Владимир Гопман: «В Крыму, как нигде, природа обладает чувством собственного достоинства…» [274]

Владимир Гопман: «В Крыму, как нигде, природа обладает чувством собственного достоинства…» [274]

Имя Владимира Гопмана знакомо любителям фантастики и на советском, и на постсоветском пространстве. Он – известный литературный критик и литературовед, специализирующийся в области фантастической литературы. Родился и живёт в Москве. Окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ. Кандидат филологических наук. Профессор факультета журналистики Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). Лауреат литературных наград: приза Жюля Верна (Швеция, в соавторстве), премии Гарри Гаррисона (присуждается Всемирной ассоциацией писателей-фантастов), Мемориального приза имени В. И. Бугрова (присуждается за вклад в развитие критики и библиографии фантастики), Почетного диплома еженедельника «Книжное обозрение» как один из лучших авторов издания. Владимир Гопман – автор свыше четырехсот статей о фантастике английской, американской, армянской, болгарской, немецкой, русской, советской, французской…

И даже – о фантастике Крыма. Последнее обстоятельство и вызвало наш первый вопрос.

– Что для тебя Крым, как начинались отношения с ним?

– Очень далекое детское воспоминание: конец 50-х годов, английский фильм «Мистер Питкин в тылу врага». И позывные английской армии: «Балаклава, Балаклава». Такое странное, загадочное слово. Я спросил у папы, что оно означает, и папа ответил, что это городок в Крыму, а употребляют англичане это название, вероятно, по традиции, идущей со времен Крымской войны. Потом я нашёл в энциклопедии карту Крыма, увидел на ней точечку Балаклавы, облазил носом весь полуостров (мне ужасно понравились его очертания – чем-то он, как мне казалось, походил на спящего дракона…), прочёл и о Крымской войне. Следующий этап знакомства с Крымом – конечно, Грин. Грином я «болел» долго, читал отдельные вещи, а в 1965 году папа принес собрание сочинение в шести томах. Вот это был восторг! Перечитал собрание раз, наверное, шесть, даже помнится, рисовал – точнее, пытался рисовать, карту Гринландии… А в 1966 году я познакомился с Константином Паустовским; то есть, «познакомился» – это сказано, конечно, громко. Я встретился с ним в больнице, и два вечера (когда заканчивались посещения и в отделении оставался только дежурный врач, медсестра, с которой у меня были небольшие шуры-амуры, проводила меня к нему в одноместную палату) беседовал с ним минут по сорок. Вот он-то и сказал мне: «Хотите понять Грина – поезжайте в Крым».

– И ты воспользовался советом классика и сразу отправился в наши края?

– Не сразу, а спустя лет десять с лишним. Поехал с дочкой в отпуск в Коктебель. И наконец увидел всё то, о чём читал, что рассматривал на фотографиях и рисунках… Потрясение – самое мягкое слово, чтобы передать мои ощущения. Говорят, что можно смотреть бесконечно долго на две вещи: на огонь и на текущую воду; так вот, убежден, есть и третья – крымские горы. Казалось бы, так просто соединить горы и море, камень и воду, но редко где получается такой уникальный, так эмоционально и эстетически действующий «коктейль»… И еще: нигде, как в Крыму – ни в одном из тех стран, где бывал потом, – я не ощущал в такой степени, что природа обладает чувством собственного достоинства…

Вот, вот оно, о чем писал Николай Заболоцкий: «Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый, /Повеял на меня – и этот сонный Крым, /И этот кипарис, и этот дом, прижатый /К поверхности горы, слились навеки с ним. //Здесь море – дирижер, а резонатор – дали, /Концерт высоких волн здесь ясен наперед…» И его же, изумительное, о Гурзуфе: «Где скалы, вступая в зеркальный затон, /Стоят по колено в воде, /Где море поет, подперев небосклон, /И зеркалом служит звезде…». И всё-всё, читанное и виденное, всплыло в памяти: и картины Айвазовского и Богаевского; и стихи Пушкина, Батюшкова, Мицкевича, Бальмонта, Белого, Брюсова, Волошина, Цветаевой, Ахматовой, Бунина; и жизнь и судьба Волошина; и проза Куприна, Шмелева, Паустовского… И, конечно же, «Остров Крым» Аксёнова… Да что там, можно перечислять и перечислять. И увидев воочию этот край, лучше я стал понимать творчество тех, кого перечислил (и кого упустил); например, в частности, понял, совершенно неожиданно для себя, что Эллада Мандельштама, в которой он не был, это, конечно же Таврида, где он бывал. И строки «Звезда с звездой – могучий стык, /Кремнистый путь из старой песни, /Кремня и воздуха язык, /Кремень с водой, с подковой перстень.» могли быть написаны только после поездки в Крым. А домик Грина в Старом Крыму, эти две комнатки, в которые входишь – перехватывает дыхание, и дерево с пионерскими галстуками, при взгляде на которое – при всем моём уже всегдашнем антисоветизме – щипало в носу… Потом были Евпатория, тоже с дочкой, потом городок с по-домашнему симпатично звучащим названием Судак (на фоне таких экзотически-изящных топонимов, как Евпатория, Гурзуф, Алупка, Балаклава, Бахчисарай), потом Симферополь, Ялта. Последняя, правда, произвела на меня удручающее впечатление – и в прямом, и в переносном смысле.

– Что так?

– После посещения Ботанического сада, которого оказалось для меня слишком много – я ж аллергик, и надо было мне самому, дураку, подумать головой, что может произойти с организмом, когда в одном месте собрано столько разных – пусть и замечательных – запахов… Что же до значения переносного, то я был просто ошеломлён количеством людей – везде, во всех местах; думаю, что если бы такое увидел Антон Павлович, то уехал бы отсюда в тот же день… Короче говоря, отвечая на твой вопрос, скажу так: с Крымом я связан, в сущности, всей жизнью: и культурно, и биографически.

– Похоже, не ты один. В Москве существует «Крымский клуб»…

– Это очень любопытная структура, созданная безудержной энергией хорошего человека по имени Игорь Сид. Полностью называется, кажется, «Крымский геопоэтический клуб» и создана для реализации интересной, по-моему, идеи: Таврия – уникальный регион, это земля, как никакая другая, располагает к творчеству. Я несколько раз был на заседаниях, выступал на первых Аксеновских чтениях (там присутствовал Василий Павлович), и могу сказать, что атмосфера там приятная.

– Существует ли какая-то особая крымская литература, кого из авторов можно к ней отнести?

– Наверное, всех тех, кто был назван выше, от Батюшкова до Грина и Аксёнова, можно отнести к крымской литературе. Что же до современного её этапа развития, то, боюсь, кроме прозы твоей и Светланы Ягуповой, не знаю никого. А Даня Клугер, которого и читаю, и пишу о нём, уже не крымский писатель…

– Но ты же писал статью о первом сборнике фантастов Крыма, «Фантавры»…

– Да, разумеется, и с большим удовольствием. Но это было в конце 1980-х – время, которое уже стало историей. Статья эта была напечатана в журнале «Радуга»; мне недавно попал в руки номер журнала, и я был восхищен, как достойно борются за свое существование эти достойные люди. Биться за существование – это сейчас участь многих, увы.

–  Имеется в виду кто-то конкретно здесь, в Крыму?

– Конечно. Я говорю о замечательном человеке и очень хорошей писательнице, Светлане Ягуповой. Много мог бы сказать и о том, насколько она здорово пишет (её последняя вещь, которую прочёл, «Лимон» в той же «Радуге», очень хороша), и о том, как она много сделала для русскоязычной фантастики, и о том, как много она сделала для культуры Крыма, хотя присужденное ей звание лауреата Государственной премии республики должно говорить само за себя. Но, прежде всего, по-моему, надо сказать о том, как ей сейчас трудно живется. А ведь она – уникальное явление, без каких-либо скидок ее можно назвать государственным достоянием.

– Если о «Лимоне» говорить, то недавно Светлане издательство рукопись вернуло. Книга не выйдет. Средств на издание хорошей литературы нет. Как нет их и на детский журнал «Крымуша», который Ягупова выпускала десять лет. Но писателя убить в писателе трудно. К счастью для писателя, который живёт именно потому, что пишет. Сейчас Светлана создаёт такие «фантанески» – крошечные стихотворные зарисовки обо всём, что переживает не только она. Хочется верить, что когда-нибудь они дойдут до читателя.

– И так больно видеть, что власть никак не помогает ни ей, ни таким, как она; что в Крыму, что в России. Не понимают чиновники от культуры, что такие люди, как Ягупова, штучны, их надо сохранять, и им помогать. Увы, по-прежнему везде действует принцип советского государства – финансировать культуру, а главное, относиться к ней по «остаточному принципу»…

– Все мы родом из детства. А каким оно – в «книжном» смысле – было у тебя?

– Думаю, что замечательным – и в «книжном», и в человеческом смыслах. Воспитывали меня в очень большой степени – с помощью книги. Папа был настоящим книжником – тонким ценителем и истовым собирателем. Новые книги появлялись в доме чуть ли не каждый день, и мама лишь вздыхала, глядя, как папа словно колдует над полками, что-то переставляя и втискивая в давно заполненное пространство новые и новые томики. И шкаф, казалось, тоже вздыхал, принимая новых жильцов. Для меня книжный шкаф казался самым притягательным местом на свете (и запрет на чтение был самым страшным наказанием). Читать я начал рано, читал запоем, всё подряд: Гоголя и Диккенса, Лермонтова и Свифта, Гарина-Михайловского и Мериме, Дефо и Гюго, Боборыкина и По, Чехова, Сетон-Томпсона, Распэ… И еще Лондона, Дюма, Майн-Рида, Буссенара, Киплинга, Стивенсона, Купера, Хаггарда. И, конечно же, фантастику: Беляева, Ефремова, Жюля Верна, Уэллса… А сколько радости доставляло не только чтение, но и разглядывание брокгауз-ефроновских изданий Пушкина и Байрона! Что-то с первого раза я просто не потянул (как с Достоевским), что-то брал больше для выпендрежа – увидев меня с Рабле (в третьем классе!), папа спросил осторожно, так как запрет на чтение считал делом непедагогичным: «Ну как?» Я, будучи ребенком нелживым, ответил со вздохом: «Непонятно, но очень интересно…»

– С таким воспитанием тебе самое место было на филфаке…

Это мы с тобой так думаем, а папа сказал: филология – дело не очень надежное, а профессия инженера (папа сам был инженером-металлургом) всегда обеспечит кусок хлеба. И пошёл я, солнцем палимый, готовиться к поступлению в технический вуз. Поступил в Московский институт тонкой химической технологии им. М.В.Ломоносова учиться на специалиста по редким и рассеянным элементам. Однако не сложилось. Ушёл я оттуда, и устроился на подшипниковый завод электрическим монтером. Проработал два года, заработал стаж для поступления, и поступил на филфак МГУ.

– Прямо как герой тогдашней молодежной прозы, уезжающий далеко от Москвы на стройки коммунизма…

– За стройки коммунизма можно и ответить… А дальше рассказывать уже и нечего: читал, писал, печатался. Самое забавное, что до поступления – да и после поступления тоже – я не имел никакого представления, что хочу делать на филфаке. Поступал лишь потому, что всю жизнь был ярко выраженным гуманитарием и для меня данное учебное заведение было, прежде всего, притягательным потому, что там нужно было читать книги. Потом выяснилось, что надо и писать; писать я начал курса с третьего, тогда же стал печататься.

– Когда стал писать о фантастике? И почему?

– Фантастикой начал заниматься профессионально с 1973 года, вместе со студентом физического факультета МГУ Мишей Ковальчуком. Тогда же и придумали общий псевдоним: Вл. Гаков. С 1980 года мы пишем отдельно – и, как говорят при рассмотрении развода в суде, совместного хозяйства не ведем… Думаю, что едва ли рассказ о причинах этого представляет большой общественный интерес.

– Почему всё же фантастика?

– Фантастика ведь не укладывается в прокрустово ложе литературоведческих дефиниций. Хорошо сказал критик Кичин: «Фантастика – это способ думать». То есть, это иной взгляд на реальность, способ увидеть нечто новое в привычном и обыденном, короче говоря, не что , а как .

– А стихи?

– И стихи – фантастика, если они не о праздновании дня рождения национального лидера и не восторги по поводу сверхудоев молока. Поэзия – всегда выход за пределы устоявшегося, прорыв, так что прав был Маяковский: «Поэзия – вся! – езда в незнаемое».

– С кем из видных писателей-фантастов, пишущих по-русски, ты знаком?

– Пожалуй, что со всеми. Но самое главное, самое дорогое для меня знакомство – с братьями Стругацкими, сначала с Аркадием, потом с Борисом.

– А из зарубежных фантастов?

– Пожалуй, прежде всего – с английским фантастом Брайаном Олдиссом, с которым мы, думаю, можно употребить этот оборот, дружим свыше двух десятков лет.

– Нынешние студенты много читают?

– Ох, не бей по больному. Пример из последней сессии. Милая такая девочка рассказывает мне, экзаменатору, о «Войне и мире». Конкретно, я пытаюсь добиться, чтобы она озвучила, кто в романе является выразителем народной идеи. И так я её пытаю, и эдак, не сознаётся. Подсказываю: капитан…Жду продолжения. И получаю: капитан Врунгель. Господи, ну при чём здесь этот-то? Оказывается, она просто других капитанов не знает. И таких примеров я могу привести, увы, немало. Я ответил на твой вопрос?

– Тогда уж и на извечное «что делать?» отвечай.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.