Как видим, в марксизме он не понял даже самых ясных его идей. Однако заявляет: «Марксистская идеология в том виде, в каком она существовала в Советском Союзе, стала неадекватной состоянию и интересам этого общества» (Г). Так было сказано в 1989 году в Мюнхене. Вернулся мудрец на родину и продолжает в том же мюнхенском духе в «Завтра»: «С марксизмом сейчас уже ничего не сделать. Он уже не адекватен времени». Да еще и добавил тогда же в «Советской России»: «С марксизмом два века спустя уже ничего не сделаешь, и нынешним коммунистам сегодня брать на себя ответственность и за Маркса не стоит». И вдруг в «Независимой газете» 22 октября 2002 года: «Марксизм не был выдумкой Маркса. В нем воплощены идеалы, выношенные всем человечеством. И пока человечество не придумает новых, равноценных идеалов, марксизм не умрет».

Такая же картина и с коммунизмом. То нахваливает до небес в таком духе: «Компартия призвана дать идею людям. Коммунистическая идея — самая высокая. Ее ничто не может отменить. Жизнь заставит многих к ней обратиться» (СР). Прекрасно. Руку, товарищ! И он дальше: «Во время войны для советских людей разгром коммунизма был бы равносилен разгрому самой России, ибо Россия и коммунизм существовали не наряду друг с другом, а в единстве» (ЛГ). Тоже верно. И однако же сам признался (впрочем, мы это видели и без него), что он и такие, как покойный Владимир Максимов, «целились к коммунизм, а попали в Россию», т. е. целились в это самое неразрывное «единство», но надеялись убить лишь одну составляющую — коммунизм, не соображая, что тем самым убьют целое. То есть целились они и в то и в другое. Но зачем было убивать хотя бы и один лишь коммунизм, коли выше его, оказывается, нет ничего на свете? И вот какой практический вывод он сделал из своей роковой и несуразной ошибки: «Г.Зюганов — не просто личность, а символ. Ударить по Зюганову — ударить по коммунизму. Обвинить его даже в каких-то личных ошибках, просчетах, особенностях характера — значит обвинить идею коммунизма. Он — ее персональный носитель». Обжегся на всероссийском молоке, теперь дует на зюгановскую воду.

Но что ж это за «система» такая, позволяющая столь отчаянные философские перескоки? Он именует ее «зиновьйога».

О себе Зиновьев однажды сказал: «Я вырос как идеальный коммунист». Ничего себе идеальный: Сталин для него, как для Минкина, «воплощал все мировое зло» и он намеревался бросить в него гранату. Правда, мы читали у него и такое: «Я не апологет коммунизма». Что ж, неапологетам можно бросать бомбы?

Как же после всего этого можно называться философом и смиренно принимать эпитеты «мудрец», «гигант», «лидер»?

Так же фокусничает Зиновьев и со своим отношением к родному народу. Чувство принадлежности к нему, говорит, «у меня является самым глубоким», но — «я не восторгаюсь русским народом». И приходит ему в голову, что «таким же было отношение к русскому народу у Лермонтова, когда он писал «страна рабов, страна господ», у Чернышевского, когда он говорил «сверху до низу — все рабы». И это Зиновьев счел возможным объявить в пору небывалого разгула русофобии.

Он и Лермонтов!.. Великий поэт именно восторгался.

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Невосторгающемуся Зиновьеву такая отрада недоступна. И ведь как характерно! Отношение Лермонтова к народу он видит не в «Бородино», не в «Родине» и приведенных оттуда строках, а в гнусном стишке, который написал не он, как давно доказано, а черт знает кто. И Чернышевский никогда не говорил о рабах сверху до низу, это в его романе «Пролог» так сказал один из персонажей, к тому же и не о народе вовсе, а в том же примерно духе, как дед Щукарь: «До чего вы, бабы, вредная нация!» А мало ли что может брякнуть персонаж! В «Горе от ума» Фамусов изрек: «Забрать все книги бы, да сжечь!» Это, что ж, голубая мечта Грибоедова?

Между тем, последствия обиды недоросля Зиновьева на классиков марксизма были в свое время самые ужасные. С «золотым аттестатом» он поступил в известный Институт истории, философии и литературы, где, между прочим, заочно учится и Солженицын. Тот тогда считал себя марксистом, но уж очень своеобразным: изучил марксизм без прикосновения к Марксу, его, говорит, читать трудно. Поэтому он занялся коллекционированием цитат из популяризаторских брошюр. Это вроде купания в водолазном костюме — тоже без соприкосновения с вольной стихией. Бумажки с цитатами Саня хранил в большой китайской вазе на обеденном столе. Идет, бывало, мимо, вспоминала покойная жена, запустит руку в вазу, вытащит цидулку и прочитает: «Бытие определяет сознание». Усек!

Позже Солженицын разочаруется в марксизме и даже проклянет его. Так, по поводу приведенной цидулки скажет: «Слишком низкий закон, по которому бытие определяет сознание. Это даже свинский закон» (Архипелаг ГУЛАГ, т.2, с.405). А между тем, марксисты и перед Солженицыным ни в чем не виноваты. Они говорят совсем другое: «Общественное сознание отражает общественное бытие» (Ленин). Что же касается отдельного человека, то об этом у них, понятное дело, имеются соответствующие оговорки. Например, у того же Ленина: «Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут» (ПСС, т.56, с.207). Ярким свидетельством этого могут служить, с одной стороны, сам Ленин — дворянин, сын действительно статского советника, ставший революционером; с другой, Солженицын — активный комсомолец, сталинский стипендиат, офицер Красной Армии, ставший лютым антисоветчиком.

В ИФЛИ, рассказывает метеор, «я стал участником террористической группки из пяти человек». Кто это? Неизвестно. Тут мы опять сталкиваемся с тягой философа к анонимщине.

Итак, террористическая банда создана. Зачем? «Мы собирались устроить покушение на Сталина». Видно, хотели отомстить за проклятую живучесть государства и заодно за непонятных им Маркса, Энгельса и Ленина. «Если бы у нас было оружие, мы реально пошли бы на покушение». Но никакого оружия, даже рогаток, из которых пацаны бьют по воробьям, у них не было, только перочинные ножи. Вот если бы гранату! — мечтал Зиновьев. На парады, говорит, «я продолжал ходить со школой, и наша колонна должна была идти третьей от Мавзолея. Никакого труда не составляло бы прорваться к Мавзолею и бросить гранату».

Это заявление несколько ошарашивает. Во-первых, школу-то он заканчивал, судя по всему, в деревне Пехтино, за 600 верст от Москвы. Неужели эта школа приезжала в столицу на парады? Во-вторых, откуда мог знать юный бомбист, что школа пойдет в третьем ряду от Мавзолея? Я ходил на эти парады множество раз, и никогда мы не знали, в какой колонне пойдем. В-третьих, между колоннами стояли солдаты охраны. И откуда уверенность, что удалось бы прорваться через три ряда бдительных охранников, не говоря уж о демонстрантах?

Словом, все это сильно попахивает липой. И не было ни метания гранаты, ни выстрела из рогатки, ни меткого броска столового ножа. Тем не менее, говорит, «всех потом разоблачили и судили. Двоим дали высшую меру, позже заменили на 25 лет». И даже тут имена мучеников по обыкновению не называет. А ведь им сейчас Путин мог бы присвоить звание Героев России или дать премию, как Ахмадулиной. А Вячеслав Клыков и памятник смастачил бы.

Героическую историю о том, как он был террористом и готовил убийство вождя, Зиновьев рассказывает в каждом интервью, в некоторых — не один раз в таком духе: «Я готов был убить Сталина. И это казалось мне величайшим делом моей жизни» (Г., с.55). Ему ужасно нравится гарцевать в роли страшного бомбиста, но нам-то читать это, право, надоело, несмотря на то, что он рассказывает каждый раз по-разному.

В «Вечерней Москве» уверял, что его арестовали вместе со всей группой студентов-террористов, но отпустили, постольку, говорит, «я был несовершеннолетним». Однако же, когда поступил в ИФЛИ, ему не хватало всего два месяца до 17 лет, а судить могли с 16, но — дать не больше десяти лет. И, конечно, дали бы все десять за участие в банде, имевшей целью не ограбление пивного ларька, а убийство руководителя страны. Так что, похоже, либо — самое вероятное — не было никакой группы с ужасным замыслом, либо никого не судили, а просто вызвали на Лубянку, если не в райком комсомол, да намылили шею.

Однако гигант террора настаивает: меня не судили по малолетству. Но вдруг в «Независимой» — новый виток героизма: «Я в 16 лет был арестован как антисталинист, сидел на Лубянке и ждал расстрела». Даже расстрела! Так, значит, приговорили? Да, да, подтверждает в «Завтра»: «Меня должны были расстрелять». Не из пушки?

Но есть и другие варианты трагедии: «К нам на комсомольское собрание (в ИФЛИ) приехали колхозники (первый раз слышу о таких визитах. — В.Б.), начали нахваливать колхозную жизнь. А я встал и сказал, что за свои трудодни не получил в колхозе ничего. И мои близкие друзья написали донос. Меня арестовали, привезли на Лубянку». Сразу! Да неужто на Лубянке в 1939 году других дел не было, как возиться с юнцом, допустим, из плохого колхоза? В «Горизонте» читаем: «Я с юности был антисталинистом. В 1939 году меня арестовали за выступление против культа Сталина». Так против колхозов или против культа? И какое выступление, где? «Правда»: «В 16 лет я стал антисталинистом и собирался убить Сталина». Из книги «Нашей юности полет» узнаем кое-что еще: «В 1939 году на семинаре в ИФЛИ я рассказал, что творилось в колхозах». Теперь уже не на комсомольском собрании, а на семинаре! Новое недоумение: почему? Неизвестно. А известно только, что сидел недоросль на Лубянке и ждал расстрела. Но тут случилось чудо.

После допроса юного террориста должны были куда-то переправить, может быть, на место лютой казни. Его повели два чекиста (в книге — один, но молодой). «Мы втроем вышли на площадь, но вдруг выяснилось, что мои конвоиры забыли какие-то документы. Они приказали мне стоять и ждать». А сами пошли обратно в здание НКВД. Да разве не мог пойти один? Конечно, мог. Но, видите ли, говорит, «им и в голову не пришло, что я могу уйти». Это почему же? Может, то были не чекисты, а балерины Большого театра, ведь он там недалеко? Они же оставляли на площади не кого-нибудь, а террориста, который, по его собственным словам, за намерение убить вождя заслуживал расстрела.

И он бежал. Как же не чудо! «Скитался по стране год, без документов. В 1940 году меня арестовали. Доставили в участок, предложили на выбор: или добровольцем в армию, или в тюрьму. Я выбрал армию». Во-первых, где скитался? Любопытно же узнать! Неизвестно. А куда делись документы? Молчание. Где арестовали? Неизвестно. За что грозили тюрьмой? Молчание. Разве милицейские участки направляют в тюрьмы и занимаются призывом в армию? Вот уж это известно очень хорошо: не они. И, наконец, при чем здесь «добровольцем», если осенью 1940 года метеору уже 18 лет. Пора служить!

Так что же поведал нам о войне сей всемирно известный мудрец в юбилей великой Победы?

Сперва о себе: я, говорит, был кавалеристом, потом — танкистом, потом летчиком да еще и разведчиком. Энциклопедический случай! О втором столь многопрофильном воине я и не слышал ни на фронте, ни в последующие шестьдесят лет. Но когда именно герой попал на фронт? где воевал — на каких фронтах? в каких армиях? в каком полку? Почему-то опять и опять умалчивает. А ведь все имело название или номер. Неужели забыл? Я до сих пор помню даже номер нашей полевой почты — 66417. Сказал хотя бы, в каких краях сражался? кто был командиром? какое звание сам имел? Тоже ничего не известно. Опять сплошная анонимщина.

Оказавшись перед войной со своим танковым полком неизвестно где «на западной границе», Зиновьев сочинял стихи:

С нашей мощною силенкой

Мы раздавим, как котенка,

Всех врагов одним ударом,

В их земле дадим им жару…

Вызывает удивление не то, что молодой солдат сочинял тогда такие вирши, а то, что они 65 лет сидят в ученом мозгу всемирно известного гиганта, а «Литературная газета» сочла возможным их обнародовать.

Но вот война началась. Автор рассказывает такой эпизод: «В июле 1941 года в одном месте скопились остатки различных разбитых частей».

В каком месте? Каких частей? Молчит, словно это до сих пор военная тайна. И вот из этих таинственных частей в неизвестном месте неизвестно кто образовал «новое подразделение». Человек не понимает разницу между «подразделением», «частью», «отрядом» и т. д. Добровольцы, в числе которых оказался и Зиновьев, должны были «любой ценой» прикрыть отход сего «подразделения». Об этом опять есть колченогий стишок:

Доброволец, два шага вперед!

Ну а мы пошагаем дале.

Пусть потом кто-нибудь соврет,

Что тебя, как и всех, принуждали…

И в том же примерно духе стихотворец долго шагает по строчкам дале. Чем дело кончилось, удалось ли обеспечить отход «подразделения», как обернулось дело для самих добровольцев, — обо всем этом автор в интересах все той же военной тайны умалчивает. Но зато сообщает: «Среди добровольцев не было ни одного члена партии, были даже штрафники и исключенные из комсомола». Откуда в 41 году взялись штрафники? Штрафные части были созданы летом 42-го. И почему же не оказалось ни одного члена партии, ни одного комсомольца, а только, как на подбор, исключенные? Какой опять нетипичный факт: ведь те и другие, по данным хотя бы недавно вышедшей книги «Социология великой победы» (М.,2005) составляли в действующей армии до 50 процентов. Так что, струсили коммунисты и комсомольцы, что ли, в этом эпизоде? Или весь эпизод — досужая выдумка, потому и анонимность опять и конца нет?

От человека, который говорит «я прошел всю войну», крайне странно слышать и то, допустим, что «одним из важнейших — если не самым важным! — фактором обороны» Ленинграда и Сталинграда были сами их имена: «Если бы Ленинград назывался Петербургом или Петроградом, его сдали бы. Но город, названный именем Ленина, должен был устоять любой ценой. Любой!.. И если Сталинград назывался бы Царицын, его сдали бы». Ну, а почему же не спасло имя областной центр Сталино (Донецк), крупный город на Украине? Он был сдан 21 октября 1941 года. А города Калинин (Тверь), Ворошиловск (Ставрополь), Ворошиловград (Луганск), Киров в Калужской области? Да и такие города, как Пушкино (Царское Село) или Лев Толстой (Остапово). Ведь тоже дорогие имена, но все эти города, увы, были сданы. Зиновьев отвергает религию, но его вера в спасительную силу имен ничуть не лучше россказней о том, что-де Москву спасли не мужество и обильно пролитая кровь народа, а икона Божьей матери, которую на самолете обнесли вокруг столицы.

С поразительной уверенностью автор извещает нас дальше: «Для большинства людей (а это были, прежде всего, молодые), отправлявшихся на фронт, главным в их психологическом состоянии было состояние отупения, окаменелости, какое бывает у приговоренных к смерти. Все остальные чувства заглушаются». Есть веские основания полагать, что здесь автор либо передает свое собственное состояние, но приписывает его большинству советских людей, либо он просто не был на фронте, — отсюда и вся анонимщина.

И какие же чувства у попавшего на фронт отупевшего человека «заглушались»? Оказывается, прежде всего — патриотизм: «Понятие патриотизма в применении к нам, фронтовикам, было лишено смысла». Нет, он признает, что на фронте совершались подвиги, «но патриотизм тут, повторяю, ни при чем».

Конечно, если под патриотизмом понимать барабанные речи, то они не имеют никакого отношения к подвигам, но Толстой знал, что есть «скрытая теплота патриотизма», а советский поэт об этом же сказал так:

Никто не говорил «Россия!»,

А шли и гибли за нее.

Да, это всегда называлось патриотизмом, любовью к родине. И чего тут мыслитель мутит воду, наводит тень на Победы ясный День, непонятно.

Да не просто тень, а сплошной мрак: «Советских людей, которые стремились уклониться от фронта, было гораздо больше тех, кто добровольно рвался на фронт». Да откуда взял? Как подсчитал? Известно, что в народное ополчение желали вступить свыше 4 миллионов человек, но зачислено было около 2 миллионов. Например, Дмитрий Шостакович 4 июля 41 года на страницах «Известий» выразил желание идти на фронт, но его, конечно, не пустили. Добровольцы составили 36 дивизий, из которых 26 прошли всю войну, а 8 стали гвардейскими (Великая Отечественная война. Энциклопедия. М. 1985. С. 479). Я уж не говорю о партизанском движении, оно было только добровольным. А это — 60 соединений и около 2 тысяч отрядов. 183 тысячи партизан награждены орденами и медалями, из них 95 стали Героями Советского Союза. А каковы ваши цифры, сударь философ?

Вместо ответа он выдвигает еще вот какой праздничный постулатик: «Для большинства россиян слово «фронт» означало муки, раны и смерть. Наивно думать, будто патриотизм и преданность идеям коммунизма могли пересилить осознание этой реальности». Во-первых, ни о каких идеях коммунизма на фронте и разговоров не было. И всем, разумеется, было понятно, что фронт это не у тещи на блинах — что тут «пересиливать? — но получали повестку, распивали с родными, с друзьями заветную поллитровку и шли на призывной пункт:

Значит, наш настал черед,

Значит, мы в ответе —

За Россию, за народ

И за все на свете.

Но мудрец таких простых вещей не понимает, он привык всегда умствовать, и вот вам новый извив бойкого ума, научная гипотеза: «Если бы во время войны предложили на фронте остаться только добровольно, то фронт опустел бы в считанные дни», ибо он уверен, что «строить коммунизм и побеждать в войне русский народ заставляли правители». Да, да, «народ строил коммунизм, оборонял страну и героически сражался, ибо этого хотели его вожди и начальники. Они принуждали народ к этому». А сам-то по себе он лежал бы на печи да сидел на завалинке. И делай с ним хоть татары и поляки, хоть французы и немцы что хошь!

Как нравится оракулу, бегая из одной газеты в другую и бормоча «Я не восторгаюсь русским народом» (Г), фабриковать о нем такие постулаты.

Но, говорит, «усматривать в этом (в поголовном дезертирстве с фронта. — В.Б.) отсутствие патриотизма также лишено смысла». То есть философ полагает, что можно одновременно быть и дезертиром, негодяем и патриотом.

И еще одно открытие: «Большинство непосредственных участников боев погибало или было ранено в первом же бою. Какая-то часть выживала и участвовала еще в нескольких боях, но таких было в процентном отношении не так уж много». Да откуда опять-таки взял? У Яковлева, что ли, который, пробыв на фронте два-три месячишка, причем в обороне, любит трепаться, что в его взводе за это время состав сменился 3–4 раза? А кто эти проценты сообщил? Не Эдуард ли Володарский? В недавнем фильме «Штрафбат» у него что ни бой, то 70, а то и 90 процентов потерь. Но что с него взять, он и в армии-то не служил. А ведь этот уверяет, что «войну с первого дня всю прошел», и притом, заметьте, ни в первом бою не убит, ни в последнем не ранен, и вот уже за восемьдесят перевалило. И опять же разухабистый стишок об этом есть:

Повезет, коль нас с тобою

Разнесет снаряд до боя.

Нет — так выгрузят с вагона,

Сунут в рыло три патрона,

И пойдет опять мура:

В бой за родину! Ура!..

Разгуляешься на воле,

Серый труп на мерзлом поле…

И тут же очередная философема о «серых трупах»: «Самым поразительным в потерях начала войны было то, что они не переживались (!) трагически как на фронте, так и в тылу». Что значит «не переживались» — родные, близкие, фронтовые друзья гибли, а живым было безразлично? Нет, право, он был на фронте?

Подводя итог своей философонии о войне, Зиновьев пишет: «Мое отношение к войне было и остается сложным, многосторонним, противоречивым, изменчивым». Ну, мы это видели. Но в чем причина? «Во-первых, сам этот феномен проявлялся в различных изменчивых ипостасях». Что за «феномен» — это он о войне, что ли, так? А что за ипостаси? Господи, ведь в костромской деревне вырос, но вот назвали его гигантом и уже без феноменов да ипостасей не может! А что во-вторых? «А во-вторых, я был критически настроен по отношению к советскому социальному строю». Ну и что? Ведь это в прошлом. А сейчас-то более голосистого певца этого строя и сыскать невозможно. Почему же мутное отношение к войне «было и остается»?

Но он не слышит нас и опять свое: «Плюс к тому — я скрывался от «органов», которые, как мне казалось, разыскивали меня». Вот именно — казалось, ибо в армии, где каждый человек как на ладони, уж разыскали бы террориста.

Но тут же новый виток героизма: «В условиях постоянной слежки со стороны политруков, «особистов» и системы доносов жизнь порой превращалась в кошмар». Да как же, повторю, при этом за четыре года войны не обнаружили антисоветчика? Диво дивное, чудо чудное…

А еще Зиновьев возмущается тем, что на фронте награды получали «и штабные чины и политработники, а также начальник особого отдела и полковой врач».

Да, так и было. А почему не получить, если достойно исполняли свой долг? Например, были награждены 115 тысяч не только врачей, но и фельдшеров, медсестер и санинструкторов, а 43 из них стали Героями Советского Союза. Не нравится это философу. А ведь мог бы знать, что 70 % раненых и 90 % больных солдат и офицеров Красной Армии из госпиталей возвращались в строй. И происходило это вовсе не благодаря чтению таких вот зиновьевских виршей:

Наплюй на награды. К чему нам медали?

Поверь мне, не стоят железки возни.

Чины и нашивки в гробу мы видали,

А в гроб, как известно, кладут и без них.

В День Победы даже «Московский комсомолец» вышел с аншлагом:

Фронтовики, наденьте ордена!

И каково нам было в «Литературке», как бы в цитадели ума и совести, в этот же день прочитать: «наплюйте на эти железки!» И ломали мы седые головы: на что в нашей фронтовой жизни стихотворец плюнул словцом «возня»?

А он на этом не успокоился, дальше с негодованием пишет об «эпидемии», об «оргии наград». И доходит даже до такого признания: «Когда я вижу ветеранов, облепленных бесчисленными железками, я невольно вспоминал работника политотдела армии, облевавшего мой штурмовик Ил-2», т. е. вспоминает одного труса, будто бы встретившегося ему на фронте. И вам, «литгазетчики», не совестно печатать это?

О стихах Зиновьева следует сказать особо. Они у него «с ходу писались», он им «никогда не придавал значения». В статье они цитируются щедро, и все до одного могут составить опасную конкуренцию стихам бессмертного капитана Лебядкина. Помните?

Жил на свете таракан.

Таракан от детства.

И попал он раз в стакан,

Полный мухоедства…

Как читатель мог заметить, у Зиновьева очень много общего с Солженицыным и в биографии, и в психическом складе, и в литературной работе: фронт, изгнание из страны, репатриация, мания величия, титаническое самоуважение, литературная плодовитость, многословие… И вот оба еще и писали в молодости стихи. В.Лакшин вспоминал, что Солженицын принес Твардовскому свои рифмованные сочинения, чтобы напечатать в «Новом мире». Критик тоже захотел их прочесть, но Твардовский сказал: «Вам, Владимир Яковлевич, это лучше не читать, для здоровья вредно…» И стихи, слава Богу, не появились. Так Твардовский уберег и свой журнал, и его читателей, и — временно — литературную репутацию Солженицына. Это был акт милосердия.

На Западе сочинения Зиновьева, даже нашпигованные стихами, были нарасхват. Но когда до этого на родине он предложил повесть Константину Симонову, тогда редактору «Литгазеты», тот возвратил ее и посоветовал уничтожить. Это тоже был акт милосердия. Редакторы той послевоенной генерации понимали, что это такое. А нынешние редакторы даже тех же изданий не понимают. Пожалуй, они даже думают, что если бы попросили автора убрать свои лебядкинские вирши из текста статьи, то поступили бы нетактично, недемократично, даже грубо по отношению к писателю-ветерану.

Стихи свои гигант бережно хранит более шестидесяти лет, и, дожив до глубокой старости, так и не понял, каков уровень его поэзии и можно ли вылезать с ней на люди. В статье полдюжины таких шедевров. Право же, работники «Литгазеты» поступили жестоко, выставив старика на посмешище.

На одном стихотворении Зиновьева, пожалуй, следует остановиться. Это пародия на знаменитый тост Сталина 24 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии — «за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, — русского народа». Федин рассказывал Чуковскому, что Эренбург во время тоста там, в Георгиевском зале, вдруг пустил горькую слезу. Лживую и подлую пародию на тост сочинил когда-то Слуцкий, соплеменник Эренбурга, а Виталий Коротич, соплеменник Слуцкого, напечатал ее в «Огоньке». Что ж, это понятно, есть такие среди этих соплеменников. Но после того, что мы тут узнали о Зиновьеве, понятно и то, как могло такому русскому взбрести на ум написать еще более похабную пародию на тост в честь его народа:

Вот поднялся вождь в свой невзрачный рост

И в усмешке скривил рот. И сказал он так:

«Этот первый тост — За великий русский народ!»…

Все тут — злобное, тупое вранье, начиная с того, что это был не первый, а, наоборот, последний тост. Ведь он так и начинался: «Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост»…

Стихотворение длинное, но я не буду цитировать его не по этой причине, а из соображений социальной гигиены. Лучше подумаем, чего же стоят бесконечные вопли Зиновьева о гениальности Сталина, о великом родном народе, если в День Победы он счел возможным преподнести нам грязную пародию на его тост в честь народа. И это при том, что уверяет: «Во время войны, если бы от меня потребовали, я закрыл бы Сталина своим телом». Интересно, а какой частью тела?

Вот вам еще фокус на эту тему. Зиновьев категорически заявляет: «Я никогда(!) не считал Сталина каким-то злодеем». Это в «Правде». А в демократическом «Горизонте» совсем другое: «Сталин был злодей и все прочее» (с. 53). Скажите, что это — капитальный вклад в логику?

Но Сталин — уже далекое прошлое. А вот интересно, что великий логик думает о В.Путине? Сразу, как вернулся из Германии, заявил, что, во-первых, «Путин человек молодой». Ну, если пятьдесят лет это теперь молодость, то конечно. Но вот Столыпин в 49 уже окончил свой земной путь. Ленин — в 54. И никто не говорил: «Ах, какого юнца потеряли!»

Во-вторых, говорит, «Путин человек сильный». Тоже бесспорно. Такой сильный, что не нужны ему наши базы ни на Кубе, ни во Вьетнаме и не страшны ему американские базы на вчера еще советской земле в республиках Средней Азии. Такой сильный, что, когда погибал «Курск», он нашел силы удержать себя на сочинском пляже. Такой сильный, что, когда у него за спиной горел Манеж, он и бровью не повел. Помните у Кузнецова?

Адмирал, горит твоя эскадра!

Адмирал и бровью не ведет…

В-третьих, «Путин человек умный». Кто оспорит! Взял и ввел в стране полное равенство: все платят 13 % подоходного налога — и я, все богатство которого две собаки да один компьютер, и Рома Абрамович, из последнего подаривший Путину яхту за 30 миллионов долларов.

В-четвертых, «Путин способен обучаться». Однозначно! Очень быстро обучился ходить по ковровым дорожкам и вручать премии, в том числе — литературным мумиям.

В-пятых, «Путин способен делать выводы». Несомненно! Видя, какая обстановка нарастает в стране, пришел к выводу, что войска МВД должны быть многочисленней и сильнее регулярной армии.

В-шестых, «Путиным не так-то просто манипулировать». Действительно, хотя американцам удалось использовать его как агента, уговорившего руководителей республик Средней Азии согласиться на военные базы США на их земле, но когда они захотели иметь базу еще и в Кунцеве, Путин извинился за нелюбезность, но все-таки отверг домогательства. Да, с ним не так-то просто!

Словом, превознес Зиновьев президента пуще, чем генерал В.Варенников.

Нет, пожалуй, трудно все-таки сказать, философ или генерал превознес Путина выше.

Уж если был упомянут Сталин, то знаете ли вы, читатель, а как Путин относится к Сталину? О, тут большой прогресс! Когда со страниц «Правды» и «Советской России», редакторы коих не смеют без разрешения называть Ленинград и Сталинград их подлинными именами, обратились к Путину с просьбой вернуть имя хотя бы Сталинград, Путин ответил: «Нас не поймут». Кто? Хакамада, Немцов, Явлинский, Новодворская и все остальные этого рода существа. Сейчас — совсем другое дело. В начале мая в Германии, где он тогда был, в интервью, напечатанном в газете «Бильд», Путин решительно заявил: «Не могу согласиться с приравниванием Сталина к Гитлеру». Каково? Хоть режьте его, не может! Разве не прогресс? Уж какое спасибочко-то от нас, фронтовиков. Особенно довод несогласия: «Ведь Сталин не был нацистом!» Ах, мерси… Правда, тут же добавил о правлении Сталина: «Бесконтрольность, режим личной власти развязывает руки для преступлений».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.