Терпкий осадок

Терпкий осадок

Случалось ли вам, дочитав книгу и обратившись внутрь себя с вопросом, что же осталось от этого чтения, - найти в себе всего одну какую-нибудь подробность, две-три строчки, и это из 200-300 страниц, может быть, волновавших и обогащавших вас в течение некоего промежутка времени?

Так, по крайней мере, недавно случилось со мной.

Дочитав последнюю книжку «Современных Записок» (64-ую), я вспомнил из нее лишь одну строфу из нового цикла сонетов Вячеслава Иванова. Я прочел эти строки всего 2-3 раза и мог теперь повторить их про себя.

Из глубины Тебя любил я, Боже,

Сквозь бред земных пристрастий и страстей...

Когда лобзал любимую, я ложе

С Тобой делил. Приветствуя гостей,

Тебя встречал...

Испугавшись сам такого результата, проверил я снова и снова начал пытать себя, пока, наконец, не понял, в чем дело.

Эти новые 8 сонетов Вяч. Иванова напоминают его пронзительные «Зимние» и совершенные «Римские» сонеты. Они написаны искушенным мастером, они глубокомысленны и значительны. Но разве плохи и не искусны тут же в соседстве стоящие стихи других поэтов[504], голоса которых моложе, а приемы новее?! Но вот, прислушиваясь к ним, начинаешь постигать, что стихи у них остаются стихами, даже там, где они сознательно быть ими не хотят (есть такой сейчас прием искусственной простоты). А у Вяч. Иванова самая искусственнейшая форма - сонет - по каким-то таинственным законам творчества перестает быть литературой. Превращается в подслушанный вами последний, интимнейший разговор человека с Богом - так говорить можно только однажды, «про себя», у вершины преображающего озарения, –:

О сновиденье жизни, долгий морок!

К чему ты примечталось! И к чему

Я ближнему примнился моему?

К добру ли? К лику ль?.. Расточися ворог!

Воскресни, Бог!..

Не в похвалу автору сонетов пишу это, потому что он прежде всего не нуждается в похвале, так же как и сами сонеты в ней не нуждаются. Ибо они не написаны, а про себя сказаны, и каждый, кто поймет это, - в том они прозвучат незабываемыми словами, а кто не сумеет их понять, тот едва ли и читать их станет. Нет, не в этом совсем дело. И начал я о них говорить потому, что, попав в книжку журнала, они стали неожиданно пробным камнем всего в нем заключенного.Тем магическим камнем, от которого ненастоящее, поддельное обращается в пепел. В самом деле, как искусно и мастерски сделаны эти рассказы, открывающие книжку журнала, но какая же холодная пустота под этим блестящим нарядом. Вот уж поистине гробы повапленные[505]. Неудивительно, что от них остается тяжесть и неудовлетворенность. Сколько презрения и ненависти к человеку в рассказе Н. Берберовой. Уже в одном названии чувствуются они - «Лакей и девка». Как явно надуман рассказ Г. Газданова «Воспоминание». Сколько утомляющей претенциозности в отрывках из романа Б. Темирязева «Тяжести». Беллетристическую часть завершает вторая глава из новой вещи В.Сирина «Дар». Блестящий, холодный талант В. Сирина - виртуозный, поражающий, но не утоляющий, «не любящий» - известен... Сколько счастливо открытых слов, мастерски отшлифованных и поставленных с ювелирной изобретательностью как раз на самом выигрышном для них месте... и в то же время ни одного слова, обращенного человеком к человеку...

Но и это еще было не всё. Анализируя всё глубже свое впечатление от прочитанного, я начал понимать, что не сама по себе холодность отталкивала, но было в ней что-то порочное, какой-то нехороший терпкий осадок. Разве не законно искусство, остающееся равнодушным к человеку или к чему-то в человеке важнейшему? Мастерство само в себе и само по себе?.. Почему же, - законно, но не во всякое время и не на всяком месте.

Тут для меня стало ясно, что многие писатели «Современных Записок», занятые как раз в этой книге журнала русским эмигрантом, смотрят на него глазами нерусскими, чужими, а потому и холодными и нечеловеческими. Есть в этом взгляде что-то противоестественное, во что невозможно - даже убедившись в его существовании - поверить.

И здесь анализ мой вышел из круга чистого искусства. Я стал вспоминать вторую, не-литературную часть книги. О, конечно, эта часть «Современных Записок», составляемая едва ли не с предельною тщательностью, не менее блестяща. Тут за мемуарными статьями следуют статьи политические, написанные людьми искушенными, с установившейся политической репутацией. Но именно по этой причине статьи их как раз наименее меня в моих поисках интересовали. Мне пришлось, освежая память, перебросить снова страницы книги, и вот на ее, так сказать, перифериях я нашел искомое. Тот же внешний посторонний взгляд на наше русское историческое сегодня.

Вот, казалось бы, информационная, совсем невинная статья о музыкальном творчестве в эмиграции (Л. Сабанеева). В начале ее говорится, что отсутствие настоящей молодежи среди зарубежных композиторов «заставляет задуматься».

– Впрочем, - продолжает невозмутимым тоном автор, - не будем очень задумываться, ибо мы уже приближаемся к предельным срокам жизни всякой эмиграции, после чего она или впитывается обратно в свою страну, или ассимилируется в чужой. Излишне надеяться на то, что русская жизнь так и будет вечно делиться на два состава - внутренний и зарубежный. Да, эта перспектива вовсе и не так увлекательна...[506]

Как вам нравится это спокойнейшее рассуждение (и «задумываться очень не стоит!») со стороны. Для?г. Сабанеева всегда существовали большевизм и эмиграция, в равной мере для него сторонние - «два состава, внутрений и внешний». Между ними происходят какие-то химические обмены, и русскому человеку, оказавшемуся почему-то за границами своей отчизны, на двадцатом году борьбы с ее поработителями, своим политическим врагом, имеются лишь два выхода: либо признать моральную и физическую победу своего врага, либо отказаться от борьбы и раствориться среди чужих...

И это принято и напечатано редакцией единственного эмигрантского журнала!

Но то ли мы еще читаем в том же номере «Современных Записок»!

«Нет ли своего рода подвига в обычном презираемом “соглашательстве”, которое неизбежно при зрячести и честности с собой?..» (подчеркнуто мною. - Г.Н.). «Не связано ли реально-боевое, партийное участие в борьбе, - идеологический “активизм”, ваш и наш (обращено к читателю в сов. России), - с ограничением разума и даже совести?..»

Строки эти - зловещие и знаменательные - взяты из статьи, принадлежащей, правда, не политику, но всё же не новичку, и не кому-нибудь, а Г.Адамовичу. Обращена статья к читателю «туда» (так и называется «Туда»)[507]. Написана она со свойственными стилю ее автора экивоками, умышленными противоречиями, которые должны создать неверную, зыбкую словесную ткань, за коей, предполагается, можно уловить неуловимое. Такое, чего пером не описать и точным словом не выразить.

И вот в этой своей словесной эквилибристике Г. Адамович договаривается до выше выписанных мною слов, к которым для автора «Комментариев»[508] всякие комментарии, поистине, излишни.

Для характеристики статьи Адамовича любопытен еще один ее эпизод. Адамович рисует в своем воображении утопию: делегат от эмиграции держит долженствующую всех примирить речь в Москве, в зале, переполненной самыми идейными коммунистами. Речь эта должна быть такой потрясающей и окончательной, что после нее все стали бы обниматься и плакать. Впрочем, Адамович боится за представителя эмиграции - вдруг он начнет с попреков и осуждений - и предлагает ему начать цитатами из Евангелия!

В конце концов Адамовичу рисуется кошмар: «...на московской эстраде человек, “окидывающий” взором слушателей и, после паузы, бархатисто-адвокатским баритоном, с предчувствием близких раскатов, начинающий: “Чаша переполнена! священные права личности...”, или - про “карающий меч Немезиды...”»

Можно ли представить себе что-нибудь более вздорное, чем эта нелепая, ни к чему не приложимая фантазия. А может быть, и не вздорное, - сознательное и злостное. Но предположить такое было бы уж слишком страшно.

Вывод из этого можно сделать один. И Сабанеева, и Адамовича, и литературный отдел последней книжки «Современных Записок» объединяют одни общие настроения, распространенные, кажется, уже давно среди известных кругов русской эмиграции в Париже. Круги эти, считающие себя из стана борющихся, уйдя в свою башню из слоновой кости, всё же активное, не желающее примириться, нарекли презрительным наименованием «дурного тона». В начале еще можно было явление это оправдать усталостью, отчаяньем и прочими в действительности ничего не оправдывающими вещами. Но время шло, и вот за цветочками их сомнительного красноречия созрели ягодки. От башни слоновой кости перекидываются уже первые мостики к «соглашательству».

Поистине от всего этого остается терпкий, горький осадок.

Меч, 1937, №?41, 24 октября, стр.6. Подп.: Г.Николаев.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.