Ивлин Во. П. Г. Вудхаузу: поздравление и покаяние Выступление на Би-би-си (15 июля 1961 года; текст выступления был опубликован днем позже в газете «Санди таймс»)

Ивлин Во. П. Г. Вудхаузу: поздравление и покаяние

Выступление на Би-би-си (15 июля 1961 года; текст выступления был опубликован днем позже в газете «Санди таймс»)

В прошлом году, когда П. Г. Вудхаузу исполнилось семьдесят девять, американцы, склонные к широким жестам, заранее отпраздновали его восьмидесятилетие и преподнесли ему поздравительное письмо, подписанное известнейшими англоязычными писателями современности. Теперь, когда близится настоящий юбилей, можно и нам, бывшим его соотечественникам, приготовить свое торжественное поздравление, но сперва надо покончить наконец с одной давней нелепой тяжбой — забыть о ней и окончательно примириться.

Тем более что сейчас как раз круглая дата. Ровно двадцать лет назад, 15 июля 1941 года, на Би-би-си вышел отвратительный, пропитанный ядом «Постскриптум», в котором прославленный писатель обвинялся в пособничестве врагу[1].

Находясь в немецком плену, Вудхауз записал пять радиопередач, в которых рассказывал о своих злоключениях. Почти никто у нас в стране этих передач не слышал. Мы знали о них только то, что рассказал нам один журналист с подачи Министерства информации. По его словам, Вудхауз был игрок, «старый озорник», который остался во Франции веселиться, которого доктор Геббельс тайно готовил «для звездного выступления на арене предателей», который променял свою честь «на мягкую постель в роскошном отеле» и который «пал на колени и поклонился Гитлеру».

Из всего этого едва ли можно было понять, что же именно сказал Вудхауз. Единственная приписанная ему цитата была взята не из его передач и на поверку оказалась выдумкой американского газетчика. Кляня Вудхауза как предателя, нам приводили в пример героя, проявившего «истинное величие души». Кто же был этим образцом совершенства? Больно даже вспоминать то безумное время — им был Димитров, болгарский коммунист.

Нужно сразу сказать, что Би-би-си не виновато в этом выступлении. Попечительский совет Би-би-си единодушно выступил против него, а один из попечителей, который был, если не ошибаюсь, хорошо знаком с премьер-министром, лично обратился к нему с просьбой отменить решение Министерства информации, но их и слушать не стали. Этот случай дает нам ярчайший пример того, насколько опасен в руках политиков контроль над средствами массовой информации — контроль, который они получили во время войны и от которого, к счастью, с тех пор отказались.

«Постскриптум» не оказал того эффекта, на который рассчитывали. Кто-то из слушателей искренне поверил в то, что там говорилось, и возмутился до глубины души. Несколько разгневанных пилотов даже полетели бомбить дом Вудхауза в Ле-Туке, но по ошибке разбомбили что-то другое[2]. Сам я в то время занимался другими делами и передачу не слышал. Помню только то чувство стыда, которое испытал, когда друзья рассказали мне о ней, — стыда за то, что в своей официальной пропаганде мы скатились до методов нашего врага.

На Би-би-си и в газету «Таймс» посыпались письма с протестами, в числе которых был и протест нашего поэта-лауреата[3], занимавшего в то время пост председателя Британского общества писателей. Все, кто что-нибудь знал о Вудхаузе, хорошо понимали, что никакой он не игрок и не «озорник», а один из самых трудолюбивых писателей современности. Мы помнили, что во время разгрома Франции правительство упрашивало мирное население оставаться на месте, чтобы не мешать отступающим войскам. А затем оказалось, что и за «мягкую постель», на которую Вудхауз в своем возрасте, безусловно, имел право, платил вовсе не доктор Геббельс, а сам писатель — из гонораров за переводы своих книг.

Еще до того как открылась правда, большинство соотечественников Вудхауза отказывались верить, что он перешел на службу к Гитлеру. Но многие из наиболее преданных его сторонников служили в армии и открыто выразить свое возмущение не могли. Доносились протестующие возгласы университетских профессоров и писателей, однако они не были совершенно единодушны в своем мнении, и — примета того убогого времени — те немногие, кто был на стороне обвинения, руководствовались не патриотизмом, а классовой солидарностью. Журналист, выступавший в «Постскриптуме», произнес полное имя Вудхауза с особым нажимом, давая понять, что слишком уж оно аристократическое. К тому же Вудхауз (как когда-то Шекспир) брал себе в герои представителей высшего класса и их прислугу. Автор одного письма в газету вздумал перенести травлю с писателя на его героев, «скучающих богачей», которых он назвал «питательной средой для фашизма». «Во всех героях Вудхауза живет зародыш фашистского мировоззрения», — продолжал он. Мысль о мистере Муллинере или лорде Эмсворте как о будущих Эйхманах[4] слишком смехотворна и вряд ли заслуживала бы упоминания, не будь она характерным симптомом того больного времени.

Во время последней войны в Англии, как и в других странах, предпринимались попытки превратить народную борьбу за выживание в пролетарскую революцию и сделать врагов из собственных правящих классов. А вот настоящего нацистского пропагандиста, выступавшего по радио на английском языке, сейчас мало кто помнит. Его грубоватый акцент был ничуть не похож на язык английской знати, но те, кто отвечал за наш боевой дух, настойчиво называли его лордом Хо-Хо[5]. Пропагандистская атака на Вудхауза полностью отвечала интересам тех, кто пытался уличить аристократию в измене. Следует, однако, заметить, что, когда в 1944 году поступило чудовищное предложение предать Вудхауза суду, два социалиста, Джордж Оруэлл и Малкольм Маггеридж, были, к чести своей, среди первых и самых влиятельных его защитников.

Только в 1954 году, когда в октябрьском и ноябрьском номерах журнала «Энкаунтер» опубликовали текст злосчастных берлинских передач Вудхауза, мы смогли, наконец, воочию убедиться, что его друзья были правы: выступая по немецкому радио, он ни словом не обмолвился ни о политике, ни о Гитлере, ни о нацистской системе вообще. Самое лестное, что он сказал о наших врагах, — это что они такие же люди, как и мы: не какие-то особые, выдающиеся, приятные — а просто люди. Со своим неповторимым юмором он откровенно рассказывал обо всех своих приключениях, начиная с того, как победившая армия вошла в Ле-Туке, и кончая заключением в лагерь для интернированных, где его выбрали директором лагерной библиотеки и он смог продолжать работу над своими романами. Если не считать этой должности, на которую его выбрали сами же заключенные, никаких других льгот ему предоставлено не было. Скитаясь по Европе под надзором тупых и исполнительных бюрократов, он с восхитительной стойкостью и юмором переносил лишения, которые сломили бы человека вдвое моложе его. Когда весь мир взирал на немецкую армию как на неодолимую машину, он описывал неразбериху в ее тылах. Он рассказывает, как после ежедневных бессмысленных построений и бесконечных пересчетов один из пленных сказал, что после войны непременно купит немецкого солдата, поставит во дворе и будет устраивать ему порки.

Передачи Вудхауза не предназначались для того, чтобы возбудить у слушателей уважение или, наоборот, ненависть к немцам. В этом, с точки зрения официальной пропаганды тех лет, и состояло его преступление. С его слов получалось, что пленники придумали своим тюремщикам смешные и в чем-то даже ласковые прозвища: «Плуто, Розанчик, Джинджер и Дональд Дак», — и что, как и большинство военнопленных, они нашли себе скромные развлечения. Наши правители, однако — так же как и наши враги, — изо всех сил старались разжечь в нас ненависть. Они, несомненно, предпочли бы, чтобы мы думали, будто весь немецкий народ состоит из ничуть не похожих на нас чудовищ. И то, что позиция Вудхауза отклонялась от этой партийной линии, истолковывалось как «поклонение Гитлеру».

Прошли годы. Конец Димитрова был гадок. А неизменно плодовитый П. Г. Вудхауз живет в почете и достатке, но, увы, уже не с нами, своими прежними соотечественниками. Зачем же теперь, двадцать лет спустя, ворошить эту давнюю историю государственной близорукости?

«Пора уже, наконец, считать это дело закрытым», — написал Джордж Оруэлл в 1944 году, но клевета живуча. Казалось бы, невиновность Вудхауза установлена. Казалось бы, справедливость восторжествовала. Но всегда находится подлец или невежда, который повторит гнусную ложь. Вновь и вновь за последние десять лет она просачивалась в газетные рецензии и сплетни. Поэтому я с большим удовольствием пользуюсь этой возможностью, чтобы от лица Би-би-си выразить отвращение к той клевете, которая столь бесчестным образом проникла в ее эфир и в которой она совершенно неповинна. Мистер Вудхауз, если вдруг вы слышите меня по ту сторону океана, я хочу сказать, что вы всегда были для меня образцом великодушия. Вы говорили, что познакомились с человеком, который двадцать лет назад нанес вам столь тяжкое оскорбление, и даже подружились с ним[6]. Пожалуйста, простите заодно и всех остальных, кто дурно о вас говорил и думал.

Ну а теперь, после сказанного, можно перейти к более приятной части моего выступления, а именно к поздравлению мистера Вудхауза с приближающимся восьмидесятилетием. Как человек на двадцать два года младше Вудхауза, я рос, озаренный его гением. К тому времени как я пошел в школу, все уже зачитывались его книжками; хорошо помню, как мой старший брат изображал Псмита. У меня одно время было полное собрание всех его сочинений, теперь, увы, частично разворованное. До сих пор я с неизменным предвкушением жду каждой новой его книги. И это не просто увлечение одинокого чудака — нас таких тысячи!

Первое, что приходит на ум, когда говоришь о творчестве П. Г. Вудхауза, это его общечеловечность. Обычно комедия долго не живет: мало что из написанного — кроме разве политической заказухи — бывает столь сиюминутно. Однако Вудхаузом зачитываются вот уже три поколения: в молодости он скрашивал мистеру Асквиту[7] минуты отдыха от государственных забот, а сейчас я вижу, как мои дети трясутся от хохота над теми же книгами. Вудхауз удовлетворяет и самый неприхотливый, и самый изысканный литературный вкус. Беллок, к полному недоумению Хью Уолпола, во всеуслышание объявил Вудхауза лучшим писателем современности[8]; Рональд Нокс, начитаннейший человек и тончайший стилист, восторгался им. И в то же время переводы Вудхауза чрезвычайно популярны среди норвежцев — народа, еще не выработавшего собственного литературного языка и, как они сами признают, не очень вникающего в тонкости диалогов, — они любят Вудхауза за его сюжеты. Известно, насколько привередливы в юморе американцы, которые меняют стиль своих шуток так же часто, как обои в квартире, — но и они продолжают читать Вудхауза.

В чем же секрет его бессмертия? Прежде всего, конечно, в литературном мастерстве, отточенном упорным трудом. В этом смысле он полная противоположность, например, спонтанному Рональду Фербанку, чьи непредсказуемые творения то вдруг находили горячий отклик у критики, то оставались в тени. Вудхауз с титаническим усердием кроит и перекраивает сюжеты. Может быть, мы и не узнали бы, сколько труда он в это вкладывает — он мало что из своей жизни выносит на всеобщее обозрение, — если бы в 1953 году, с одобрения Вудхауза, его школьный друг Уильям Тауненд не опубликовал их переписку, превратив ее в замечательную книгу «Цирковая блоха». Переписка охватывает тридцать лет творческой жизни Вудхауза и раскрывает перед нами его художественный метод. В ней мы видим человека, сосредоточенного — можно даже сказать помешанного — на выстраивании сюжетов.

Большинство из нас наслаждается книгами Вудхауза в первую очередь за их изумительный язык, но для самого автора язык, оказывается, был делом второстепенным. Либо владение словом пришло к нему само собой — необъяснимый дар, подобный знаменитым полетам Нижинского[9], — либо в этом отношении он был настолько уверен в себе, что ни о каких затруднениях не сообщал. Из его писем выходит, что он работал именно над тем, ради чего его сейчас читают норвежцы, — над сюжет ом.

Он много писал для театра и привык мыслить произведения как последовательность сменяющих друг друга действий. Каждый выход героя на сцену и уход с нее должен быть тщательно продуман. В письме 1924 года он говорит: «Я смотрю на своих героев как на живых, оплачиваемых актеров… А крупные актеры не потерпят, чтобы их выводили на сцену, только для того чтобы подыграть второстепенным персонажам, — и я не думаю, что это от тщеславия… Они сопротивляются, потому что это нечестно».

А в письме 1937 года он рассказывает:

Кажется «Сатердей ивнинг пост» покупает мой роман[10], но в редакции просят сократить начало. «Слишком много пауз. Несценично», — говорит Брандт[11]. И когда я начал перечитывать роман, я понял, что они правы. Вот как у меня развивался сюжет: 1) Берти навещает тетю Далию; 2) она поручает ему купить цветы для больной тети Агаты; 3) Берти возвращается в свою квартиру, звонит тетя Далия и говорит, что забыла сказать ему еще об одном деле, для которого надо будет зайти в антикварную лавку; 4) Берти идет купить цветы и попадает в передрягу; 5) он возвращается к себе и плачется Дживсу в жилетку; 6) потом он идет в антикварную лавку и снова попадает в передрягу. И представляешь, я ведь раз двадцать все это переписывал и только сейчас понял, что надо было сделать так: 1) Берти навещает тетю Далию, и она посылает его в антикварную лавку; 2) Берти идет туда и сначала играет в сцене, которая должна была произойти в цветочном магазине, а потом в той, которая предназначалась для антикварной лавки. Это экономит мне пятнадцать страниц, и ничего важного не теряется. Не правда ли, ужасно делать такие ошибки, когда вот уже тридцать семь лет работаешь писателем? Никак не могу себе объяснить, зачем я тащил Берти в квартиру, где ровным счетом ничего не происходит. На переписывание ушло пять дней напряженной работы.

Это письмо — типичный пример не только трудолюбия великого мастера, но и его скромности. Писатели обычно люди избалованные и обидчивые, они не любят критику, а тем более чьи-нибудь указания. Вудхауз не очень-то жалует профессиональных критиков и правильно делает, поскольку, как я убедился на собственном опыте, его книги практически невозможно рецензировать. Можно написать целую диссертацию о его замечательной писательской манере, но мало что можно сказать об очередной его книге, кроме как разве что радостно огласить факт ее появления.

Славу Вудхаузу создали не критики, а сами читатели. Но Вудхауз — профессионал, который старается удовлетворить своих клиентов, а клиентами он считает тех, кто выписывает ему чеки, то есть редакторов и издателей. Это скорее американский, чем европейский подход: мы, европейцы, смотрим на редакторов и издателей как на неизбежных — хоть часто и довольно милых — посредников между нами и читателями. Мы привыкли сами заботиться о своей репутации. А американские редакторы считают себя работодателями, и из-за этого возникает много острых конфликтов, когда писатели из Европы хотят напечатать свои произведения в Новом Свете. Вудхауз никогда не жаловался на то, что в Европе считалось бы редакторским произволом. Напротив, он полагал, что американские журналы выигрывают перед европейскими как раз благодаря властному вмешательству редакторов:

Практически каждый английский журнал готов купить любую чепуху, лишь бы ее написал какой-нибудь известный писатель. «Сатердей ивнинг пост» был чертовски хорош, потому что с Лоримером[12] такой номер не проходил… Босс, конечно, был тираном, но, Господи, какой же он был толковый редактор! Он всех держал в ежовых рукавицах. У меня там по частям вышел двадцать один роман, но я никогда не чувствовал уверенности в том, что мой очередной роман будет опубликован, пока не получал телеграмму со словами, что его одобрил Лоример.

В своей переписке Вудхауз предстает скорее трудолюбивым ремесленником, а не прирожденным художником. О его стиле (в противоположность работе над композицией) лишь мимоходом упоминается в письме 1946 года, где, жалуясь на сбавившийся к старости темп, он говорит: «Я замечаю, что у меня появилась привычка, написав смешную фразу, добавить для пояснения другую, хотя она совершенно не нужна. Я ежедневно перечитываю то, что написал, постоянно натыкаюсь на эти лишние фразы и нещадно их вымарываю». Но секрет волшебства — как получаются смешные фразы — Вудхауз не раскрывает.

Как видно из процитированных мною отрывков, стиль вудхаузовских писем заметно отличается от стиля его художественных произведений. Я думаю, его изумительная дикция, столь же естественная, как пение соловья, свидетельствует об истинном поэтическом вдохновении. Сомневаюсь, что сам Вудхауз знает, откуда это берется и как у него это получается; где бы он ни был — в роскошном гостиничном номере или в тюремной камере — он способен отгородиться от всего и писать словно под диктовку своего ангела.

Можно с точностью датировать, когда его впервые осенил священный огонь. Это произошло в середине романа «Майк», изданного в 1910 году. Коллекционеры дорожат самыми ранними книгами Вудхауза, но по ним совершенно невозможно угадать масштаб его дарования. А потом, в 31-й главе «Майка», выходившего в журнале «Капитан» и начинавшегося как забавная, но вполне обыкновенная школьная проза, вдруг появляется Псмит, и вспыхивает пламя, которое горит — все ярче и ярче — вот уже полвека. Псмит — не самое выдающееся детище Вудхауза, но зато самое первое, и охота за испачканным ботинком, которую ведет мистер Даунинг в 49—51-й главах «Майка», стала одной из лучших сцен в юмористической литературе. Интересно, понимал ли тогда сам Вудхауз, что он перешел таинственный Рубикон?

Подозреваю — хотя, конечно, сам от него этого не слышал, мы не настолько хорошо знакомы, — что знаменитая скромность Вудхауза объясняется не только его замечательным характером, но истинным непониманием своего превосходства над другими писателями из «Сатердей ивнинг пост», которых тоже «одобрил Лоример». Мне кажется, он сам не отличает своих искусственных персонажей, вроде Акриджа, от вдохновленных гением, вроде Берти Вустера. Наверное, в том и суть вдохновения, что писатель не знает, как оно работает. Думаю, Вудхауз до сих пор не может объяснить себе, за что так благоговеют перед ним ценители английской прозы. Он совершенно растерялся, когда ему присуждали почетную докторскую степень в Оксфорде — настолько, что потом даже путался, вспоминая, в Оксфорде это было или в Кембридже. Когда Шон О’Кейси назвал его цирковой блохой английской литературы, Вудхауз сказал: «Я принимаю это как комплимент: все цирковые блохи, которых мне доводилось видеть, поражали меня своим артистизмом, безукоризненной техникой и еще чем-то неуловимым, без чего не бывает хорошего актера», — и даже использовал фразу О’Кейси как заглавие книги, отрывки из которой я цитировал. Но восхищаемся мы им не за то, что он «хороший актер», не за «артистизм» и даже не за «безукоризненную технику», а за «что-то неуловимое», без чего не бывает хорошего поэта и от чего, если воспользоваться знаменитым образом Хаусмена, аж волоски на щеках во время бритья встают дыбом[13].

Пару лет назад один молодой и задиристый критик прилюдно опозорился, заявив, что Вудхауз «не современен». Но дело в том, что он никогда и не был современен в том смысле, в каком понимал это слово молодой критик. Герои Вудхауза существуют вне времени, в удивительном мире, населенном странными обитателями, подобно героям «Сна в летнюю ночь» или «Алисы в Стране чудес».

Я тут говорил, что Вудхауз писал про людей из высших классов и их слугах. Это нуждается в уточнении. Среди героев трех его крупных циклов лорд Эмсворт принадлежит к аристократии, мистер Муллинер к среднему классу, а Вустер — к той особой среде, где сытое безделье прихотливым образом сочетается с отчаянным безденежьем. Никто из них не относится к какому-то конкретному историческому периоду. Они не реликты эдвардианской эпохи, как наивно полагают некоторые, — они создания чистой фантазии, и под словом «чистой» я имею в виду в том числе «целомудренной». Конечно, Вудхауз, как и всякий другой, знал, каковы на самом деле любовные похождения молодых богатых холостяков в Лондоне. Но его «юноши в гетрах» стремятся к идеальной, рыцарской любви. Само слово «гетры» отсылает нас в область фантастического: вот уже лет сорок как никто их не носит. Их, однако, продолжают носить в клубе «Трутни», который — со своим плавательным бассейном, курительными концертами[14] и взбалмошными завсегдатаями, вечно клянчащими друг у друга по пять фунтов, — не имеет отношения ни к одному настоящему Лондонскому клубу. В юности Вудхауз состоял в клубе «Бакмастер» и хорошо знал, как на самом деле разговаривала тогда молодежь. Трутни говорят иначе: их язык не звучал в устах ни одного живого человека — все это от начала и до конца продукт вымысла или, лучше сказать, вдохновения самого Вудхауза.

Вудхаузовские герои способны на страстную любовь. Лишь иногда их благородство омрачается меркантильным желанием найти богатую наследницу. Им незнакомо прелюбодейство, хотя они и подвержены большинству других слабостей. Они могут напиться. Раскричаться. Украсть. Совершить поджог. Похитить человека. Прибегнуть к шантажу. Они даже опускаются до рукоприкладства: не так уж редко герои и злодеи — и даже полицейские — получают у Вудхауза чем-нибудь тяжелым по голове. То тут, то там снуют преступники, но это не те чудовища, которыми изобилует современная литература или тем более современная жизнь. Во множестве присутствуют ужасные тетушки, но это не тетки Саки-Манро. Какими бы ни были вудхаузовские персонажи, все они, даже самые отрицательные, живут в первозданной райской невинности.

Для Вудхауза не существовало грехопадения человека, этого «древнейшего бедствия», как назвал его кардинал Ньюмен. Ни один из его героев не пробовал запретного плода. Они всё еще живут в Эдеме. Сады Бландингского замка — это тот самый райский сад, из которого нас изгнали. Повар Анатоль готовит амброзию для олимпийских богов. Идиллический мир Вудхауза никогда не устареет. Он будет освобождать всё новые и новые поколения из плена, возможно даже худшего, чем наш. Вудхауз создал для нас целый мир, где можно жить и радоваться.

Мистер Вудхауз, когда через три месяца наступит торжественный день вашего восьмидесятилетия, знайте, что ваши прежние соотечественники будут думать о вас с любовью и глубочайшей благодарностью.