4

4

Масловский начал так, как бы я уже давно знал, что он Николай Федорович. Есть разговоры, предвосхищающие что-то в отношениях людей, «пророческие», заглядывающие в их будущее на какие-то пять минут вперед. Правда, встретились мы, можно сказать, на краю чуда, он был еще свежим в наших краях, не успел онеметь боязнью друг друга, непреодолимого друг к другу нелюбопытства (потом этой свежести в нем уже не было), а я был уже болен отсутствием. В тот вечер такое предвосхищающее - несколько - лет - встреч начало для него было естественно, для меня - неизбежно.

Обратился он ко мне с вопросом, точно мы долго спорили и для разрешения спора отправились сюда. на место действия собрать какие-то фактические данные в доказательство своей правоты, сойдясь же:

– Что же вы насчет этого?

Я ответил что-то вроде того, что в обновление икон я, кажется, не верю, но, может быть, это - символический знак обновления мира.

– Как же вы это обновление понимаете? (Я уже заметил, что лицо его было каменно неподвижно, даже глаза крупные, блестящие блестели красивыми стекляшками: говорили одни его руки.)

– Да вот, хотя бы эти толпы, души, здесь толкущиеся. После потопа тьмы, зла они жаждут просветления. Я видел нашего бывшего мирового судью С. Вы его помните?

– Как же.

– В своем сюртуке защитном с треугольной латой на спине, руки на груди, весь взлохмаченный, точно из себя приподымается, и шепчет - прямо в экстазе: просветляется.

– Вы думаете, это и есть обновление?

– Я думаю, что у каждого свое обновление, каждый просветляется по-своему... Но ведь вот и мы же с вами, тоже зачем-то сюда пришли.

(Незаметным движением рук круглый набалдашник трости повращался в раздумьи.)

– Нет. Если уж обновление, то должно быть для всех одинаковое.

– И одновременное, может быть?

– Да, и одновременное.

– Это вы страшного суда, кажется, требуете?

(Тут в подтверждение скрытого в моем вопросе смысла он рассказал несколько общих историй: 1) как в детстве родители заставляли его читать евангелие и учили, что в жизни руководствоваться им не следует, 2) как он «убивал людей на войне совершенно безнаказанно», как никакого сознания греха во всех страшных - самых! - грехах не было, 3) как на Галлиполи во время заутрени, только что получив весть о расстреле жены в Киеве, он бездомно скитался от палатки к палатке и плакал у знакомого офицера, пригласившего разговеться на деревянном ящике в пещере, и 4) о том еще, как, испытывая бытие Божие, он потом кощунственно громко ругался, грозясь Верху - и «ничего не случилось».)

(Тут невольно и я впал в тот же тон и на общие места его свалил кучу своих общих мест, которые повторять теперь стыдно. Но глаза его обманчиво поблескивали, руки молчали, и мне тогда казалось, что это нужно. Смысл же моих слов был тот, что своему Богу он бы не покощунствовал. Привело же нас к чуду, очевидно, разное: его - та же отрыжка бессознательно в детстве заглоченного - «а вдруг всё на месте и киты по-прежнему мир держат», меня же - жажда удостовериться, обновляется ли уже мир. Его, словом, какой-то средневековый космогонический апокриф, меня - апокалипсис.)

– И видите, оба мы, кажется, сидим здесь, возле самого чуда, ни с чем.

(Он как будто понял. Опустил голову, очень красивую крупную голову, гладко обритую, с кирпичным румянцем, теперь на заре совсем темным; смотрел на белые руки, любовно обнявшие друг друга на набалдашнике трости.)

– Потому что всё это загадочно и объективно неразрешимо. Опять остается вернуться к тому, что только «я и Бог» звучит правильно.

Он: Вы знаете... вы простите, что я вам как бы исповедуюсь, но много лет, может быть, - никогда еще не было у меня такой к этому потребности и легкости исполнения, как сейчас... Я ведь только теперь вижу: ни разу еще не испытал... Бога. В детстве одно время ханжой прямо был, ходил даже ежедневно на ранние, бился головой о пол, приду и прежде всего все иконы перецелую - у меня была своя очередь, начиная с Божьей Матери на иконостасе и кончая последней иконкой в темном заднем углу, где нельзя было и разобрать, какой это святой. Потом вот кощунствовал - все-таки тоже ведь с Богом разговаривал. Теперь совсем стал равнодушен, и вы очень правильно сказали, что Бога у меня своего никогда не было. А у них есть?!

– Д-да, есть.

– Вы думаете? Может быть... Ну, а у... вас? Есть?

– Есть.

– Как это вы не задумываясь - завидно! А рассказать об этом можно?

Я: Нет.

Я: Но сейчас, здесь - можно.

Я: Я через смерть к этому пришел.

(Руки вдруг сразу изменились, дрогнули и оставили набалдашник.)

Я: Я думаю, что человек, который боится мысли о смерти, ни разу прямо и просто - вне опасности, вне угрозы, а именно, в самое благополучное свое время, а вот так собственным умом и волей стал вплотную лицом к лицу со смертью - не только Бога не получит, но и простой мудрости к жизни.

Я: Я это кожно, кровно, мускульно узнал. Тут встают вопросы неприступные: нельзя продолжать жить, на них не ответив, ответить же можно лишь чисто физически, пройдя через смерть.

Я начал декламировать, а Н.Ф. вдруг стал рассеян, потом поднялся и предложил - уже поздно! - договорить по дороге домой. Чудо располагалось на ночь, народ расходился или устраивался тут же на улице под избами на ночлег. Я предложил свою пустынную дорогу, но только мы свернули налево к реке, как под ногами нашими пробежала мелкой рысцой черная кошка. Масловский остановился.

– Знаете, я дальше не пойду - от реки сыро и... (договорил мрачно) кошка дорогу перебежала.

Он был так серьезен, что после всего нашего разговора я не нашелся даже вглядеться в него.

Мы еще постояли молча. Слова вдруг иссякли. Мы разошлись, уже совсем ненужно спохватившись и назвав друг другу свои имена и отчества.

Я шел, и мне становилось с каждым шагом всё более по себе. Я уплотнялся, становился, одиночество воплощало меня снова. Настоящей своей плотности я достиг у того же источника, к которому свернул с дороги, и еще минуту, стоя над ним в тени холма (мир был исполнен луною), смотрел на дрожащие в воде отражения звезд. От реки было, действительно, свежо. Веяло звездами и вечностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.