ГЕРОИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
ГЕРОИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
В последней, восьмой, книжке «Красной нови» помещен подробный отчет об очень интересном деле.
По поручению редакции два сотрудника журнала, Ермилов и Мазнин, отправились на один из крупнейших московских заводов «Господшипник» и провели там в наблюдениях и беседах довольно долгое время… Случай сам по себе обычный. Все советские писатели теперь путешествуют по «строительствам», или «включаются в производство». Ничего нового, ничего замечательного в самом факте посещения завода литераторами нет. Однако затея «Красной нови» вызвала в писательских кругах оживление и любопытство. Отчет о проделанной работе Ермилова и Мазнина читался в особом собрании, в присутствии целого ряда известных беллетристов — и, судя по прениям, все отнеслись к докладу с гораздо большим вниманием, чем это бывает обыкновенно.
В прениях была отмечена новизна затеи. Дело в том, что Ермилов и Мазнин отправились на завод не для воспевания его успехов или «зарисовки» заводской жизни, — что всем давно уже в Москве набило оскомину, — а с другой целью, скромнее и живее. Их интересовали на этот раз только люди. Они побеседовали с несколькими десятками рабочих, мастеров и молодых инженеров, задали им кое-какие вопросы, полюбопытствовали насчет литературных или общекультурных взглядов и вкусов, постарались определить их настроения и теперь обнародовали стенографическую запись этих бесед.
Некоторые писатели, с чисто советской склонностью все преувеличивать и всегда видеть небывалое, признали и этот опыт «неслыханно продуктивным», поразительным, чуть ли даже не гениальным. Другие отнеслись к работе Ермилова и Мазнина разумнее и осторожнее. Но все согласились, что эта работа имеет большую ценность для словесности, занятой поисками «героя нашего времени»: а ведь именно такова советская литература. В последнее время даже там, в СССР, стали все чаще раздаваться жалобы на то, что литература в изображении героев схематична, что она наделяет их заранее известными чертами, что она «лакирует» жизнь… Тип «нового человека» советским писателям не удается, они не могут его уловить, хотя почти все их старания на это и направлены. Они боятся противоречий, избегают срывов, которыми полна действительность: в поисках бесспорной и партийной «положительности» они сплошь и рядом превращают человека в автомат. Ермилов и Мазнин дают образцы, с которыми придется считаться. Как выразился один из участников прений, критика в их лице «планирует литературу и опережает ее», т. е. предлагает ей материал, идет сама в жизнь вместо того, чтобы питаться за счет чужих замыслов.
Как была выполнена работа? Каковы гарантии ее «объективности»? К сожалению, надо ответить, что выполнение одностороннее и гарантий маловато. Да иначе и не могло быть. Хотя Мазнин в заключение своего доклада и сказал, что вовсе не намерен был представить «"некую оранжерею" законченных характеров, на которых никакой пылинки прошлого нет» и что завод «не является питомником каких–то голубых хрустально-прозрачных людей» — оба докладчика именно к «оранжерее» и стремились. Допустить какой-либо «конфуз» они не могли. В лучшем случае они оставили неясности, противоречия, шероховатости «по идеологической линии», но необходимость финального мажорно-болыпевистского аккорда определила все-таки и доклады и самую анкету. Слова записаны точно: в этом едва ли можно сомневаться. Но выбор «человеческого материала» для обследования был явно приноровлен к результатам, намеченным заранее. Не случайно Ермилова и Мазнина упрекнули тут же, после докладов, в том, что они «ограничились людьми с пролетарскими биографиями». Упрек мягкий, но весьма характерный, если его расшифровать.
Как и все, что делается сейчас в России, анкета восходит и апеллирует к Сталину. «Не нам, не нам, а имени твоему». И редакция «Красной нови» и оба докладчика подчеркивают, что нашли именно у Сталина нужную им «зарядку» для работы. Сталин как-то сказал, что «рабочему классу нужна своя собственная производственно-техническая интеллигенция». Отсюда и возникла мысль об анкете: растет ли эта новая интеллигенция, выросла ли уже, о чем она думает, чего она ищет и хочет. Ермилов наполнил свое сообщение возвышенно-марксистским туманом на тему об интеллигенции вообще, об отличиях интеллигенции «сталинской» от прежней, об индивидуализме и коллективизме, о личности обществе, о многом ином. Все это мало интересно: знакомо заранее в мельчайших подробностях. Зато интересны факты.
На заседании присутствовал Ю. Олеша, редкий умница среди советских писателей. Из прений видно, что слушал он доклады со скукой, но когда зашла речь о неожиданной любви одного из молодых инженеров завода к Достоевскому, он «весь оживился»… Как не понять его! В одном таком признании больше пищи для размышления о сложном характере «нового человека» в России, нежели во всех гладких и выхолощенных ермиловских рассуждениях, вместе взятых.
Невозможно передать в короткой статье все содержание анкеты. Приходится обойти молчанием ее обобщения, — да они, повторяю, и лишены значения, ибо основаны на ограниченном и пристрастно выбранном материале. Ермилов много говорит о чувстве личной ответственности за общую работу, об отсутствии замкнутости в своей специальности, о стремлении слить воедино труд физический с трудом умственным, — но мы знаем, что он к этим выводам должен был придти. Любопытнее других замечание о мании изобретательства, охватившей рабочих и молодых инженеров в СССР: это очень правдоподобно, очень характерно для России и для теперешнего ее состояния, со стремлением каждого быть Шекспиром или Эдисоном.
Отчетливее всего сказывается человек в суждениях о прочитанных книгах. Вот некоторые признания — из тех, которые задели или удивили литераторов, присутствовавших на докладе.
– Не люблю я наших современных русских писателей, у них много уличных, грубых выражений, а я ищу в книгах более перерождающего и чистого. Мы бьемся за культуру и воспитание, это же должны делать и книги, а в них часто вся грубость и глупость, которые встречаются в обыденной жизни, а ведь жизнь надо украсить… Обязательно нужно писать о каждодневной жизни, но писать не грубо и показать прекрасное в ней. У Горького показана жизнь уродливая, обыденная, но там прекрасно стремление его, Горького, к идейной жизни, и потому эти книги так хороши (В. Кудряшова, шлифовальщица, род. в 1895 г. До революции — прислуга, прачка, домашняя хозяйка).
Анкета проведена от низов к верхам. Одной из ее задач и является доказательство непрерывности процесса перехода с одной ступени развития на другую. При идеальном положении дела психика должна была бы оставаться одинаковой, лишь обогащаясь и усложняясь, но не изменяясь по существу… Однако жизни нет дела до схем, и она с ними не считается.
— Из литературы, пожалуй, самое большое впечатление произвел Достоевский. Я его перечитывал много раз и особенно «Преступление и наказание». Допрос следователя, борьба в самом Раскольникове и другие моменты остаются в памяти навсегда. Я бы не сказал, что Раскольников мне лично симпатичен. Но дело в том, что он очень умный человек. В нашей литературе мало умных. Немного похож на него Иван Карамазов. Он тоже умен. Запомнился бунт Дмитрия против религии. Там он спрашивает, для чего все это нужно? Помните слова о восьмилетнем ребенке и растерзании его на глазах матери? Я сам религиозным никогда не был, но у меня было стремление к философии… Достоевский чем меня захватывал? Тургенев нарисует пейзаж и на этом развертывает действие. Есть у него вещичка, не помню названия. Он подслушал однажды, идя с охоты, звуки давно знакомого вальса, какую-то хорошую музыку. Он отсюда отталкивается. Он говорит о том, какова ночь, луна. Он дает тени, полутени, он берет ландшафт, выпячивает его и идет дальше. Достоевский берет сразу фигуру человека, разрывает ее и влезает во внутренности. Я обычно, если начну читать его, то до тех пор, пока не закончу книжку, не брошу. Это тебя всегда захватывает… Я не согласен с Достоевским вот в чем. С одной стороны, бунт против религии. Вот Дмитрий, Иван: это, правда, не совсем сознательно, но все же бунтари против религии, а с другой стороны, все оканчивается христианством. «Бесы», пожалуй, единственная вещь, которая мне совсем не понравилась. Это памфлет. Не согласен я с этой штукой. Какой-то нереальный типаж…
Это заявление А. Герасимова, двадцатисемилетнего инженера, начальника цеха с чистейшей пролетарской родословной (оно-то именно и заинтересовало Юрия Олешу). Докладчик Ермилов сильно смущен влечением «образцового строителя социализма» к писателю реакционному и никаким новейшим достижениям несозвучному. Объяснение он находит не без изворотливости. Большевики будто бы борются за то, чтобы «никогда впредь не унижалось человеческое достоинство» (!), Достоевский тоже отстаивал достоинство человека.
– Где-то здесь, в этой плоскости, следует искать причину таких явлений, как интерес Герасимова к нему, – полагает догадливый Ермилов.
Послышались возражения с мест. Однако насчет того, что «большевики защищают человеческое достоинство», не спорил с Ермиловым никто. «Народ безмолвствовал».
Два молодых инженера, независимо друг от друга, вспомнили о Леонардо да Винчи. «Из великих исторических людей это самая интересная фигура», — заявил один, тут же, впрочем, поспешив оговориться: «исключая, конечно, вождей революции». У инженера этого любовь к Леонардо так сильна, что он даже сына своего назвал по его имени. Другой, заметивший, между прочим, что из всего им когда–либо прочитанного «Гамлет» захватил его наиболее глубоко и сильно, — вторит:
— Меня сильно увлекает талант Леонардо да Винчи, я не имею о нем, к сожалению, полных сведений и даже не могу достать хорошего портрета его.
Все это доставляет Ермилову множество хлопот. Правда, Леонардо изобрел подшипник. Не оттого ли и инженеры завода «Господшипник» увлекаются им? Но так ведь, пожалуй, придется допустить, что и крупье из Монте-Карло являются поклонниками Паскаля, ибо Паскаль изобрел рулетку. Объяснение не вполне годится. Удобнее согласиться на всеобъемлющий дух Леонардо и указать, что это черта, общая всем великим представителям восходящих классов. В обществе, застывшем или гибнущем, каждый живет «в условиях профессионального идиотизма». В молодой творчески сильной среде такой ограниченности нет. Мазнин идет еще дальше и утверждает, что мы «выдвинули и выдвигаем титанов, куда более мощных, чем герои эпохи Возрождения».
Так в этой анкете вздор перемежается с интереснейшими данными. Это обычное впечатление, оставляемое, в сущности, почти всем тем, что печатается в советских журналах и газетах, и многим, конечно, знакомое. Здесь оно только усилено: все, что есть факты, правда, жизнь, человек, Россия — не знаю, как сказать яснее и точнее, — достойно самого пристального внимания; все, что относится к советским комментариям — читать противно и грустно, если это ложь сознательная, читать смешно, если это прописи какого-нибудь недоросля, чистосердечно поверившего в научное всесилие и идейное бессмертие «сталинизма».
Доклады Ермилова и Мазнина стоит все-таки прочесть. В них есть над чем подумать, как ни стараются их авторы внушить, что это занятие совершенно лишнее и вредное… Метод работы, легшей в основу их, не дает права на широкие выводы, но зато дарит и обогащает нас острым ощущением реальности, как бы поданной в «сгущенном виде». Это же почувствовали, вероятно, и московские писатели, в особенности те, которые пресыщены мертвящей стройностью теорий и изголодались по прихотливой сложности бытия.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.