Comites [33]

Comites [33]

Катулл был обидчивым человеком. Очень не любил, чтобы его обижали. Злился страшно. Не то чтобы ему совсем не нравилось, когда его обижали. Обижаться ему было интересно. От обиды ему хорошо писалось. Он даже нарочно ходил по Риму и подбивал прохожих, чтобы его обидели. Но никто не соглашался. Редко соглашались – не хотели обижать. Он, конечно, мог взять и плюнуть в кого-нибудь или сказать кому-нибудь ядовитое слово, чтобы добиться своего. Но тогда бы его обидели справедливо. А Катуллу хорошо злилось и хорошо писалось, когда его обижали несправедливо. Тогда и стихи выходили отличные.

По Риму он ходил не один. Всегда шли за ним два человека – Фурий и Аврелий. Куда Катулл – туда и они. Шли чуть-чуть позади него и радостно поглядывали по сторонам, потому что гордились, что идут за поэтом, – делали вид, что составляют ему компанию, составляют его окружение. Катулл их не прогонял, разрешал им сопровождать себя. Посмотрит назад через левое плечо – там Фурий, посмотрит через правое – там Аврелий. Оба приветливо улыбаются ему. Ну пусть, думает, идут.

Аврелий был высокий, светловолосый, а Фурий чернявый, смуглый, небольшого роста. Когда Катулл оглядывался через правое плечо, чтоб посмотреть на Аврелия, то поднимал лицо вверх и выкручивал шею, будто следил за птицей. Фурия же он искал далеко внизу, и тоже выкручивал шею, надвигая подбородок на ключицу и отставляя ногу назад, будто рассматривал свою пятку, хотя в действительности Фурий был лишь немного пониже поэта; Аврелий – немного повыше. Иногда они сами давали о себе знать, чтобы Катулл лишний раз не оглядывался. Чуть только заметят, что он хочет повернуть голову налево или направо, тут же объявляют:

– Я здесь, Катулл! Я Фурий!

– Я здесь, Катулл! Я Аврелий! Привет тебе, славный поэт!

А потом идут дальше, гордо улыбаясь и не произнося ни слова. Сам же Катулл никогда с ними не заговаривал и ничего о них не знал. Только и знал, как их зовут. Да еще, конечно, ему было известно, что они следуют за ним повсюду. Если кто-нибудь спрашивал у него, кто они такие, он отвечал: «Comites Catulli»[34]. Именно так и говорил – comites. Нарочно употреблял это словечко, которым обозначалась свита очень важных сановников. Думал, что кто-нибудь посмеется над ним – укажет на него пальцем и крикнет: «Catullus consulem se fert! Hahae!»[35] А Катуллу только того и надо было, чтоб его кто-нибудь обидел. Но никто не обижал, не смеялся. Наоборот, почтительно кивали и говорили: «Свита. Ну, хорошо». А то и просто пожимали плечами – мол, свита так свита.

Однажды Катулл целый день ходил туда-сюда по Риму, выискивая, кто бы его обидел. Что только ни делал, как только ни выкрутасничал. И на одной ноге скакал, и нижнюю губу выпячивал, и по земле катался. И ничего. Все в Риме любили Катулла и очень хорошо к нему относились. Он уже было расстроился и пошел скорым шагом, ничего не делая. Только правой рукой необыкновенно сильно размахивал. Как вдруг пришла ему в голову одна мысль, от которой он сразу же остановился и развернулся. Фурий и Аврелий едва не налетели на него. Они крепко схватились друг за друга, чтоб не упасть и застыли в неудобных позах. Катулл подождал, пока они выпрямятся, а потом спросил, указывая ладонью на одного и на другого:

– Ты – Фурий? Верно? А ты – Аврелий? Так?

Но те ничего не ответили ему, потому что им было удивительно, что Катулл с ними заговорил. К тому же они были юношами скромными и даже застенчивыми. Фурий, например, разговаривал чрезвычайно тихо, потому что боялся кого-нибудь потревожить своим голосом. А его товарищ, Аврелий, хотя и разговаривал громко и весело, тоже был человеком вежливым – никогда никого не перебивал.

Так они стояли и молчали.

Тогда Катулл взял и прямо спросил у них, что они думают о его стихах? То есть не думают ли чего-нибудь плохого – чего-нибудь обидного для поэта?

Юноши живо ответили, что ничего плохого о стихах Катулла они ни в коем случае думать не могут.

Но Катуллу не понравились эти слова. Взгляд его сделался злым и холодным. Заметив это, юноши стали горячо уверять его, что никогда даже и не читали его стихов. Но и эти слова не понравились Катуллу. Взгляд его сделался еще более злым – глаза сощурились, как у змеи. Он вытянул шею вперед и сквозь зубы процедил:

– Так вы, значит, и стихов моих никогда не читали? Ни одного стиха моего не читали?

Фурий, говоривший медленно и тихо, на этот раз высказался быстро и громко. Он даже опередил Аврелия, который уже начал было что-то говорить.

– Нет-нет, Катулл, – сказал Фурий, – некоторые стихи твои мы немножечко читали.

– Читали, – подтвердил Аврелий, решив во всем доверяться Фурию.

– Немножечко… – произнес Катулл, глядя на Фурия. – И что же?

Фурий молча опустил голову, не зная, что отвечать поэту. То же самое сделал Аврелий. Но Катулл настаивал на своем. Он топнул ногой и так сердито воскликнул: «Я жду! Отвечайте!», что Фурий и Аврелий вздрогнули. Однако оба продолжали молчать. Тогда Катулл улыбнулся и стал говорить таким же ласковым голосом, каким говорил Фурий.

– Вам показалось, – сказал он, – что стишки мои немножечко игривы?… Так? Так?

Фурий кивнул. Кивнул и Аврелий.

– И вы решили, что и сам я пакостный развратник?

У Фурия от этих слов задрожали губы; у Аврелия из глаз покатились слезы.

– Ну, хорошо, – сказал Катулл, – вы решили, что я чуть-чуть нескромный?… Так? Так?

Юноши кивнули и тут же закрыли лица ладонями. Оба вдруг зарыдали так горько, что Катулл растерялся и принялся их утешать. Он старался напомнить им о чем-нибудь приятном. Стал расспрашивать о родителях, о мечтах. Поинтересовался, целовались ли они когда-нибудь с девушками. Фурий и Аврелий отвечали невнятно. Они что-то бормотали сквозь затихающие рыдания, что-то говорили, вытирая раскрасневшиеся щеки и беспрестанно всхлипывая. Наконец они успокоились, и даже сами стали задавать Катуллу разные вопросы.

Но Катулл их уже не слушал. Лицо его было запрокинуто в небо. Он стоял неподвижно и держал возле ушей крепко стиснутые кулаки.

Когда же он перестал смотреть в небо и взглянул на Фурия и Аврелия, те бросились бежать прочь, потому что никогда еще не видели, чтобы в человеческих глазах сверкала такая бешеная обида. Они бежали, спотыкаясь и падая. А вслед им неслись слова:

Pedicabo ego vos et irrumabo,

Aureli pathice et cinaede Furi,

qui me ex versiculis meis putastis,

quod sunt molliculi, parum pudicum.

Nam castum esse decet pium poetam

ipsum, versiculos nihil necesse est;

qui tum denique habent salem ac leporem,

si sunt molliculi ac parum pudici,

et quod pruriat incitare possunt,

non dico pueris, sed his pilosis

qui duros nequeunt movere lumbos.

Vos, quod milia multa basiorum

legistis, male me marem putastis?

Pedicabo ego vos et irrumabo.

В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим,

педерасты подлые Фурий и Аврелий,

посчитавшие меня нескромным

по стишкам моим слегка игривым.

Непорочным подобает быть поэту лично,

а стишки в том не нуждаются нисколько;

лишь тогда они прелестны, остроумны,

когда чуть нескромны и слегка игривы,

и когда способны распалить желанье, —

не в юнцах, конечно, но в тех седовласых,

что огонь утратили в чреслах онемевших.

Вам, сорвавшим тысячи поцелуев нежных,

я кажусь мужчиной никуда не годным?

В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим[36].

Так была написана песнь шестнадцатая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.