Златая цепь и небо в алмазах

Златая цепь и небо в алмазах

Год выдался чрезвычайным – в пожарах запылала треть центральной России, – отсюда, конечно, и ожидаемый неурожай. Впрочем, мы привыкли, что фрукты в последние десять лет у нас в Москве на прилавках исключительно среднеевропейские; но привыкнуть к отсутствию вкуса у среднеевропейского яблока у меня никак не получается, при всей моей расположенности к Евросоюзу.

В совершенно противоположном духе дело обстоит с литературными юбилеями: год в России выдался необыкновенно ими насыщенный. Плодовитый.

Судите сами.

Сто пятьдесят лет – со дня рождения Чехова, – по числу постановок пьес в мире Чехов занимает второе место после Шекспира. Свидетельство мирового значения неувядающего творчества Чехова – и чеховские театральные фестивали, и конференции, «круглые столы», симпозиумы, новые переводы.

Сто лет – со дня потрясшего Россию и весь читающий мир ухода из Ясной Поляны и смерти Льва Толстого.

Сто сорок лет – Ивану Бунину, вынужденному эмигранту, полжизни проведшему и умершему во Франции, первому нобелевскому лауреату среди русских писателей.

Сто тридцать лет – со дня рождения поэта Александра Блока, оставившего нам грандиозные и опасные символы России. Как сказал о его смерти (в августе 1920-го, в голодном Питере) критик Корней Чуковский: «Съела-таки его Россия, как чушка своего поросенка».

Сто двадцать лет – со дня рождения Бориса Пастернака, еще одного «prix Nobel», автора романа «Доктор Живаго». Он умер от скоротечного рака легких – болезни, скорее всего, возникшей в результате травли, развязанной властями.

Сто лет – Александру Твардовскому, возглавлявшему самый либеральный литературный журнал советского времени – «Новый мир». Это он, Твардовский, напечатал у себя в журнале в 1962 году повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». И реакционеры, называвшие себя писателями, никогда этого ему не простили, затравили; он и его редакция жили в кольце доносов, редакцию журнала разгромили – и Твардовский скончался преждевременной, конечно, смертью.

И наконец в мае был отмечен юбилей Иосифа Бродского – двумя представительными международными конференциями в Санкт-Петербурге, выпуском новых книг и мемуаров, художественным фильмом режиссера Андрея Хржановского. Последний русский нобелиат так и не приехал в Россию, куда его активно зазывали начиная с 1989 года. «Он умер в январе, в начале года», как писал сам Бродский об Одене. Умерший в 55 лет поэт невольно предсказал время года своей более чем преждевременной смерти в Нью-Йорке.

Вот такой урожай очень значительных для русской литературы – и очень грустных, если задуматься, юбилеев.

В начале новой русской словесности, ее литературного языка, многообразия жанров, как в прозе, так и в поэзии, стоит Александр Пушкин. Фигура не очень понятная иностранцам, которые охотно читают и чтят Достоевского, Толстого и Чехова, – но не Пушкина. Французы, с которыми я это обсуждала, видят в пушкинской поэзии лишь адаптацию ему современной французской.

Да, у Пушкина-лицеиста кличка была – Француз, и французский язык (как было принято тогда во многих дворянских семьях) был первым его языком – языком, на котором с ним разговаривала мать (а ее он, как выясняется, не любил). На русском же языке с ним говорила – и рассказывала ему сказки – няня, и именно ей, ее памяти он посвятил самые нежные стихи.

Пушкин совершил литературный подвиг: привил к русской литературе (ему на тот момент доставшейся) достижения французской. Модернизировал ее – примерно та же работа, которую через каких-нибудь полтора столетия сделает Иосиф Бродский, модернизировав русскую поэзию, привив ей достижения англоязычной Музы последних столетий.

Так вот, у Пушкина есть чудесные, с детства всеми нами любимые стихи:

У Лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том,

И днем, и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом.

Идет направо – песнь заводит,

Налево – сказки говорит.

Там чудеса. Там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит.

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей…

Когда я думаю о юбилейной «златой цепи», то мне представляется одно золотое звено за другим – имена прекрасных поэтов и прозаиков с трагической судьбой, чьи юбилеи – подряд – идут в этом очередном, трудном для России, тяжелом году. Но, как писал Александр Блок, в одном из последних эссе обращаясь к Пушкину: «Его убила не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха» – точнейшее определение; отсутствие воздуха уже в советской России убило и самого Блока, страшным отсутствием воздуха запомнится и это лето, часть которого мне, как и другим двенадцати миллионам москвичей, довелось провести фактически в газовой камере (по официальной информации допустимый уровень СО2 был превышен более чем в 6 раз). Самое интересное, что ни одна редакция ни одного литературного журнала не прекратила в эти дни своей деятельности (мы сократили лишь часы и дни пребывания в офисе). А писатели, прозаики и поэты – что ж, они писали и в эти дни. Потому что в России не было бы никакой литературы, если бы мы только и делали, что переживали очередной апокалипсис. Со страной в целом, как показывают юбилеи наших великих и знаменитых, или свой личный, как Чехов со своим туберкулезом, от которого он скончался – в полном сознании – в германском Баденвейлере в 44 года, в 1904 году.

Замечательный русский писатель советского времени Юрий Трифонов, восемьдесят лет со дня рождения которого мы отметили бы в этом августе, – этот самый молодой из лауреатов Сталинской премии (он получил ее в 25 лет за роман «Студенты») и автор художественно самого сильного повествования о московской жизни при сталинщине («Дом на набережной») скончался на пятьдесят шестом году жизни. Трифонов размышлял: что было бы, если б Чехов не умер, а дожил и до революции 1917 года, и до гражданской войны? Что бы сделали с Чеховым – выгнали вон из России, как поступили с лучшими русскими умами? Эмигрировал бы сам? Участвовал бы – вместе с Горьким – в первом съезде советских писателей, как Пастернак? Умер бы в концлагере – ведь первые концлагеря учредили еще в начале 20-х, а даже в знаменитом репрессиями и террором 1937-м Чехову было бы всего 77 лет…

Во всяком случае, он бы со слезами перечел финальную реплику своей Сони («Дядя Ваня»): «Мы еще увидим небо в алмазах…»

Но эта златая цепь, конечно, держит русскую культуру – и ее небо – и сегодня.

Почему все-таки рухнула советская власть? Казалось бы, прочнее нету. Казалось, была рассчитана на тысячелетия. Предполагаю, что рухнула она оттого, что большевики не запретили преподавать в школе русскую классику. Не додумались. А русская классика была – и остается для всех переживших эту власть тем, что Булат Окуджава (а ему в этом году исполнилось бы восемьдесят пять) назвал просто и ясно: «Глоток свободы».

И, наконец, последнее.

Дело даже не в том художественном разнообразии, которое представлено этими юбилеями. Дело даже не в той особой и печальной (судя по перечисленным судьбам) линии, которая ими образуется. Дело в том, что в сегодняшней России эти юбилеи свидетельствуют: то, на чем сосредоточилось, о чем мучилось сознание этих писателей, и по сей день актуально. Прочтены ли они внимательно? Усвоены ли их уроки? Услышаны ли по-настоящему – и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Доктор Живаго»? Хотелось бы верить, но не верится – если имя «Сталин» занимает второе место по исторической значимости и важности для страны и народа (при телевизионном, правда, голосовании).

А ведь «Доктор Живаго» и «Архипелаг ГУЛАГ» были легализованы в печати двадцать лет тому назад, опубликованы в литературном журнале «Новый мир», на который подписалось тогда, после анонса этих произведений, два с половиной миллиона подписчиков. Прекрасно помню тот азарт, с которым журналы печатали запрещенные тексты – а читатели их расхватывали, как горячие пирожки. И, думаю, каждый номер прочитал не один человек.

Где эти люди?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.