Александр Леонидов «Бодрость разума» (О повести Э. Байкова)

Александр Леонидов

«Бодрость разума» (О повести Э. Байкова)

«MODUS VIVENDI, или СНЫ РАЗУМА» написаны Эдуардом Байковым (Баюном Явраевым) в 2000 году, осенью. Снабженные пугающе-претенциозным подзаголовком «экзистенциально-трансцендентальная повесть» и двумя эпиграфами, на мой взглад, противоречащими один другому, разделенные на «трансценденцию» и «экзистенцию», «СНЫ» как-то потерялись в общем потоке авторского творчества, не нашли в нем своего места. По правде сказать, повесть оказалась непонятой большинством ценителей творчества Э. Байкова.

Она и в самом деле стоит особняком в ряду его остросюжетных и как бы «условных», моделируемых воображением персонажей в столь же воображаемой реальности. Для малообразованного человека заголовки типа «ТРАНСЦЕНДЕНЦИЯ Id» и «ЭКЗИСТЕНЦИЯ Ego» могут показаться даже оскорбительными.

К тому же и начало повести как-то привычно настраивает на байковский традиционный «экшн», некий евразийский, восточный вариант «вестерна» (уж простите за каламбур), как в «Гневе» или рассказах «Фантасофий»:

«Я являюсь буйным и опасным заключенным. За свое поведение меня наказывают, но все, по-моему, безрезультатно. Затем зам начальника тюрьмы – умная и волевая женщина испробует на нас новую методику – нечто типа особого вида психотерапии, в результате которой мы вроде бы усмиряемся и превращаемся в кротких агнцев…»

Ничто не предвещает, кажется, в таком боевом начале неожиданное продолжение, выход из вымыслов в предельную трезвость реализма, в обостренную и неожиданную для Байкова предельную правду жизни. Автор, который прежде всего «баюкал» сказками (отсюда и БАЮН Явраев, т. е., упрощенно говоря, «враль»), вдруг обращается к удивительно фотографическому, зеркальному отражению действительности, мира вокруг себя. Тут вам, критики, и гоголевское «на зеркало неча пенять», и лимоновское беспощадное к «Эго» саморазоблачение, саморазвенчание героя-автора…

Форма, которую Байков избирает для крайнего, без румян и ретуши, натуралистического реализма, так же потрясающе парадоксальна: это царство Морфея, дымка сновидения, фата-моргана, близкая к воспаленному бреду. Байков-Явраев первым (не побоюсь этого слова!) во всей мировой литературе развернул на 180 градусов метод «чистого воображения» – сновидения, которое традиционно давало авторам право на любую, даже самую экзотическую фантазию, в сторону реалистического, даже клинического «портрета души» человеческой.

Вослед сну, переполненному романтическими символами и деталями развлекательной литературы в стиле раннего Б. Явраева, приходит и «экзистенция» суеты сует:

«Игорь Измайлов – молодой человек среднего роста и довольно приятной наружности – битый час торчал на Центральном рынке, поджидая клиента. Человек, с которым он договорился о встрече накануне, запаздывал…»

Такими словами начинается вторая линия повествования «MODUS VIVENDI», вторая колея, благодаря стабилизирующему влиянию которой первая не проваливается в миражи романтизма, а напротив, служит самой последовательной из всех литературных карт изнанки души героя.

Отныне человеческая жизнь будет словно бы распластана у Байкова-Явраева под микроскопом. Повесть превратится в исследование, распространяемое умелым пером маститого автора вглубь и вширь.

Скажут – и это не ново под луной. Ведь были уже писатели натуралистического стиля: Э. Золя во Франции, М. Кретцер в Германии, были Флобер и «драма среды» Гауптмана… Был на свете Сартр. Но не было прежде такого точного описания именно ГРАНИ материального и духовного мира, их взаимопроникновения, взаимозависимости, той ГРАНИ, которая определяет зыбкость бытия и твердыню вымысла.

«Я нахожусь на крыше (плоской) какого-то невысокого здания. Неожиданно вижу в окне напротив (или это проем?) свою бывшую классную руководительницу, учительницу русского языка Качкаеву Лидию Никаноровну. Теперь она – известная целительница и специалист в области психотерапии. Я, прячась за выступом стены и пытаясь остаться неузнанным, разговариваю с ней, излагаю свою точку зрения на психотерапию и рассказываю о своих проблемах… А перед этим я давил, сжимая в ладони, разрезанную на четыре части луковицу и из нее сочился сок, мякоть и выделялся пахучий запах, испарение фитонцидов, дезинфицирующее воздух в квартире».

Примерно вот так звучит «на камертон» текст книги Байкова-Явраева. Призрачная дымка – но сколько в ней нежданной, казалось бы, даже невозможной искренности и авторской индивидуальности.

Есть в повести и почти порнографические эпизоды. Один из самых сильных и зловещих «снов разума» – сон о йети: «В это время мне говорят, не мужик, а какая-то старуха, что вот мол, йети захватил двух мужиков и использует их. Я переспрашиваю: «он использует их в качестве рабов?» «Нет, – отвечает пожилая женщина из деревни, – он их «матросит», в смысле «пидорасит». «Значит, он их трахает в задницу» – понимаю я и вижу перед собой йети – огромный, лохматый, со зверским выражением лица неандертальца он своим огромным членом буравит расширенный анус бедолаги. Я даже посочувствовал, пожелав пленнику попытаться максимально раздвинуть анальное отверстие, стоя «раком», чтобы йети не порвал его…»

Зыбкая дымка снов лирического героя, в котором нетрудно обнаружить автора, завораживает и пленяет невероятными художественными приемами, как бы обволакивает и погружает в себя. Но вот вопрос вопросов для «MODUS VIVENDI» – что же в итоге? Удалась ли предпринятая автором смелая попытка концептуализировать житейские миражи, или же мы остались с простым, интересным и захватывающим, но все же пустым протоколированием событий по обе стороны жизни человека – духовной и физической?

«MODUS VIVENDI» не так проста, как может показаться на первый взгляд. Две колеи повествования идут как бы порознь друг от друга. Более примитивный автор как-то обязательно увязал бы их для целостности сюжета, если не в начале, то хотя бы в конце, ближе к развязке повести. Например, сны у него формировались бы под влиянием реальности, или наоборот, реальность вытекала бы из сна наподобие «Песни о вещем Олеге». Но не таков Явраев-Байков, он пишет не для люмпен-пролетариата, и всегда оставляет в тексте некоторый элемент шарады, ребуса.

Фантасмагория кажется временами бессмыслицей: Например, знаменитый эпизод-загадка о старухе: «Затем в глубине дворов находим искомый дом, нам указывают на него. Приходиться спускаться куда-то вниз, чуть ли не в подземелье. Я оставляю бабусю и предварительно осматриваю дом сам. Приходиться пролазить в него на четвереньках. Ветхое строение, вот-вот рухнет, в нем живут пауперы, беднота, люмпены – при чем все – карликового роста. Внутри я замечаю табличку, на которой написано предупреждение, что при малейших признаках оседания здания, всем немедленно покинуть его. Я узнаю, что это не шестой дом, а шесть дробь один, нужный нам над ним. Я вылезаю обратно, и мы с бабкой поднимаемся наверх, на верхний ярус».

На самом деле две колеи повествования имеют вполне очевидный для вдумчивого читателя центр пересечения, но это сверхсюжетный центр; книга центрирована не на событийную канву, а на личность рассказчика. Поэтому для «MODUS VIVENDI» свойственны психологоцентризм, духоцентризм, при том, что хитрость автора включает в себя некую отстраненность от высшей психической деятельности, концентрацию на простейших инстинктах, мыслях и думах. Именно поэтому лирический герой книги – все-таки не Эдуард Байков, а Баюн Явраев.

Для чего потребовалось столь несвойственное для Байкова отстранение от царства интеллекта, погружение в некую рефлексию нижних потоков? Да потому что интеллект, всегда склонный приукрашивать обстоятельства, связанные с ним или вокруг него, помешал бы чистоте байковского духовного эксперимента, эдакого замера «личной преисподней» внимательно исследующего себя, познающего себя человека.

Для того чтобы из рафинированного интеллектуала Байкова превратиться в похотливое полуживотное – Явраева, автору пришлось основательно побриться «бритвой Оккама». «Умножение сущностей» в «MODUS VIVENDI» предельным образом снято, сущности предстают в своем первичном, животном «формате» в некоей зародышевой стадии.

В битву с сенсуальной тьмой вступает не разум (он у Баюна Явраева или его героя Измайлова, что, в принципе, одно и то же, т. е. всего лишь Явраев, вышедший на «измайловской» станции московского метрополитена – по-пушкински «безмолвствует»), а некая до-словарная, исходная данность – доброта главного действующего лица.

Именно доброта, которая присутствует «до языка» и каких-то оргформ, ведет героя «СНОВ РАЗУМА» через замысловатые тернии «экзистенций» и «трансценденций». Так полуживотное Явраев-Измайлов, у которого «злая» авторская прихоть выключила высшие токи анализа и абстрактного мышления, в царстве форм и образов, лишенном числовой и метрической составляющей (потрясающее достижение байковского пера!) посредством всегдашнего инстинкта сочувствия оказывается в мирах-туманах самим собой и человеком.

Таким образом, слова для «СНОВ РАЗУМА» – еще далеко не все. Существует некая до– и надсловесная структура книги – сотканная из намеков и недосказанностей, нарочитых абсурдов и многоточий, особой авторской композиции эпизодов, апелляций к глубинным архетипам психики читателя, или наоборот – апелляций к его образованности, начитанности, когда предполагается, что многие сложнейшие, близкие к науке вещи будут поняты с полуслова – следовательно, предполагается и весьма определенный контингент читателей этой «повести-шифра»…

Что касается недостатков «СНОВ РАЗУМА», то к их числу я прежде всего отнес бы нелепую концовку повести, во многом своей «попсовостью» и голливудским «натяжением удачи на персонаж» ломающей созданный тоном повести удивительный мир. Есть у Байкова-Явраева и некоторые фальшивые ноты в его «экзистенциях», где для удобства «непрогибчивого» читателя кое-где проглядывают отрывающие от чистоты погружения в жизнь, «слишком писательские», то есть непригодные для данной повести, фантазии.

Предельной откровенности автор добивается только в «трансценденциях», где изначально поставил себе задачу не вымыслить ни слова, а четко следовать образам и картинам собственных сновидений.

И все-таки, несмотря на данные недостатки, повесть Баюна Явраева достойна самого пристального прочтения и изучения, как ярчайшая, глубочайшая, проникновеннейшая из вещей данного автора, как новая страница литературного мира, глубоко индивидуальная и не похожая ни на что предыдущее, как опыт нового, окончившийся блестящей авторской удачей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.