2. Чечерейцы

11-я главка четвертой главы «Смерти Вазир-Мухтара» – внутренний монолог Грибоедова о Кавказе, строящийся на цитатах из русской поэзии: «Ода на день восшествия <…> ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны» (1748) М. В. Ломоносова, ода «На возвращение графа Зубова из Персии» Г. Р. Державина, послание Жуковского «К Воейкову», повесть П. Г. Ободовского «Орсан и Лейла». Особую роль играют здесь тексты Державина и Жуковского: Тынянов прибегает к двойному цитированию, отсылая не только к самим стихам, но и к пушкинскому примечанию 8 к «Кавказскому пленнику». Полемическая отсылка к первой из южных поэм Пушкина работает на ключевое для романа противопоставление: Пушкин – Грибоедов.

Пушкинское примечание приурочено к описанию Кавказа (формально – к стиху «Белел на небе голубом»)[486]. Вступая в поэтическое соревнование с Державиным и Жуковским, Пушкин приводит их тексты как высокие образцы, цитирует две строфы державинской оды и 54 строки послания Жуковского, стремясь дать полную информацию о достижениях предшественников. Иначе обстоит дело в романе Тынянова, где цитирование выборочно и концептуально и сопровождается ироническим комментарием героя.

«Тотчас же Державин дал в описании Кавказа довольно верное изображение альпийской страны:

Как серны, вниз склонив рога,

Зрят в мгле спокойно под собою

Рожденье молний и громов.

И особенно удалась ледяному старцу[487] картина альпийских льдов:

Там солнечны лучи средь льдов,

Средь вод играя, отражаясь,

Великолепный кажут вид (317).

У читателя, знакомого с державинским текстом лишь по роману Тынянова, должно сложиться представление, будто ода написана белым стихом. На самом же деле здесь обыгрывается державинский прием – в оде не совпадают строфическое и рифменное членение (схема: АбАбВгВгДе // ДеЖзЖзИкИк). Цитируются три последних стиха пятой строфы и 2-3-4 стихи строфы шестой; место же 1 стиха шестой строфы, рифмующегося у Державина со стихом 9 строфы пятой («Ты зрел, как ясною порою»[488]), занимает ремарка о «ледяном старце». Стих деформирован и тем самым иронически снижен. Если учесть, что ломоносовская ода подвергнута исторической критике (картина, в ней воссозданная, не соответствует политической реальности 1730–1740 годов), а строки Ободовского – критике «географической»[489], то суть грибоедовского монолога ясна: русская поэзия не увидела истинного Кавказа, подобно тому, как не поняла Кавказа российская государственная мысль. Герой стоит в оппозиции как к поэтической традиции, в рамках которой для него существуют Ломоносов, Державин, Жуковский (а следовательно, и автор «Кавказского пленника») и Ободовский[490], так и к восточной политике российской монархии. Цитата из Жуковского скрепляет темы поэтической и политической оппозиционности. Цитируются лишь несколько строк: «Жуковский попробовал было набросать краткий список и утверждал, что там

Гнездится и балкар, и бах,

И абазех, и камукинец,

И карбулак, и абазинец,

И чечереец, и шапсуг,

что они, как серны, скачут по скалам, а дома курят трубки» (318)[491]. Ремарка контаминирует разные строки (ср.: «Как серны скачут по горам» и «И козы легкими ногами / Перебегают по скалам»); вторая часть ремарки отсылает к подробному описанию жизни в аулах (десять строк). Тынянов выделяет в тексте Жуковского ту же реалию, что была у Державина («серна»), скрепляя разные произведения в единый, с точки зрения героя – ложный поэтический текст о Кавказе[492]. Иронически сокращенная перефразировка строк о жизни в аулах противопоставлена «подлинному» описанию быта горцев в грибоедовских «Хищниках на Чегеме», где противопоставление: горы (деятельность) – аул (покой) – значимо отсутствует[493].

Перечень народностей подвергается «этнографической» критике: «Иноземная, барабанная музыка имен была превосходная и слишком щедра, потому что камукинцев и чечерейцев – таких племен на Кавказе не было. Были еще кумикинцы (выделено Тыняновым. – А. Н.), а чечерейцев и вовсе не бывало. Гнездиться они, стало быть, не могли» (318). Несуществующие народности упоминаются еще трижды: «Война же на Кавказе шла все время, не то с камукинцами, не то с чечерейцами. И если не Котляревский, так кто-нибудь другой “губил, ничтожил племена”», по восторженному выражению Пушкина[494].

Никто, собственно, и не задавался вопросом, как это так и чего ради идет она, эта постоянная война? Каждый раз по донесениям явствовало: имеем успех и приводим к покорности такие-то племена, не то камукинцев, не то чечерейцев.

А война тянулась, и опять воевали – может быть, даже те же чечерейцы. Нессельрод же все вообще племена на Кавказе называл: les cachetiens, так как помнил кисловатый вкус кахетинского». Для Нессельрода Кавказ является не реальностью, но звуком. Замена «чечерейцев» на «les cachetiens» актуализирует связанные с вице-канцлером гастрономические мотивы[495].

В приведенной цитате важны слова «барабанная музыка имен», отсылающие к двум текстам – политическому и литературному. Первый – письмо Грибоедова к С. Н. Бегичеву от 7 декабря 1825 с известной формулировкой о борьбе «горной и лесной свободы с барабанным просвещением»[496]. Второй же – дневниковая запись Кюхельбекера от 21 февраля 1832: «Из лучших строф (восьмой главы “Евгения Онегина”. – А. Н.) 35-я, свидетельствующая, что Ал. Пушкин племянник В. Пушкина, великого любителя имен собственных: особенно мил Фонтенель с своими “твореньями” в этой шутовской (выделено Кюхельбекером. – А. Н.) шутке»[497].

Ироническое рассуждение Кюхельбекера оказалось важным для теоретических построений Тынянова. В «Проблеме стихотворного языка» он писал: «Сила лексической окраски имен очень велика; ими дается как бы лексическая тональность произведения»; далее, за примерами «античной тональности» у Ронсара и «варварской тональности» у Буало следовало замечание: «Ср. частое применение пересчета имен (выделено Тыняновым. – А. Н.) у карамзинистов» и примеры из «Путешествия NN в Париж и Лондон» И. И. Дмитриева и обсуждаемой Кюхельбекером XXXV строфы восьмой главы «Евгения Онегина»[498]. Героем «Путешествия NN…» был В. Л. Пушкин. Кюхельбекер же, поминая Пушкина-старшего, имел в виду его полемические послания «К В. А. Жуковскому» и «К Д. В. Дашкову», содержащие примечательные перечни имен: «Вергилий и Гомер, Софокл и Эврипид, / Гораций, Ювенал, Саллюстий, Фукидид» (в первом); «Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы» и «Что с восхищением читал я Фукидида, / Тацита, Плиния – и, признаюсь, “Кандида”» (во втором)[499].

Имена эти задают, пользуясь выражением Тынянова, «карамзинистскую лексическую тональность» посланий, они – свидетельство истинного просвещения, неотрывного от европейской цивилизации и противного «староверству», озабоченному славянскими словами. Слог В. Л. Пушкина, бравирующего чужеземными именами, полемичен по отношению к слогу шишковистов с их совсем иной «лексической тональностью». Афористичная концовка послания к Жуковскому «Нам нужны не слова – нам нужно просвещенье» была высмеяна А. А. Шаховским в «Расхищенных шубах» и сурово осуждена А. С. Шишковым в «Присовокуплении к Рассуждению о красноречии Священного Писания». Последний утверждал, что под просвещением В. Л. Пушкин как раз понимает слова (прежде всего имена). Тынянов усмотрел глубинное родство сентенции Грибоедова о «барабанном просвещенье» с критикой старшими архаистами, а затем и Кюхельбекером, поэтики именного перечня. При этом само слово «просвещенье» ушло в подтекст. Совмещение источников указывало на политический аспект грибоедовского антикарамзинизма[500].

Заметим, однако, что рассуждение о собственных именах в «Проблеме стихотворного языка» Тынянов начинает с примеров из стихов Мандельштама, где «лексическая окраска слов “ласточка, подружка” и слова “Антигона” связаны по противоположности лексических стихий»[501]. Соображения о лексической окраске стихов Мандельштама и о роли в них иностранных слов будут вскоре развиты Тыняновым в статье «Промежуток»: «…у Мандельштама вещь становится стиховой абстракцией» (ср. судьбу «чечерейцев», стиховая абстрактность которых и вызывает протест тыняновского Грибоедова), а также: «…он любит собственные имена, потому что это не слова, а оттенки слов».

Далее Тынянов отсылает к признанию Мандельштама в стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена…» и приводит примеры из стихотворений «Tristia» и «Феодосия», дабы заключить выводом: «Достаточно маленькой чужеземной прививки для этой восприимчивой стиховой культуры, чтобы “расставанье”, “простоволосых”, “ожиданье” стали латынью вроде “вигилий”, а “науки” и “брюки” стали “чебуреками”»[502]. Обращает на себя внимание не только то, что в «Смерти Вазир-Мухтара» Тынянов обошелся со словом Жуковского «чечерейцы» по принципам поэтики Мандельштама, т. е. «окрасил» им монолог Грибоедова, но и созвучность экзотизмов (чечерейцы – чебуреки).

Неожиданная встреча Жуковского и Мандельштама вновь заставляет отметить внутренний конфликт Тынянова-историка и Тынянова-теоретика. Если в «Архаистах и Пушкине» Тынянов с плохо скрытым раздражением писал: «В неисторическом плане легко, конечно, говорить о том, что “переводы Жуковского – самостоятельные его произведения» и что ценность их не уменьшается от того, что они переводы… – »[503], то в «Промежутке» он сочувственно замечал о Мандельштаме: «Его работа – это работа почти чужеземца над литературным языком»[504]. Показательно, что выявленные Тыняновым особенности поэтики Мандельштама (экзотизм, задающий лексическую тональность стихотворения и превращающий обыденные слова в «чужеземные»), были сравнительно недавно обнаружены при анализе баллады Жуковского «Замок Смальгольм, или Иванов вечер»[505].

1990

Данный текст является ознакомительным фрагментом.