2
2
В первых своих стихах (сборник «Закат») Смоленский был охвачен отчаянием бессилия. Безвыходность, окаменение, смерть - были его темой. Одна из запоминающихся формул сборника - «друг, не бойся - спасенья нет...»[320] Может быть, поэтому, как реакция, тем сильнее потом овладел им приступ творческого самосознания. Сознания ответственности за свое творчество. Я бы пока осторожно назвал это - «пробуждающеюся совестью». Волей к вызову сознательных сил, которых надо пробудить к жизни, иначе - гибель.
Пока это только два четверостишья разных стихотворений - стихотворные «строчки». Одно из этих стихотворений было напечатано в газете «Возрождение» в 1933?г. и тут же перепечатано варшавской «Молвой». Оканчивалось оно так:
И сливается голос мой
С голосами глухими народа
Над его огромной тюрьмой,
Над тесной моей свободой[321].
Эта «огромная тюрьма» подсоветского народа и «тесная свобода» эмигранта, безглагольная перекличка между ними - не забудутся. Первые же слова поэта, обращенные к жизни, оказались действенными. Отлились в звучные поэтические образы, а образы эти тем сильнее, что запоминаются и крепко держатся в памяти, как бы приучая к себе сознание, чтобы тем прочнее и глубже расти в него.
Другое стихотворение Смоленского, полностью приведенное в этом №?«Меча», было напечатано в 56-ой книге «Современных Записок»[322], а потом - вторично с выразительным названием «О Соловках» - в №?1 «Полярной Звезды»[323]. И опять последние строки его полны потенциальной силы. В них поэт, обращаясь к эмигрантскому писателю, говорит, что Господь
...для того тебя оставил жить
И наградил свободою и лирой,
Чтоб мог ты за молчащих говорить
О жалости безжалостному миру[324].
Призыв если и не достигнет других сознаний, то вышел из отчетливого сознания, обращен поэтом прежде всего к самому себе...
Первые сборники Ладинского связаны общей метафизической темой. Были в них намеки на исторические судьбы России, но замаскированные так, что всё, что он говорил, можно было понять и в смысле общей человеческой судьбы. Со временем образы поэта конкретизировались, и в новых его стихах, разбросанных в разных газетах и журналах, он уже, не скрываясь, обернулся лицом к России. Перед Ладинским мысленно предстала наша героическая и трагическая судьба. Когда стихи эти будут собраны автором в отдельную книгу, - можно будет лучше проследить рост его темы, но и по теперешнему - случайному, разбросанному материалу путь его уже достаточно ясен.
Тема, овладевшая Ладинским, вернула русскому стиху прежде всего его эпическое достоинство. Уже давно, со времен, может быть, первого золотого века русской литературы, мы были лишены поэзии, столь свободной в выборе тем. Наилучшим образом поэт использовал положение эмигранта, которому на чужом берегу, как Одиссею на острове Калипсо, дана передышка, чтобы он мог всмотреться из своего далека в прошлое отчизны и сравнить ее с остальным миром, - а не его ли суждено познать изгнаннику, «постоянному в бедах». Ладинский - в поисках исторических аналогий катастрофы, постигшей Россию. Он упорно всматривается в русскую историю. Больше всего его привлекает петровский - екатерининский мир. Мир «зябкого Растрелли», в который «как бабочка» выпорхнула Россия из «атласной своей колыбели». Суворовские походы, «фантастические зимы» Петербурга, роковая фигура Блока, - без нее уже немыслимы последние годы «северной Пальмиры»... И наконец - судьба эмигранта:
... гремятпарады
То в Риме, то в Кремле.
Бредет людское стадо
По маленькой земле.
Но почему, как лира,
Не отразит экран
Среди событий мира,
Улыбок, матчей, стран,
Как ты живешь виденьем
В окошке чердака,
Как смотришь с огорченьем
На дырочку чулка,
Как ты идешь за хлебом
С улыбкой на базар,
И как горит под небом
Твой радостный пожар,
Как ты летишь печально
Над бездной голубой,
Как крутится хрустальный
Огромный шар земной.
Мысль его залетает дальше - в будущее, и он предвидит уже времена, когда после новых бурь, быть может,
На черной ледяной реке,
Средь русских зим глухой Соборо
Иль в гарнизонном городке
Мы вспоминать с улыбкой станем...
Французскую зиму в тумане
И Елисейские поля...
Поэзия его в общем эпичнее и потому внешне богаче сосредоточенной лирики Смоленского. Но есть и у Ладинского строчки, в которых он перекликается с автором «тесной свободы» и «огромной тюрьмы»: –
Отечество! бесславно
Ярмо влачит народ,
И ветер лип дубравный
Средь зимних бурь метет.
Под небом полумира
Молчит твой сладкий стих.
Пора! Мы жаждем мира
И тучных нив твоих.
Здесь всё - и «дубравный лист», и «небо полумира» - напоминает лучший век русской поэзии, и подлинно и захватывающе звучит заключительное «пора!».
Слыша эти новые голоса, исчезает страх перед испытаниями, раз они, эти испытания, очищенные и преображенные в творчестве, сами становятся творчеством - возвращаются в жизнь, получая свое двойное оправдание.
Так стихи лучше торжественных речей убеждают нас:
Россия еще жива,
история ее не кончилась,
будущее нам открыто.
Меч, 1935, №?25, 28 июня, стр.4-5.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.