Гл. И. УСПЕНСКИЙ

Гл. И. УСПЕНСКИЙ

(Посвящается С. М. Кравчинскому).

I.

Уничтожение крепостного права поставило перед мыслящими людьми в России целый ряд вопросов, которых нельзя было решить, не отдавши себе предварительно отчета в том, как живет, чт? думает и куда стремится наш народ. Все наши мирные и революционные, легальные и нелегальные общественные деятели понимали, что характер их деятельности должен определяться характером и складом народной жизни. Отсюда возникло естественное стремление изучить народ, выяснить его положение, миросозерцание и потребности. Началось всестороннее исследование народной жизни. Появляясь в печати, результаты такого исследования встречались публикой с огромным интересом и сочувствием. Их читали и перечитывали, их клали в основу всевозможных "программ" практической деятельности. Более всего суетился и горячился при этом наш разночинец, наш "мыслящий пролетарий", с гордостью и с несколько забавною исключительностью называющий себя "интеллигенцией".

Образованный разночинец существовал и во времена крепостного права, но тогда он представлял "собою слишком малочисленную группу людей, которые могли дойти до абстрактного отрицания, на манер Базарова, но не могли и подумать о том, чтобы составить какую-нибудь "партию". Тогда вообще невозможно было существование никаких партий, кроме литературных. С падением крепостного права дело изменилось. Крушение старых экономических порядков в огромной степени увеличило численность мыслящего пролетариата и вызвало в нем новые надежды и новые требования. Требования эти по б?льшей части остались неудовлетворенными. Безобразный политический строй, по существу своему враждебный всякой невиновной "интеллигенции", все более и более возбуждал оппозиционный дух в нашем образованном пролетариате, между тем как неопределенность и двусмысленность его положения между высшими классами, с одной стороны, и народом, с другой — заставляли его задуматься над вопросом о том, что делать? Неудивительно поэтому, что именно наш разночинец с такой жадностью набрасывался на всевозможные исследования народной жизни. Одна более решительная часть этих своеобразных пролетариев непроизводительного (в экономическом смысле этого слова) труда искала в народе опоры и поддержки своим оппозиционным и революционным стремлениям; другая, мирная часть просто смотрела на народ как на такую среду, в которой она могла бы жить и работать, не поступать своим человеческим достоинством и не прислуживаясь ни к какому начальству. И для тех и для других знакомство с народом было обязательно. И вот наш разночинец не только глотает исследования о народной жизни, но он-то, главным образом, и пишет эти исследования. Он знакомится с городским ремесленником и мещанином, изучает обычное право крестьян, наблюдает поземельную общину и кустарные промыслы, записывает народные сказки, песни и пословицы; ведет богословские беседы с сектантами, собирает всевозможные статистические данные, сведения о санитарном положении народа, — словом, вникает во все и всем интересуется. В нашей литературе зарождается и быстро крепнет новое народническое направление, влияние которого сказывается, между прочим, и в беллетристике. Рядом с различными специальными исследованиями является множество очерков, сцен, повестей и рассказов из народного быта. Разночинец несет свой вклад и в изящную литературу, как понес он его, несколько позднее, в живопись, где, впрочем, его деятельность была менее глубоко захватывающею и плодотворною.

Зная, что писатель является не только выразителем выдвинувшей его общественной среды, но и продуктом ее; что она вносит с собой в литературу ее симпатии и антипатии, ее миросозерцание, привычки, мысли и даже язык, — мы с уверенностью можем сказать, что и в качестве художника наш разночинец должен был сохранить те же характерные черты, которые вообще свойственны ему, как разночинцу.

II.

Какие же это черты? — Лучше всего укажет их сравнение. Похож ли наш разночинец, например, на старого "либерала-идеалиста", воспетого Н. А. Некрасовым?

Диалектик обаятельный,

Честен мыслью, сердцем чист, Помню я твой взор мечтательный, Либерал-идеалист.

Для действительности скованный, Верхоглядом жил ты зря,

Ты бродил разочарованный, Красоту боготворя…

С таким либералом у нашего разночинца общего только то, что и он не менее его "честен мыслью, сердцем чист". Во всем остальном он составляет прямую противоположность ему. "Жить зря", бродить "разочарованным" без всякого дела он не может уже потому, что он не помещик, а пролетарий, хотя бы и дворянского происхождения. Он должен в поте лица своего зарабатывать хлеб свой. Наш разночинец прежде всего специалист: Химик, механик, медик, ветеринар и т. п. Правда, при современных порядках в России он также часто, почти всегда, оказывается "скованным для действительности", если только не хочет входить с своей совестью в постыдные сделки. В этом-то и заключается трагизм его положения, потому-то голова его и полна "проклятых вопросов". Но он уже не складывает рук перед окружающими его препятствиями, он смеется над бесплодным разочарованием, он ищет практического выхода, стремится переделать общественные отношения. Поэтому общественные интересы преобладают у него над всеми прочими. Чисто литературные вопросы занимают его сравнительно очень мало. Еще недавно он был даже в формальной ссоре с искусством, хотел окончательно "разрушить эстетику", находил, что "хороший сапожник лучше всякого Рафаэля", и презирал Пушкина за то, что тот не занимался естествознанием и не писал тенденциозных романов. Теперь он понимает, что это было с его стороны крайностью. Теперь он охотно отдает должную дань искусству, гордится Пушкиным и Лермонтовым, восхищается Толстым и Тургеневым. Но и теперь он делает это как бы мимоходом, по пословице: "делу время, потехе час". С восторгом прочитавши какую-нибудь "Анну Каренину", он опять и надолго принимается за статьи по общественным вопросам, опять спорит об общине, наблюдает и исследует народную, жизнь. В иностранных литературах он также ищет не столько художественных произведений, сколько сочинений по общественным вопросам. Для него Сен-Симон или Луи Блан гораздо интереснее Жорж Занда или Бальзака, а что касается Корнеля или Расина, то он и совсем незнаком с ними, между тем как он хоть из плохой истории г. Щеглова знает, о чем писали Томас Мор и Кампанелла. Жестоко ошибаются, однако, те, которые считают его "грубым материалистом". Он как нельзя более далек от нравственного материализма. В своей нравственности он чистокровный идеалист, но его идеализм носит особый отпечаток, вследствие особенностей его общественного и исторического положения. Известный Марлинский оказал когда-то в одной из своих критических статей, что "веку Петра некогда было заниматься словесностью, его поэзия проявлялась в подвигах, не в словах". Такое объяснение литературной скудости "века Петра", конечно, довольно односторонне, но мы упоминаем о нем потому, что слова Марлинского вполне применимы к нашему разночинцу. Он — протестант и борец по самому своему положению. Его внимание поглощено борьбою, — все равно мирной или революционной, законной или "преступной" — и ему просто "некогда заниматься словесностью" ради словесности, "боготворить красоту", наслаждаться искусством. Он увлекается именно тою поэзией, которая "проявляется в подвигах, а не в словах". И его общественная деятельность чрезвычайно богата примерами того, что можно назвать "поэзией подвига".

Если нашего разночинца мало привлекает внутренняя красота художественного произведений, то еще меньше можно соблазнить его внешней отделкой, например красивым слогом, которому французы до сих пор придают такое огромное значение. Он каждому писателю готов сказать: "Друг мой, пожалуйста, не говори красиво", как советовал Базаров молодому Кирсанову. Пренебрежение к внешности заметно на собственной речи разночинца. Его грубоватый и неуклюжий язык далеко уступает изящному, гладкому и блестящему языку "либерала-идеалиста" доброго старого времени. Иногда он чужд не только "красоты", но — увы — даже и грамматической правильности. В этом отношении дело зашло так далеко, что когда разночинец-революционер обращался к публике, стараясь воспламенить ее своей письменной или устной речью, то, не умея владеть словом, он, при всей своей искренности, оказывался не красноречивым, а только фразистым. Известно, что все органы слабеют от бездействия.

Так как, кроме всего того, наш разночинец всегда с большим презрением относился к философии, которую он называл метафизикой, то нельзя также сказать, чтобы он был "обаятельным диалектиком". Гегель, наверное, не признал бы за ним больших достоинств по этой части. Отсутствием философского развития объясняются многие тяжкие теоретические грехи разночинца.

Не забудьте, наконец, что иностранные языки он знает очень слабо: в детстве родители, по бедности, не обучали, в школе обучали очень плохо, а в зрелом возрасте было не до языков. Поэтому с иностранными литературами он знаком лишь кое-как, из вторых рук, но переводам. Здесь мы также видим прямую противоположность "либералу-идеалисту"; тот говорил чуть ли не на всех европейских языках и, как свои пять пальцев, знал главнейшие иностранные литературы.

III.

Таков наш разночинец вообще, таков и разночинец-писатель. В нашем литературном народничестве и даже в народнической беллетристике легко заметить все свойственные разночинцу достоинства и недостатки. Чтобы убедиться в этом, возьмите, например, сочинения Гл. И. Успенского и сравните их с сочинениями Тургенева. Вы тотчас увидите, что эти два писателя принадлежат к двум различным общественным слоям, воспитывались при совершенно различных условиях, ставили себе в своей художественной деятельности совершенно различные задачи. Тургенев не менее Успенского был отзывчив ко всему тому, что составляло животрепещущий общественный интерес его времени. Но между тем как Тургенев был бытописателем "дворянских гнезд", Успенский является бытописателем народа. Тургенев подходит к явлениям как художник, и почти только как художник; даже там, где он пишет на самые животрепещущие темы, он интересуется больше эстетикой, чем "вопросами"; Успенский очень часто подходит к ним как публицист. Тургенев, за немногими исключениями, давал нам художественные образы и только образы; Успенский, рисуя образы, сопровождает их своими толкованиями. В этом, конечно, слабая сторона Успенского, как и почти всех других народников-беллетристов, и нам Могли бы заметить, что странно противопоставлять сильные стороны одного писателя или одного направления слабым сторонам другого писателя или другой, школы. Но откуда же взялась эта слабая сторона народнической беллетристики? Она явилась именно в силу преобладания у народников-писателей общественных интересов над литературными. С чисто литературной, художественной точки зрения данный рассказ или очерк много выиграл бы от более объективного отношения автора к предмету. Это хорошо знает, вероятно, и сам автор. Но его заставляет взяться за перо не столько потребность в художественном творчестве, сколько желание выяснить себе и другим те или другие стороны наших общественных отношений. Поэтому рассуждение идет у него рядом с художественным изображением, и автор нередко является гораздо менее художником, чем публицистом. Мало того, обратите внимание на те произведения народнической беллетристики, в которых художник берет верх над публицистом или даже окончательно вытесняет его; вы не встретите в них hи таких резко очерченных, художественно обработанных характеров, какие встречаются в "Герое нашего времени", в "Рудине", в "Накануне", в "Отцах и детях" и т. п. Вы не найдете в них и тех картин страстей, тех тонко подмеченных душевных движений, какими привлекают вас соединения Достоевского или Толстого. Народническая беллетристика рисует нам не индивидуальные характеры и не душевные движения личностей, а привычки, взгляды и, главное, общественный быт массы. Она ищет в народе не человека вообще, с его страстями и душевными движениями, а представителя известного общественного класса, носителя известных общественных идеалов. Перед мысленным взором беллетристов-народников носятся не яркие художественные образы, а прозаические, хотя и жгучие вопросы народной экономии. Отношение крестьянина к земле составляет, поэтому, теперь главный предмет их quasi-художественных описаний. Есть художники-психологи. С известными оговорками, народников-беллетристов можно бы, пожалуй, назвать художниками-социологами.

Преобладанием общественных интересов над чисто литературными объясняется и та небрежность художественной отделки, которая сильно дает себя чувствовать в произведениях беллетристов-народников. Для примера возьмем опять сочинения Гл. Успенского. В них попадаются сцены и даже целые главы, которые сделали бы честь самому первоклассному художнику. Таких сцен немало, например, в "Разорении". Но рядом с ними, и в том же "Разорении", встречаются сцены второстепенного или вовсе сомнительного достоинства. Временами самое симпатичное, живое лицо в "Разорении", Михаил Иванович, становится просто смешным, играя роль какого-то Чацкого из фабричных рабочих. Подобные диссонансов много и в других его произведениях. В них вообще нет строго выработанного плана, соразмерности частей и правильного отношения их к целому. Подобно некоторым философам древности, Гл. Успенский "не приносит жертв грациям". Он гонится не за тем, чтобы придать художественную отделку своим произведениям, а за тем, чтобы схватить и верно передать общественный смысл изображаемых им явлений). Последние же его произведения не имеют ничего общего с беллетристикой.

Само собой понятно, что автор, мало обращающий внимания на художественную отделку своих произведений, еще меньше будет заботиться об языке. В этом отношении наших беллетристов-народников нельзя сравнивать не только с Лермонтовым или Тургеневым, но даже и с В. Гаршиным или М. Белинским.

Есть критики, считающие своею обязанностью оттенять все недостатки народнической беллетристики и осмеивать ее на все лады. В их канадках много справедливого, но плохо, во-первых, то, что они видят в ней только недостатки и не видят ее достоинств, а во-вторых, то, что они не замечают, да притом, благодаря своей точке зрения, и не могут заметить самого главного ее недостатка.

Наша народническая литература вообще и наша народническая беллетристика в частности обладает очень крупными достоинствами, которые тесно связаны с ее недостатками, как это бывает, впрочем, всегда. Враг всяких прикрас и искусственности, разночинец должен был создать, и действительно создал, глубоко правдивое литературное направление. В этом случае он остался верен лучшим преданиям русской литературы. Наша народническая беллетристика вполне реалистична, и притом реалистична не на современный французский лад: ее реализм согрет чувством, проникнут мыслью. И это различие вполне понятно, французский натурализм или, по крайней мере, золаизм служит литературным выражением нравственной и умственной пустоты современной французской буржуазии, давно уже оставленной "духом" всемирной истории [1]. Русское же литературное народничество выражает взгляды и стремления того общественного слоя, который в течение трех десятилетий был самым передовым слоем России. В этом заключается главная историческая заслуга названного направления. Изменятся русские общественные отношения (и они уже изменяются), явятся на русскую историческую сцену новые, более передовые слои или классы (и такое время уже недалеко), и тогда народническая беллетристика, как и вся вообще народническая литература, отойдет на задний план, уступит место новым направлениям. Но ее представители всегда будут иметь право оказать, что и они писали недаром, что и они в свое время умели послужить делу русского общественного развития.

Они служили ему, изображая быт своего народа. Никакие специальные исследования не могут заменить нарисованной ими картины народной жизни. Произведения наших народников-беллетристов надо изучать так же внимательно, как изучаются статистические исследования о русском народном хозяйстве или сочинения по обычному праву крестьян. Ни один общественный деятель, к какому бы направлению он ни принадлежал, не может сказать, что для него необязательно такое изучение. Кажется, что на этом основании можно простить народникам-беллетристам много вольных и невольных прегрешений против эстетики.

Вообще можно оказать, что наши эстетические критики осуждены на полное бессилие в своей борьбе против недостатков народнической беллетристики. Они берутся за дело не с надлежащей стороны. Убедить народников-беллетристов в том, что им не следует интересоваться общественными вопросами, невозможно, а убеждать их в этом нелепо. Россия переживает теперь такое время, когда передовые слои ее населения не могут не интересоваться подобными; вопросами. Поэтому, как бы ни распинались господа эстетические критики, интерес к общественным вопросам необходимо будет отражаться и в беллетристике.

Критика должна, по меньшей мере, примириться с этим обстоятельством. Это не значит, однако, что она должна закрывать глаза на недостатки художественных произведений наших народников. Ей просто надо переменить свое оружие. Смешно подступать к таким произведениям" со школьной указкой, "с учебниками пиитики и реторики в руках", как справедливо замечает один из критиков "Северного Вестника". Но вовсе не смешно, а, напротив, вполне уместно было бы задаться вопросом о том, насколько основательны усвоенные нашими народниками-беллетри-стами взгляды на русскую жизнь, и не зависят ли главные художественные недостатки их произведении, хотя бы отчасти, от ошибочности и узости этих взглядов? Очень может быть, что, сведя спор на эту почву, критике удалось бы указать другую, более правильную точку зрения, Которая, не устраняя из беллетристики жгучих вопросов современности, повела бы, вместе с тем, к устранению многих из недостатков, свойственных ей теперь. Там, где беллетристы становятся публицистами, даже художественному критику не остается ничего другого, как запастись оружием публициста.

В настоящей статье мы хотим именно с этой стороны взглянуть на произведения самого талантливого из беллетристов-народников — Гл. И. Успенского.

IV.

Гл. И. Успенский начал писать уже давно. В конце прошлого года праздновалось двадцатипятилетие его литературной деятельности [2].

В течение всего этого времени он, в общем, был вполне верен раз принятому направлению. Но так как и само народничество изменялось в некоторых существенных чертах, то неудивительно, что характер произведений нашего автора также не оставался неизменным. В его деятельности можно различить три периода.

В первых своих произведениях Гл. Успенский является главным образом бытописателем народной и, отчасти, мелкочиновничьей жизни. Он рисует жизнь низших классов общества, описывает, что видит, не стараясь объяснять виденное с помощью какой-либо теории и даже едва ли интересуясь какой-либо определенной общественной теорией. К этому времени относятся "Нравы Растеряевой улицы", "Столичная беднота", "Зимний вечер", "Будка", "Извозчик", "Разорение" и другие очерки, составляющие теперь первые темы его сочинений. В них фигурирует не только крестьянин, но и городской ремесленник, мелкое чиновничество, низшее духовенство и тому подобный бедный люд, осужденный на вечную заботу о куске хлеба. Он описывает всю эту бедноту, всю эту среду "униженных и обиженных", с большим юмором, уменьем и самой глубокой, самой задушевной симпатией к человеческому горю и страданию. В художественном смысле это, несомненно, лучшие из его произведений.

Но "времена менялись", а вместе с ними менялся и характер нашего народничества. Внимание "интеллигенции" сосредоточилось на крестьянстве, в котором она видела сословие, призванное историей обновить и перестроить все наши общественные отношения. Повсюду слышались толки о "народном характере", "народных идеалах", причем "характер", и "идеалы" разрисовывались самыми радужными красками. Охваченный общим увлечением, Гл. Успенский также идет "в народ", — конечно, с самыми мирными литературными целями — и делает крестьянина главным героем своих произведений. Но, как человек очень наблюдательный и очень умный, он скоро замечает, что существующее у нашего разночинца понятие о "народе" далеко не соответствует действительности. Он высказывает по этому поводу много тяжелых сомнений, которые навлекают на него горячие нападки со стороны правоверных народников. Ему кажется, например, что старинный, идеализированный народниками склад крестьянской жизни быстро разлагается от вторжения новой силы — денег. "Кто не сер, у кого нужда не съела ума, кого случай или что другое заставило подумать о своем положении, кто чуть-чуть понял трагикомические стороны крестьянского житья, — говорит он, описывая крестьянский быт Новгородской губ., — тот не может не видеть своего избавления исключительно только в толстой пачке денег, только в пачке, и не задумается ни перед чем, лишь бы добыть ее". Описывая одну богатую деревню Самарской губернии, которая обладала множеством угодий и изобилием самой "удивительной" по плодородию земли, он с недоумением восклицает: "И представьте себе: среди такой-то благодати не проходит дня, чтобы вы не натолкнулись на какое-нибудь деление, сцену или разговор, который бы мгновенно не разрушил все ваши фантазии, не изломал все вычитанные вами соображения и взгляды на деревенскую жизнь, — словом, не ставил бы вас в полную невозможность постичь, как при таких-то и таких-то условиях могло произойти то, что вы видите воочию". Отсюда уже недалеко было до того — возмутительного для прямолинейного народника — вывода, что не все хорошо в деревенской общине, что нельзя объяснять одною бедностью все непривлекательные стороны народной жизни и что "в глубине деревенских порядков есть несовершенства интеллектуальные, достойные того, чтобы обратить на них внимание". Наш автор видел, например, что богатые общины Самарской губернии могут "поставить работящего, здорового человека в положение совершенно беспомощное, довести его до того, что он… ходит голодный с голодными детьми и говорит: "Главная причина, братец ты мой, пищи у нас нету — вот!". Видел он, что "такое новое общественное деревенское учреждение, как сельское ссудосберегательное товарищество, ничуть не изменяет своего банкового духа, духа учреждения, не претендующего на более или менее общинное распределение банковых благ. Давая тому больше, у кого много, мало тому, у кого мало, и вовсе не доверяя тому, у кого ничего нет, сельский банк производит в деревне свои операции с тою же неизменностью, как и в городе, где, как известно, никакой общины не существует, а всякий живет сам по себе"… Видел, наконец, Гл. Успенский, что кулачество представляет собою продукт внутренних отношений общины, а не внешних только воздействий на нее, — и в конце концов приходил к тому заключению, что скоро, может наступить такое время, когда "деревня, т. е. все, что в ней есть хорошего, стоскуется, разбредется, а что и останется в ней, потеряв аппетит к крестьянскому труду, будет только бессильным рабочим материалом в руках тех, кто дает хоть какой-нибудь заработок". Гл. Успенский звал в деревню "новых людей", говоря, что ей необходимы "новые взгляды на вещи, необходимы новые, развитые, образованные деятели", для того, чтобы в самых богатых местностях и в самых зажиточных общинах "не было тесноты, а среди возможного, находящегося под руками довольства — самой поразительной нищеты, не знающей, где преклонить голову". Он думал тогда, что указывает нашей интеллигенции, если и не легкую, то во всяком случае разрешимую задачу [3].

Опыт готовил ему, однако, новое разочарование. Чем дольше жил он в деревне, тем больше убеждался в полной невозможности привить крестьянам "новые взгляды на вещи", т. е. сознание "всей выгодности общинного, коллективного труда на обитую пользу". Проповедь таких взглядов в лучшем случае вызывала в слушателях "ужаснейшую зевоту". А иногда, как мы увидим ниже, дело принимало совсем неожиданный оборот. Рядом практических соображений крестьяне доказывали Гл. Успенскому неприменимость его "новых взглядов" к деревенским порядкам. Вообще отрицательное отношение "деревни" к пропаганде автора было так велико и так постоянно, что он не раз давал себе зарок "не говорить с ними об их крестьянских распорядках, так как в большинстве случаев такие разговоры совершенно бесплодны и ни к чему практически путному не ведут". Само собою понятно, что такое положение дел сильно огорчало нашего автора, пока одно случайное и "совершенно ничтожное обстоятельство" ее придало нового оборота его мыслям. Благодаря этому счастливому обстоятельству, у него выработался новый взгляд на крестьянскую жизнь, его теоретические Wanderjahre окончились, и он вошел в надежную, как ему казалось, гавань. Тогда начался третий последний период его деятельности.

В чем же состоит сделанное Гл. И. Успенским открытие?

V.

Прежде он, подобно другим народникам, объяснял себе все стороны крестьянского быта чувствами, понятиями и идеалами крестьян. И мы знаем уже, что при таком объяснении многое оставалось для него необъясненным и противоречивым.

Вышеупомянутое "случайное обстоятельство" заставило его поступить как раз наоборот, т. е. в формах народного быта поискать ключ к народным понятиям и идеалам, а происхождение народных бытовых форм попытаться объяснить "условиями земледельческого труда". Попытка такого объяснения увенчалась значительным успехом.

Жизнь и миросозерцание крестьянина, прежде казавшиеся ему темными, противоречивыми, бессодержательными и бессмысленными, неожиданно получили в его глазах "удивительную стройность" и последовательность. "Широта и основательность этой стройности, — говорит он, — выяснялись мне по мере того, как я положил в основание всей организации крестьянской жизни — семейной и общественной — земледельческий труд, попробовал вникнуть в него подробнее, объяснить себе его специальные свойства и влияние на неразрывно связанного с ним человека". Оказалось даже, что особенностями земледельческого труда объясняется не только склад крестьянской семьи и общины, но и его веками испытанное долготерпение, его религиозные верования, его отношение к правительству и, наконец, даже к самим гг. народникам.

Земледельческий труд ставит крестьянина в полную зависимость от непонятных ему и, по-видимому, совершенно случайных явлений природы. Природа "учит его признавать власть, и притом власть бесконтрольную, своеобразную, капризно-прихотливую и бездушно-жестокую". И крестьянин "умеет терпеть, терпеть не думая, не объясняя, терпеть беспрекословно. Он знаком с этим выражением на факте, на своей шкуре, знаком до такой степени, что решительно нет возможности определить этому терпению более или менее точного предела".

Само собой понятно, что крестьянин олицетворяет природу, случайности которой для него "сосредоточиваются в Боге". Он верит в Бога "крепко, непоколебимо" и "ощущает его близость почти до осязания". Он молится ему, чтобы снискать его расположение, хотя не знает толком ни одной молитвы. Гл. Успенскому удалось однажды услышать весьма интересное исповедание веры. "Верую во единого Бога отца, — учил знакомый ему крестьянин, Иван Ермолаевич, своего сына, — и в небо и в землю. Видимо-невидимо, слышимо-неслышимо. Припонтистился еси, распилатился еси… а дальше Бог знает, что было", — замечает автор. Все это крайне нелепо и бестолково, но необходимо, неизбежно и в самом деле очень "стройно". Религиозное суеверие представляет собою естественный продукт отношений крестьянина к природе, "особенностей земледельческого труда". Мысль крестьянина порабощена "властью земли" и природы. В лучшем случае она может дойти до создания какой-нибудь "рационалистической" секты, но никогда не может возвыситься до материалистического и единственно-правильного взгляда на природу, до понятия о власти человека над землею.

Свойствами того же земледельческого труда объясняется и власть большака в крестьянской семье.

"Глава в доме, власть домашняя нужна, — говорит Гл. Успенский. — Этого требует опять же сложность земледельческого труда, составляющего основание хозяйства, и зависимость этого труда от велений и указаний природы"

В поземельных отношениях крестьян легко проследить решающее влияние того же самого принципа. "Требованиями, основанными только на условиях земледельческого труда и земледельческих идеалов, объясняются и общинные земельные отношения: бессильный, не могущий выполнить свою земледельческую задачу по недостатку нужных для этого сил, уступает землю (на что она ему?) тому, кто сильнее, энергичнее, кто в силах осуществить эту задачу в более широких размерах. Так как количество сил постоянно меняется, так как у бессильного сегодня сил может прибавиться завтра, а другого может убавиться, то передвижка — как иногда крестьяне именуют передел — должна быть явлением неизбежным и справедливым".

Не подумайте, читатель, что эта земледельческая "справедливость" осуществляется без малейших неудобств для кого бы то ни было: в сочинениях того же Гл. Успенского мы встречаем на этот счет весьма поучительные страницы.

"Вот рядом с домам крестьянина, у которого накоплено двадцать тысяч рублей денег, живет старуха с внучками, и у нее нечем топить, не на чем состряпать обеда, если она где-нибудь не подберет, "уворуючи", щепочек, не говоря о зиме, когда она мерзнет от холода

— Но ведь у вас есть общинные леса? — с изумлением восклицаете вы, дилетант деревенских порядков.

— Нашей сестре не дают оттедова.

— Почему же так?

— Ну, стало, выходит, нет этого, чтобы то есть всем выдавать".

"Или:

— Подайте, Христа ради.

— Ты здешняя?

— Здешняя.

— Как же это так пришло на тебя?

— Да как пришло-то! Мы, друг ты мой, хорошо жили, да муж у меня работал барский сарай и свалился с крыши, да вот и мается больше полгода… Говорят — в город надыть везти, да как его повезешь-то? Я одна с ребятами. Землю мир взял.

— Как взял? Зачем?

— Кто же за нее души-то платить будет? Еще слава Богу, души взяли. Ведь силы в нас нету", и т. д.

И ворующая щепочки старуха с внучками, и жена пострадавшего на барской работе крестьянина лишены земельного надела и дров именно в силу той самой "стройности" земледельческих порядков, которая заставляет отнимать землю у "бессильного, не могущего выполнить свою земледельческую задачу", и передавать ее тому, "кто сильнее, энергичнее". Гл. Успенский прекрасно видит теневую сторону "стройной" деревенской жизни, но он мирится с нею, становясь на крестьянскую точку зрения. Он понимает теперь неизбежность многих, прежде так сильно печаливших и возмущавших его явлений. Нервы его становятся "как бы покрепче" и начинают "обнаруживать некоторую неподатливость в таких случаях, в каких прежде, т. е. весьма недавно, они не могли не ныть, хотя, конечно, бесплодно".

Последуем и мы примеру нашего автора. Будем изучать, а не осуждать современные деревенские порядки. Проследим влияние земледельческого труда на правовые и политические воззрения крестьян.

"Эти же сельскохозяйственные идеалы и в юридических отношениях, — продолжает Гл. Успенский: — имущество принадлежит тому, чьим творчеством оно создано… Его получает сын, а не отец, потому что отец пьянствовал, а сын работал; его получила жена, а не муж, потому что муж — олух царя небесного и лентяй, и т. д. Объяснения высшего государственного порядка также без всякого затруднения получаются из опыта, приобретаются крестьянином в области только сельскохозяйственного труда и идеалов. На основании этого опыта можно объяснить высшую власть: "Нельзя без большака, это хоть и нашего брата взять". Из этого же опыта наглядно объясняется и существование налогов: "Нельзя не платить, царю тоже деньги нужны… Это хоть бы и нашего брата взять; пастуха нанять, и то нужно платить, а царь дает землю".

Словом, как случайности природы сосредоточиваются для крестьянина в Боге, так случайности политики сосредоточиваются для него в царе.

"Царь пошел воевать, царь дал волю, царь дает землю, царь раздает хлеб, — что царь скажет, то и будет".

Земледельческий труд поглощает все внимание крестьянина и составляет все содержание всей его умственной деятельности. "Ни в какой иной сфере, кроме сферы земледельческого труда, опять-таки в бесчисленных разветвлениях и осложнениях, мысль его так не свободна, так не смела, так не напряжена, как именно здесь, там, где соха, борона, овцы, куры, утки, коровы и т. д. Он почти ничего не знает насчет своих "правов", ничего не знает о происхождении и значении начальства, не знает — за что началась война и где находится враждебная земля и т. д., потому что он заинтересован стоим делом, ему некогда знать и интересоваться всем этим", точно так, как мне и вам, заинтересованным всем; этим, нет ни охоты, ни возможности три вечера кряду думать об утке или грустить душевно, глядя на то, что овес вышел редок… Но в своем деле он вникает во всякую мелочь, у него каждая овца имеет имя, смотря по характеру, он не спит из-за утки ночи, думает о камне и т. п.".

VI.

Так объясняет Гл. Успенский все стороны крестьянской жизни и все особенности крестьянской мысли. Его объяснения последовательно вытекают из одного основного принципа. Но что такое самый этот принцип, что такое "условия земледельческого труда"? Наш автор выражается на этот счет несколько неопределенно, что довольно невыгодно отзывается на выработанной им теории "власти земли". Говоря вообще, под "условиями земледельческого труда" можно понимать те социальные условия, в которые наставлен земледелец данной страны в данное время, т. е. правовые отношения земледельца к своим собратьям по труду — другим земледельцам, — его отношения к верховной власти, к другим сословиям; и т. п. Но Гл. Успенский не довольствуется таким поверхностным понятием об условиях земледельческого труда. В своем анализе он идет гораздо дальше и, как мы уже видели, старается объяснить все общественные отношения земледельческой страны какими-то другими "условиями", из которых эти отношения вытекают, как нечто производное. О каких же "условиях" говорит Успенский? Отвлекаясь от всех тех отношений, в которые люди становятся о процессе производства друг к другу, т. е., в данном случае, отвлекаясь от всех общественных условий земледельческого труда, мы имеем дело лишь с отношениями человека к природе. Именно отношение человека к природе и имеет в виду Гл. Успенский. Он прямо говорит, что считает природу "корнем" всех "влияний" земледельческого труда на земледельца и на весь склад его общественных отношений. "С ней человек делает дело, непосредственно от нее зависит". Отсюда и вытекает "власть" природы и больше всего, конечно, земли над человеком. Справедливость этого не подлежит ни малейшему сомнению. Но этого недостаточно. Зависимость человека от природы имеет меру, которая сама изменяется.

Достигнув известной степени, это количественное изменение меры зависимости человека" от природы качественно изменяет самое отношение человека к природе. Находясь первоначально под властью природы, он постепенно сам приобретает власть над природой. Сообразно с этим, изменяются и отношения людей не только в самом; процессе производства, но и во всем обществе. Прежде всего возрастание власти человека над природой выражается, конечно, в увеличении производительности его труда, в вырастании количества находящихся в его распоряжении производительных сил. Поэтому можно сказать, что степенью развития производительных сил определяются как взаимные отношения людей в производстве, так и все их общественные отношения. Обратил ли Гл. Успенский внимание на эту сторону дела? Нет, не обратил, потому что если бы обратил, то не говорил бы об "условиях земледельческого труда", как о чем-то вечном и неизменном. Он и сам увидел бы тогда, что они очень изменчивы и что изменение их должно вести к изменению всего склада нашей деревенской жизни, всех взаимных правовых отношений крестьян, их отношений к верховной власти и даже их религиозных представлений. Вместе с этим его собственные взгляды на русскую жизнь очень много выиграли бы в "стройности" и последовательности. Ему оставалось бы только решить, в какую сторону должно совершиться изменение условий нашего земледельческого труда, чтобы с ясностью указать "новым людям" наиболее подходящую для них роль в историческом ходе этого изменения.

Приведем несколько примеров в пояснение всего сказанного. Гл. Успенский говорит об отношениях крестьян к верховной власти в таких выражениях, что можно подумать, будто из "условий земледельческого труда" и не может вытекать никакого другого отношения к ней. Но вот мы видим, что в Соединенных Штатах очень распространен земледельческий труд, а между тем американские земледельцы относятся к этому строю совсем не так, как русские крестьяне. Вообще, в результате американского земледельческого труда получается много хлеба, но ни одного "Ивана Ермолаевича". Американский земледелец делает свое дело, как известно, гораздо лучше, чем русский крестьянин, и в то же время он умеет думать "не об одной только "утке": он участвует в политической жизни своей страны. Откуда взялось такое различие? Его нельзя объяснить простой ссылкой на "условия земледельческого труда". Нужно показать, чем и почему условия земледельческого труда в Америке не похожи на условия земледельческого труда в России. Учение о производительных силах легко объясняет все дело. Американские колонисты вывезли с собою из Европы и развили на новой почве производительные силы гораздо более высокого порядка, чем те, которые находятся в распоряжении русского крестьянина. Иная степень развития производительных сил, — иное отношение людей в процессе производства, иной склад всех общественных отношений.

Кроме того, мы видим, что даже при очень низкой степени развития производительных сил, не у всех земледельческих народов возникала абсолютная монархическая власть. Мало ли можно указать в истории примеров республиканских федераций земледельческих общин? В этом случае, кроме условий земледельческого труда, нужно принимать во внимание и то, что Гегель называл "географической подкладкой всемирной истории". Республиканские союзы земледельческих общин возникали почти исключительно в горных или вообще защищенных природою странах. Но, с другой стороны, земледельческие народы, населяющие широкие пространства равнин и бассейны больших рек, складывались в деспотии [4]. Примерами могут служить Китай, Египет и, к сожалению, наша Россия. Поэтому все оказанное Гл. Успенским об отношении русского крестьянина к верховной власти совершенно справедливо. Русский абсолютизм становится непрочным лишь поскольку изменяются описанные нашим автором условия земледельческого труда.

Другой пример. Гл. Успенскому кажется, по-видимому, что "условия земледельческого труда" необходимо ведут к существованию сельской общины с переделами. Но и в этом случае история и этнография сильно подрывают безусловное значение его выводов. Они дают много примеров другого рода земледельческих общин, начиная с коммунистических и кончая общинами с подворно-наследствен-ным землевладением. Общины этого последнего рода встречаются и в самой России. Ясно, что происхождение всех этих видов и разновидностей общин опять-таки невозможно объяснить простой ссылкой на "условия земледельческого труда". Нужно показать, каким образом различие этих условий повело к различию во внутренней организации общин. Мы не станем здесь, с своей стороны, входить в объяснение того процесса, который приводит к разложению первобытных коммунистических общин. В прекрасной книге г. Зибера "Очерки первобытной экономической культуры" показана связь этого процесса с развитием производительных сил. Отсылая к ней читателя, мы поищем в сочинениях Гл. Успенского указания того пути, который приводит к разложению сельской общины с переделами.

По словам Успенского, упомянутый Иван Ермолаевич "ропщет на народ, на своих сельчан-общинников: народ, видите ли, стал не тот, испортился, избаловался". Иначе сказать, Иван Ермолаевич уже недоволен современными общинными порядками. По его мнению, при крепостном праве было, конечно, нехорошо: "что уж в ту пору хорошего?" Но все же между крестьянами было больше равенства. "В ту пору, надо так сказать, всем худо было, всем равно, а нынче стало таким образом: ты хочешь, чтобы тебе было хорошо, а соседи норовят тебе сделать худо". Это на первый взгляд непонятное явление он поясняет следующим образом: "Посудите сами, я вам расскажу. Лядины у нас делятся на участки под вырубку; всякий рубит в своем участке. Вот я вырубил свой участок, они выкорчевал, вычистил, стала у меня пашня. Как только у меня пашни прибавилось — переделять! У тебя, мол, более выходит земли, чем у другого с теми же душами. Мирской земли прибавилось — переделять!

" — Но ведь всякий может расчистить свою лядину? — спрашивает автор.

" — Только не всякий хочет. Вот в чем дело-то. Один ослабел, другой обнищал, а третий ленив; есть ленивые, это верно. Я встану до свету, бьюсь до поту, у меня хлеба больше — отымут, будьте покойны! И помногу ли достанется-то! Как есть вот по ремешочку, по тоненькой тесемке. Таким манерам два раза у меня землю-то отобрали, и все по закону, — земли прибавилось; не одному же тебе, надо всем прибавить. То есть никак не подымешься. Хочу выписываться из общества; тут один мне мужичок сказывал, что будто можно; только не знаю как, много ли денег платить?"

Вы видите, что, сохраняя всю "стройность" своего земледельческого миросозерцания, Иван Ермолаевич отрицательно относится к той самой общине с переделами, которая, по мнению Гл. Успенского, необходимо вытекает из условий земледельческого труда. Чем объяснить такое разногласие? Тем, что Иван Ермолаевич лучше Успенского понимает современное состояние "условий земледельческого труда" в России. Он видит, что для обработки истощенной земли нужно затратить больше средств производства, чем затрачивалось их в прежнее время. Но находящиеся в распоряжении различных домохозяев средства производства не одинаковы: "один ослабел, другой обнищал, а третий ленив" Поэтому переделы общинных земель ведут к таким неудобствам, каких прежде не было. Поэтому же Иван Ермолаевич и собирается огорчить гг. народников своим выходом из общины. Еще более решительным врагом общины сделается он, перейдя к интенсивной обработке. Разложение общины логически вытекает, таким образам, из изменения технических "условий земледельческого труда".

Еще одно замечание. Видя в правовых отношениях крестьян существование того трудового начала, в силу которого продукт должен принадлежать производителю, Гл. Успенский, не колеблясь, относит и это начало на счет условий земледельческого труда. Но тот же трудовой принцип существует и в обычном праве первобытных охотничьих общин. При чем же тут условия земледельческого труда? Очевидно, что не им обязан этот принцип своим существованием. Напротив, в современной деревне это пресловутое трудовое начало нередко превращается в прямую свою противоположность [5]. Продавши на рынке созданные "трудами рук своих" продукты, крестьянин на вырученные деньги может купить рабочую силу батрака и вести дальнейшее производство уже с помощью рук своего ближнего.

А такое отношение людей в производстве ведет, как известно, к присвоению одним человеком продуктов труда другого человека или других людей. Здесь мы опять видам, каким образом современное положение земледельческого труда в России логически ведет к отрицанию того, что кажется Гл. Успенскому необходимым следствием его "условий"

Повторяем, Гл. Успенский не попал бы в такие противоречия, если бы, придя к мысли о зависимости всего склада крестьянской жизни от условий земледельческого труда, он постарался бы выяснить самое понятие об этих условиях. Это было бы тем легче для него, что учение о зависимости поступательного движений человечества от развития производительных сил давно уже разрабатывается в западноевропейской литературе. Исторические идеи Маркса внесли бы много "стройности", в миросозерцание Гл. Успенского.