3.

3.

Газета «Известия», 30 ноября 2009. Спрос на это интервью оказался там на десятом месте из сорока, ниже известия о том, что «От импортного мяса у всех растут усы», но выше статьи «Террорист с большой дороги». Вопросы предложила Наталья Кочеткова.

«Лаура» — не первый текст Набокова, который вы перевели. Какие лексические и более широко — лингвистические — особенности этого романа вы могли бы выделить?

Говоря вообще, переводить Набокова на русский язык, без сомненья, несравненно труднее, чем на любой другой европейский язык. Полномерный, т. е. безупречный не только в отношении смысла, но и слога перевод английских вещей Набокова на русский язык теперь в сущности невозможен, потому уже не осталось людей, для которых его язык, как и вообще язык культурной России, был бы природным и естественным в обращении. Замечательно, что первым советским изданием, которое попросило у вдовы Набокова позволения напечатать сочинение ее мужа, оказался именно журнал «Иностранная литература» (они перепечатали «Пнина» в моем старом переложении, в 1985 кажется году).

Специфическая же трудность перевода «Лауры» та, что в гораздо более стыдливом и благопристойном, чем современный английский, литературном русском языке, сдержанном цензурою приличий, вкуса, и наконец печати, не привились удобные средства для выражения некоторых понятий интимной сферы и анатомического лексикона. У Набокова, разумеется, нигде не встречается ничего прямо непечатного, и к тому же эротические сцены обыкновенно описываются поэтическим образом, т. е. иносказательно; но некоторые термины из полового обихода, вполне теперь обычные по-английски, ставят в тупик переводчика, пытающегося переводить Набокова на язык Набокова (а не Савенки или Котофеева, например).

С какими трудностями при переводе вам пришлось столкнуться, учитывая, что текст незавершен?

В известном смысле переводить фрагменты легче, чем цельное, совершенное произведение, как легче переводить картинки, чем одну большую картину, где недостатки техники скорее бросаются в глаза. С другой стороны, некоторые места гораздо труднее понять, не зная с чем и как они сопряжены или соположены. Может быть, всего труднее было передать название; как и отчего я в конце концов выбрал вариант из четырех (как и в оригинале) слов, я объясняю в своем большом послесловии.

Русский перевод выполнен в старой, кажется, дореволюционной, орфографии. Какой в этом смысл?

На письме я следую стандартному русскому правописанию, каким оно было до увечной опростительной реформы, декретированной большевиками в 1918 году. Но когда я отдаю то, что пишу по-русски, в нынешнюю печать, то (цитирую послесловие) «по соглашению с издательствами сохраняю только две-три черты старой русской орфографии, оговаривая их в каждом издании как „особенности правописания переводчика“; эти „особенности“ на самом деле просто вешки, столбики или кресты на дорожной обочине, напоминающие о произошедшей здесь некогда катастрофе». Напоминание это не лишено смысла: многие нынешние читатели искренне верят в то, что Пушкин, не говоря уже о Герцене, писал по крючково-бархударовым правилам. В саратовском университете до самого недавнего времени была кафедра «Истории СССР досоветского периода».

В одном месте романа Флора названа «Флаурой» — почему?

По-английски «Laura» произносится «Лора» и таким образом выдвигается из Флоры как Лара из Клары. То есть в оригинале Флора и «Флаура» тождественны в произношении, и их слияние в этом месте подчеркивает может быть кажущуюся (на слух, но не на глаз) верность портрета оригиналу.

Первоначальная «Лора» стала у меня «Лаурой» на поздней ступени и после долгих размышлений и колебаний, которые я объясняю в послесловии. Кратко говоря, удержан цветочный мотив, но ценой созвучности. Это похоже на жертву рифмой ради смысла.

Как вы думаете, на героиню какого романа Набокова похожа Флора?

Пожалуй, скорее не романа, а разсказа, и не Набокова, а Чехова: «Супруга» (1895). В сравнительно же небольшой набоковской галерее неверных жен (от червонной дамы Марты и слюдяной Марфиньки до Ады и Арманды) вполне подобных Флоре я не вижу. Ближе всех к ней по типу, пожалуй, Нина Речная (из «Севастьяна Найта») и быть может еще Лиза Пнина.

Однако нужно помнить, что мы толком не знаем ни Флоры, ни тем более Лауры, и в сохранившемся тексте имеются, например, такие две карточки, которые — если только там речь идет о нашей «Флауре» — совершенно меняют сложившееся до этого у читателя представление о героине романа, которая, как игла в сказочном яйце, заключена внутри романа о ее оригинале и о которой сверх этого факта мы не знаем почти ничего. Имея на руках только то, что Набоков успел записать, мы не можем разбить скорлупы сюжета и добраться до иглы замысла, а можем только в задумчивости раскладывать пасьянс из неполной колоды карт.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.