Колыбельная для брата

Колыбельная для брата

Повесть эта настолько памфлетна, что пересказывать её своими словами вроде бы и ни к чему — настолько в ней всё точно сказано и настолько непрерывен памфлет, прежде прорывавшийся лишь местами.

Действие происходит где-то на Среднем Урале или в прилегающей части Западной Сибири — есть упоминание о речке Туринке, а именно в Свердловской области начинается река Тура и в её верховьях есть городки Верхняя и Нижняя Тура. Но шут с ней, с географией. Действие происходит в пределах СССР и РСФСР, а точнее не надо, ибо ситуация обычная…

Есть в том городе школа, где всего две недели назад начался новый учебный год, так что время — середина сентября. В этой школе порядки несколько строже, чем в других школах. Например, как ни жарко, а в школу приходится идти в форме. «В других школах было не так строго: разрешали ходить без курток, но там, где учился Кирилл, появилась новая директорша и завела железный порядок. Это была дама крупных размеров, с громким голосом и суровым нравом, хотя порой хотела казаться добродушной. С первого дня она получила от старшеклассников прозвище „Мать-генеральша“»…

Мало ли, как назовут своего директора школьники — в прозвищах далеко не всегда сквозят ум и справедливость. Но вот она в действии: услышала, что герой повести Кирилл Векшин сказал, что он не ходит на хор потому, что «я не люблю, когда меня заставляют. Хор — это не уроки. Это добровольное дело.

Анна Викторовна колыхнулась у двери.

— Добровольное для тех, у кого сознательная дисциплина. А для тех, кто не дорос до неё, мы применяем добровольно-обязательный метод.

— Как у кошки с воробьём, — сказал Климов.

— Что-что? — Анна Викторовна устремила в глубину класса настороженный взгляд. — Ну-ка объясни.

Климов охотно объяснил:

— Кошка поймала воробья и говорит: „С чем тебя есть? С уксусом или сметаной? Выбирай добровольно…“

— Завтра ко мне с отцом! — распорядилась Анна Викторовна.

Класс притих. Отец Климова в прошлом году разбился в автомобиле.

Климов слегка побледнел, но ответил прежним тоном:

— Никак невозможно. Отца нет.

— В таком случае с матерью, — не дрогнув, потребовала Анна Викторовна.

— Тоже невозможно. Она в командировке.

— С кем же ты живёшь?

— С бабушкой, — вздохнул Климов.

— Вот и прекрасно.

— А бабушке восемьдесят два года, — поспешно предупредил Климов. — Она уже не боится директоров.

— И ты, видимо, тоже? — язвительно поинтересовалась Анна Викторовна.

Климов сокрушённо покивал:

— Мама говорит: я весь в бабушку.

— „Неуд“ по поведению за всю неделю! — распорядилась директор. — Ева Петровна, не забудьте…»

Директор — новая, только эти две недели в школе и находится. Она могла и не знать, что у Климова погиб отец, как не знала и фамилий его и Кирилла. Хотя я убеждён, что во-первых должно быть досье каждого класса и каждого ученика, заглянув в которое любой педагог, а директор и завуч тем более, смог бы уразуметь ещё перед визитом в данный класс, с каким подлежащим его педагогическим воздействиям материалом ему придётся иметь дело. Это ни в коей мере не снизило бы его авторитета, а напротив того — повысило бы его, сделало бы его действия более безошибочными. А во-вторых — за то, что показалось достойным наказания в данный день и на данном уроке снижать поведение за неделю в целом?! Тут не ювелирная, даже не топорная работа так называемого директора, то есть самого старшего педагога в данной школе, а размахивание кувалдой имеет место. Но суть дела даже не в этом, а самой реакции на то, что Климов осмелился расшифровать демагогическую фразу, прикрывавшую незаконное изъятие дневников у не желавших идти на хор. «А нам, педагогам, без демагогии нельзя»…

Но и вся история с хором — только прелюдия. Беглецы с хора скрывались в учительском гардеробе, а там у студентки-практикантки исчез кошелёк со стипендией. Об этом ещё не было известно дежурному учителю Александру Викентьевичу, но это не помешало ему у всех задержанных проверить карманы. «Потому что уже были грустные случаи, когда пропадали деньги и вещи. И никто не может терпеть, чтобы этот позор продолжался», — объяснит классный руководитель Ева Петровна. Логично? Вспомним щедринское обращение в «Игрушечного дела людишках» к «Мздоимцу»: «Слушай, Мздоимец! Что ты не понимаешь, что значит правда, — это мы знаем. Но если бы, например, на пироге у головы кто-нибудь разговор о правде завёл, ведь и ты, поди, сумел бы притвориться: одною, мол, правдою и свет божий мил?» И Мздоимец пронзительно и радостно подтвердил, что сумел бы. Сумела бы и Ева Петровна прочесть доклад о взглядах Макаренко — это уж несомненно. А вот в «Педагогической поэме» Макаренко рассказывает, как в результате жалоб окрестных селян, которых грабили несомненно колонисты и которым он глубоко сочувствовал, на колонию налетел взвод конной милиции и попытался устроить повальный обыск, не имея на то ордера. Макаренко потребовал от командира взвода немедленно убираться, заявив, что будет препятствовать обыску силой. Потому что из-за нескольких воров и бандитов ставить в униженное положение всех колонистов он позволить не мог. Портреты святого покровителя советских педагогов висят во всех учительских, и в этой школе тоже должны висеть, это норма, но карманы здесь проверяют поголовно у всех, кто подвернётся дежурному педагогу, а классный руководитель это оправдывает. Это тоже норма. Здесь. Только ли здесь?..

Когда Кирилл отказался показать карманы — Александр Викентьевич отобрал у него портфель, так что теперь без унизительного объяснения с ним Кириллу не бывать на уроках черчения, которое Александр Викентьевич успел с первого урока сделать ненавистным для Кирилла. Пробы на данном педагоге ставить негде, но в этой школе он «на коне», как жандармы в хортистской Венгрии. Упомянутое мною выше «запрещение рукоприкладства», доведённое в Москве до абсурда, несомненно родилось в результате деятельности таких вот Александров Викентьевичей, которые смотрят на школьников, как смотрели на матросов в соболевском «Капитальном ремонте» офицеры: «Или мы их раком поставим, или они нас за борт спустят». Сразу виден «истинно-советский» в сталинском понимании подход к воспитанию подрастающей смены. Вспомним Ангелину Никитичну в «Дорогих моих мальчишках», которая сочла своим долгом изъять у мальчишек карманные зеркальца и сигнализировать об этом странном явлении высшей городской власти — она была из первых выпусков этой затопившей нашу школу педагогической мрази, а здесь её идейный последователь резвится.

И, видимо, выход и впрямь в если не «спуске за борт», то уж наверняка в вывозе их из школы на тачках силами самих ребят. Мы ещё встретим в сказке «Ковёр-самолёт» завуча с такими же взглядами на школьников, как на пока ещё не пойманных, но несомненных преступников. Одного такого монстра, как Александр Викентьевич, для школы хватило бы, но классная руководительницца его безоговорочно поддерживает, а директорша ни словом не осудила. Но будь в наличии только этот конфликт — легко было бы его решить. Однако буквально через несколько минут выяснилось, что деньги-то и впрямь были украдены. Правда, никто в школе не попытался уточнить — сколько тех денег пропало. Раз практикантка получила сорок рублей стипендии, то ясно. что и украли все сорок… А было всего четыре рубля — видать, плохо держатся деньги у наших практиканток… Вообще-то кража есть кража, но раз уж начальство развило такую бурную деятельность, то могло бы и узнать, из-за чего именно шум поднят. Могло бы… А зачем?

«Не будь я Тарас Скотинин, если у меня не всякая вина виновата!» Ведь и в «Валькиных друзьях и парусах» расправу над Валькой производят, так и не попытавшись выяснить, что именно произошло. А просто — виноват ты или не виноват, но раз тебя вызвали и в чём-то (даже не зная — в чём именно) обвинили — покайся. Тогда простят. Или хоть меру наказания снизят… Как у Щедрина в «Орле-меценате» «городовой бляха номер такой-то высмотрел, выхватил и, рассмотрев, простил». И где-то у него же: «Не виновен, но заслуживает снисхождения»… Застегни тогда после порки штаны, встряхнись и беги строить с верящими тебе малышами крепость из песка. А ты упрямишься, ещё что-то там такое нам доказывать смеешь — значит, ты виноват и нет тебе прощения. Исключим из пионеров…

Так и здесь — и для Евы Петровны Красовской (она же «Евица-красавица»), и для директора тоже — всё абсолютно ясно. Директорша позволяет себе сказать при всём классе, что «там, где он (Кирилл) скоро окажется, его остригут как надо». «Там» — в колонии… А ведь понятие «презумпция невиновности» после ХХ съезда КПСС перестало быть «вещью в себе» его узнали слишком многие, чтобы среди них не нашлось хотя бы немногих, способных дать смертный бой любителям прежних порядочков. А Кириллу, об этих порядочках не знающему по молодости лет (ведь живёт он в странное время, когда гнойник выпущен, а причины его появления объявлены не имевшими места и о нём самом говорить тоже не велено, так что о нём знают лишь те, кому однажды зачитали доклад Хрущёва на съезде и спрятали тот доклад в сейфы, запретив его публикацию), даже в голову не приходит, что такие порядочки были возможны в стране, созданной красными конниками, и потому он и такие, как он, оказываются беззащитными против вновь сорганизовавшейся и прущей вперёд культовской сволочи. Но бывает сила и в слабости, в моральной чистоте. Не одного Кирилла, а большинства выросших после ХХ съезда детей, которым внушили, что «всё хорошо, прекрасная маркиза», и что «революция продолжается», причём и книги о революции и её героях выходят, и идеалы её подаются в самом незапятнанном виде. Отметим, что в «Колыбельной для брата» нет разговоров ни о революции Октябрьской, ни о советской истории. Но Кирилл — прямая родня Серёжи Каховского и Генки Кузнечика, а у таких ребятишек завоевания революции — право ходить с гордо поднятой головой и право принимать бой с лезущей откуда бы то ни было сволочью — в крови и в генах. Они ещё есть, такие ребята и девочки, пусть их и мало уже осталось. И они органически не приемлют творящегося в школе — когда понимают (не сразу, к сожалению) — что именно происходит вокруг них. А директорша этого не поняла. Возможно, она обо всём этом и не задумывалась ни разу в жизни — её учили, выучили и отправили учить других, как новый вирус лезет переналаживать механизм самовоспроизводства клетки живого организма, чтобы вместо новой клетки появились вирусы нового поколения. Потому-то ей и не приходило в голову вести себя иначе, чем она повела себя в приведённом выше диалоге с Климовым и в отзыве о Кирилле.

К концу повести она всё же несколько поумнеет и в разговоре с Кириллом в коридоре будет вести себя как с равным партнёром, даже признает, что и учителя способны на ошибки. Резкая реакция не класса в целом (куда там!), а хотя бы двух мальчишек окажется способной сбить её с глупой позиции, на которую она было взгромоздилась. И прозвище «Мать-генеральша» тоже заставит её призадуматься. Но — над чем? В том же разговоре она проговорится: «Ненужный, совсем ненужный конфликт. Зачем этот накал, Векшин?» Вот в чём дело: накал, приданный конфликту пока что только одним мальчишкой (второй пока только иронизировал, но не боялся, а это тоже было непривычно ей). Но за ними могут подняться и другие, это может дойти до начальства… Вот почему попятилась она, такая с виду грозная и несокрушимая. Что ни говори, гораздо спокойнее, когда ты бьёшь, а тебе сдачи не дают — так и «железной рукой» прослывёшь в глазах начальства. А то приходится умнеть…

Вообще-то такое «поумнение» немногого стоит. Окажись её начальство более откровенным и прикажи ей давить в школе все остатки советского образа мыслей, твёрдо пообещав поддержку — пожалуй, не взбунтовалась бы, как не взбунтовались войска генерала Монка в послекромвелевской Англии, когда их командир призвал в страну сына казнённого одиннадцать лет назад короля. Самостоятельно же действовать она неспособна — своих твёрдых убеждений у неё нет.

А вот Ева Петровна Красовская со своих позиций не отступит. Не такой она человек. Вообще-то у Крапивина есть целая серия подобных женских характеров. В «Старом доме», например, это Аделаида Петровна, считавшая, что все её обижают; в «Болтике» — старшая пионервожатая Римма Васильевна, а в «Бегстве рогатых викингов» — Нина Валерьевна. «То, что она тяжело больна, подразумевалось само собой. А если кто-нибудь спохватывался и пытался узнать о её болезнях подробнее, Нина Валерьевна медленно и выразительно поднимала глаза на невежу. „Как же вам не стыдно? — говорил этот взгляд. — Мучить бедную женщину, жизнь которой висит на паутинке!“

И невеже делалось стыдно.

Чтобы окружающие не забывали о её страданиях, Нина Валерьевна постоянно сообщала: „Ах, как у меня болит голова“. Фразу эту она произносила регулярно через четыре с половиной минуты.

То, что ей приходится воспитывать Вику, Нина Валерьевна считала подвигом. Она так и говорила: „Надеюсь, люди когда-нибудь поймут, какой подвиг я совершаю“».

Но Вика не понимала, слушаться не хотела и не было на неё управы у занятой своими хворями тётки. В данном случае бодливой корове бог рог не дал. А вот Евица-красавица рога имеет и характер у неё бодучий, что видно из нижеприводимого отрывка:

И Ева Петровна принялась подробно объяснять про обязанности школьников, которые неразрывно связаны с правами. Получалось, что обязанностей две: хорошо учиться и слушаться старших. Права были те же самые: учится и слушаться.

У Евы Петровны было худое лицо, морщинистое, но не старое. На лице странным образом смешивалась утомлённая разочарованность и энергия. Ева

Петровна словно давала понять: «Я знаю, как мало меня ценят, как неблагодарны дети, но свой долг я буду выполнять до конца, изо всех сил и без жалоб». И она выполняла. Классным руководителем она стала, когда ребята были пятиклассниками. До этого, в четвёртом классе, сменилось четыре классных руководителя. Тринадцать мальчиков и двадцать четыре девчонки представляли собой, по словам завуча Нины Васильевны, «развинченную толпу». Ева Петровна заявила, что не потерпит анархии, и, если уж она берётся за дело, то создаст из этой толпы здоровый пионерский коллектив.

За год она добилась, что отряд стал считаться передовым. Сама составляла планы тимуровского шефства над окрестными пенсионерами, руководила репетициями смотров строя и песни, ревностно следила, чтобы все выполняли планы сбора макулатуры. Нерадивых обсуждали на собраниях, которые назывались пионерскими сборами. Ева Петровна говорила, что все вопросы должны обсуждаться коллективом и от коллектива нельзя ничего скрывать.

Фамилия Евы Петровны была Красовская, поэтому, когда класс ещё не был передовым, ей придумали прозвище «Евица-красавица». Потом прозвище забылось, но время от времени отдельные несознательные и нетипичные личности вроде Климова вспоминали его…

Потёмкин, прослушав чтение Фонвизиным «Недоросля», сказал ему: «Умри, Денис, лучше не напишешь!» Крапивин может умереть спрокойно — он создал этот страшный портрет, написал эти две-три сотни слов (с учётом тех, которые будут ещё процитированы добавочно). Но сделаем небольшое отступление от темы. Я выделил несколько слов и групп оных жирным шрифтом в этом отрывке, начав с выделения слова «словно». Я усомнился в искренности Евы Петровны — вслед за Крапивиным. Потому что идея выполнения долга, как тяжкого бремени, не понимаемого ни теми, ради кого ты это бремя на себя навалил, ни твоим начальством — отнюдь не такая уж скверная идея. И я сошлюсь в подтверждение этой мысли на гениального британца Редиарда Киплинга, рассматривая его с позиций гумилёвской этнологии — науки о законах, определяющих возникновение, взлёт, расцвет, застой, упадок и гибель этносов. Они, в отличие от социумов, развиваются по законам не исторического материализма, а — как и всякие общности живых существ, кроме человечества и его составляющих, по законам диалектического материализма.

Очень многое именно в сфере этнической было выявлено с древнейших времён именно писателями и поэтами. И Киплинг был одним из величайших гениев в этой деятельности, хотя Гумилёву как-то не пришло в голову его творчество под данным углом исследовать — у него других дел хватало и было, на кого ссылаться помимо Киплинга.

А мне как раз здесь самое время на него сослаться.