ХIII. ДАНТЕ И ОНА

ХIII. ДАНТЕ И ОНА

Выше сфер высочайших

возносится вздох сердца моего;

новая мысль, которую Любовь

внушила сердцу, плача,

влечет его к себе.[893]

Этот религиозный опыт Данте повторится и в опыте Гёте:

Вечная женственность

Влечет нас к себе.

«Снизу вверх влечет», pur su lo tira, у Данте; «влечет нас к себе», zieht uns hinan, у Гёте.

«Новую мысль» о чуде любви, побеждающем закон тяготения, Данте записал, вероятно, в 1292 году, вскоре по смерти Беатриче; но чудо это началось еще раньше, в 1274 году, при первой встрече девятилетнего мальчика, Данте, с восьмилетней девочкой, Биче.[894]

…Я вела его

Очарованьем детских глаз моих.[895]

Это началось в детстве и продолжалось всю жизнь.

С тех юных дней, как я ее увидел

Впервые на земле, — ей песнь моя…

Не прекращалась никогда.[896]

Не прекращалось и то чудо любви, которое святые называют «подыманием тела», levitatio.

…Правящая небом, Любовь…

Меня подняла.[897]

Так же несомненно осязательно, физически, как силу земного тяготения, влекущего вниз, чувствует Данте, не только в душе своей, но и в теле, силу притяжения обратного, влекущего вверх. Сила эта исходит из глаз Беатриче:

…к солнечной Горе (Очищения)

Я поднят был прекрасными очами.[898]

Взор ее, живой и умершей-бессмертной, — тот Архимедов рычаг для него, которым подымаются и возносятся все земные тяжести к небу.

Стоя на вершине горы Чистилища, где находится рай земной, и откуда начинается путь в рай небесный, Беатриче смотрит на полуденное солнце в зените так прямо и пристально, «как никогда и орел на него не смотрел», а Данте смотрит на нее так же пристально и прямо, «в ее глаза вперив свой взор». И чудо совершается: вместе с нею возносится и он «выше сфер высочайших», но так плавно-тихо, что этого не чувствует и только по бесконечно растущему свету, —

…Как будто Всемогущий

На небе солнце новое зажег, —

и по тому, что весь воздух вокруг него ослепительно сверкает, «как только что вынутое из огня, кипящее железо», — он догадывается, что с ним происходит что-то необычайное; но что именно, понимает только тогда, когда Беатриче ему говорит:

Знай, ты теперь уже не на земле,

Как думаешь, но молнии так быстро

Не падают, как ты летишь туда,

Где молнии родятся.[899]

Так рабство всех рабств, закон тяготения, преодолевается чудом свободы — полета. При восхождении по чистилищной лестнице, —

Так прибавлялося желание к желанью

Быть наверху, что, с каждым шагом,

Я чувствовал, что у меня растут

Невидимые крылья для полета.[900]

Внешним крыльям, механическим, Леонардовым, и нашим, противоположны эти внутренние, живые крылья Данте: те — чужие, эти — свои; человек остается на тех таким же бескрылым и в небе, каким был на земле; только для того летит, чтобы упасть — умереть, или опуститься и жить, ползая по земле, как червь. Но никогда не упадет и не опустится тот, кто летит на этих внутренних крыльях, живых.

Взят человек от земли — родился, и отойдет в землю — умрет; это значит: притяжение земли есть притяжение смерти, а победа над ним — победа над смертью, вечная жизнь — вечный полет.

Первый человек в раю был бессмертен, потому что свободен от закона тяготения: мог летать, как птица или Ангел, а если не летал, то, может быть, потому, что не успел за слишком короткий, хотя и вечный, миг Рая (Талмуд). Сила земного тяготения начинает действовать в душе и в теле человека, вместе с грехопадением пал Адам — согрешил, и вышел из Рая; отяжелел — умер. Глубочайший смысл всей человеческой трагедии Данте — любви его к Беатриче, так же, как всей «Божественной комедии», — возвращение изгнанного человека и человечества в Рай: «Цель всего моего творения и всех его частей — вывести человека из состояния несчастного (Ада) и привести его к состоянию блаженному» (Раю); преодолеть в душе и в теле человека силу земного тяготения, влекущего вниз, силой тяготения обратного, влекущего вверх; победить порабощающий закон механики, необходимости, чудом свободы — полета. Дело Беатриче, дело любви, земное и небесное, — освобождение Данте, человека и человечества.

Ты сделала меня, раба, свободным…

Освободи же до конца…

Чтоб дух, от смертной плоти разрешенный,

К тебе вознесся, —

молится Данте.[901]

«Величайший дар Божий людям — свобода», — скажет он и в «Монархии».[902]

Из всех даров, какими одарил

Творец свои созданья, величайший

И драгоценнейший, — свобода воли,

Которая всем существам разумным,

И только им одним, была дана, —

скажет он и в «Комедии».[903]

Самое свободное и освобождающее в мире, потому что самое легкое и закон мирового тяготения наиболее побеждающее, — Дух. Вот почему первое слово Сына, обращенное к людям, слово о Духе Освободителе:

Дух… послал Меня… проповедовать пленным освобождение… отпустить измученных (рабов) на свободу. (Лк. 4, 18.)

Вот почему, по Иоахимову «Вечному Евангелию», в Первом Завете Отца — закон; во Втором Завете Сына — любовь, а в Третьем Завете Духа — свобода.[904]

Бог есть Отец: таков второй, позднейший, религиозный опыт человечества, а первый, изначальный: Бог есть Мать. Прежде, чем Богу сказать и услышать от Него: «Отец», — люди сказали Ему и от Него услышали: «Мать».

Как утешает кого-либо Мать… так утешу Я вас. (Ис.66, 13.)

Это было в начале и, может быть, будет в конце. Будет Утешителем Дух, в явлении Духа-Матери. Бога Отца люди помнят, а Бога Мать забыли и тщетно стараются вспомнить в поклонении земной Матери Сына, Деве Марии. Данте первый вспомнил Мать. Лучше, чем кто-либо, мог бы он понять это «незаписанное» в Евангелии слово Господне, Аграфон:

Матерь Моя — Дух Святой.

Mater mea, Spiritus Sanctus.

Ilе m?ter mou to agion pneuma.[905]

Религиозный путь Данте — путь всего человечества: от Матери к Сыну в прошлом, а в будущем обратно — от Сына к Матери.

Antiquam exquirite Matrem,

Матери древней ищите, —

этот ветхий и новый, вечный завет Вергилия и всего дохристианского человечества исполнил Данте.

Две любви к Беатриче соединяются в сердце его, — та, которою жених любит невесту, и та, которою сын любит мать.

…Я обратился к той,

Которая вела меня… и так,

Как матерь к сыну, бледному от страха,

Спешит, она ко мне на помощь поспешила.[906]

Это в середине пути; это и в начале:

…От жалости ко мне она вздохнула

И на меня взглянула молча так,

Как смотрит мать на бредящего сына.[907]

В тайне божественного материнства соединяется для Данте Беатриче с Пресвятою Девою Марией:

Дал ей Всевышний воссесть

В небе Смиренья, там, где Мария.[908]

Это в первом видении Рая, около 1292 года, вскоре по смерти Беатриче, и через двадцать восемь лет, около 1320 года, в последнем видении, — то же. Солнечно-желтым сердцем, «Вечная Роза», Rosa candida. Rosa sempiter na,[909] цветет под солнцем вечной Весны, в Огненном небе. Эмпирее Сонмы Блаженных, неисчислимые, образуют ее лепестки. В первом, высшем круге их, — Дева Мария; у ног Ее — Ева, «древняя Матерь», Mater antiqua; эта «род человеческий ранила, — та исцелила». А в третьем круге, у Евиных ног, — Беатриче.[910] Но в этих трех Одна — Матерь-Дух. Если этого Данте еще не знает наяву, то «уже видит, как бы во сне», quasi come sognando, gia vedea.[911]

Теми же почти словами, какими Ангел Благовещения говорит. Деве Марии:

Дух Святой найдет на тебя, и сила Всевышнего осенит тебя (Лк. 1, 35), —

Данте говорит о Беатриче:

Сила Божия нисходит на нее… Дух Небесный…

…Вот для чего создана была она от вечности.[912]

Теми же почти словами говорит Данте о ней, какими Символ Веры говорит о Христе:

Ради нашего спасения сошла Она на землю.[913]

Смертную женщину, никому, в те дни, еще неизвестную девушку, Биче Портинари, возносит он выше всех святых, — может быть, выше самой Девы Марии.[914] Это «ересь» и «кощунство», если нет «Третьего Царства Духа», а если оно есть, то это новый, в христианстве небывалый, религиозный опыт, уже по ту сторону христианства, — не во Втором Завете, а в Третьем.

О, тихий Свет Христов, вознесся Ты на небо,

Чтоб слабых глаз моих не ослепить.

И в тот цветок, на небе пламеневший,

Единственный, чье сладостное имя

Я призываю вечером и утром, —

Я погрузил всю душу…

И между тем, как та Звезда живая

Все затмевала так же здесь, на небе,

Как некогда затмила на земле, —

Сошедший с неба, огненный венец

Обвил ее, вращаясь в чудном блеске,

И музыка тишайшая земли…

И для души сладчайшая, громами,

Что раздирают на четверо тучу,

Казалось бы пред тою тихой песнью,

Что славила Божественный Сапфир,

В чьей синеве еще синее небо.

И так звучала песнь Святого Духа:

«Я — вечная Любовь, венец блаженства,

Которым дышит девственное чрево,

Обитель Сына Божья на земле».

И повторяли все Огни: «Мария!»

И вознеслась на небо Матерь к Сыну.

И, как дитя, напившись молока,

У груди матери, к ней простирает руки,

Так все они простерлись к Ней с любовью…

И хором пели все: Regina coeli, —

Так сладостно, что не забуду ввек.[915]

Может быть, Беатриче, ушедшая в Белую Розу, снова выходит к Данте Девой Марией, так же, как Мария, ушедшая к Сыну, выйдет снова Матерью-Духом. Как бы две «Дамы Щита», Donne di Schermo: Беатриче скрывает от Данте Деву Марию, а Дева Мария скрывает от него Духа-Мать.

Ближе всех святых к Данте — Бернард Клервосский (1090–1153), потому что больше всех любит Землю Мать, так же как Матерь Небесную.

Я — Девы Марии верный служитель.[916]

Кажется иногда, что над ними обоими, святым Бернардом и грешным Данте, совершилось нежнейшее чудо любви — «кормление молоком» Богоматери, lactatio. В 1111 году, когда юный Бернард молился ночью в пустыне Сэн-Ворльской (Saint-Vorle), в часовне Девы Марии, перед Ее изваянием, и произнес слова:

Матерью тебя яви,

Monstra te esse matrem, —

изваяние вдруг ожило, и Царица Небесная сжала один из пречистых сосцов своих так, что брызнувшие из него капли молока упали в полураскрытые от восхищения уста Бернардо.[917]

О clemens, o pia,

О dulcis Virgo Maria, —

эта сладчайшая песнь могла родиться только на этих устах, вкусивших божественной сладости того молока, которым был вскормлен Младенец Христос. Горькою полынью кажется Ангелам, по сравнению с нею, и мед райских цветов. Только на тех же устах могла родиться и эта молитва святого Бернарда за грешного Данте:

О, Дева Мать, дочь Сына своего,

Всей твари высшая в своем смиреньи…

Услышь мою молитву! Горячее

Я не молился никогда

И за себя, чем за него молюсь…

Спаси его, помилуй… Видишь, сколько

К Тебе Блаженных простирает руки,

Со мной и с Беатриче, за него![918]

Так же, как первый, подземный вождь Данте, Виргилий, исчезает, только что появляется на пороге Земного Рая вождь его, второй, небесный, — Беатриче, — исчезает и она, только что св. Бернард появляется на пороге Света Неизреченного — молнии Трех.

…Я обернулся к ней, горя желаньем

Спросить о том, чего не мог постигнуть…

Но в светлых ризах я увидел старца.

С отеческою благостью лицо

Он обратил ко мне,

И я воскликнул: «Где же Беатриче?»

И он в ответ: «Она меня послала

Желание твое исполнить до конца.

И если взглянешь ты на третий круг

В Небесной Розе, то на троне славы

Ее увидишь там»… Глаза я поднял

И увидал ее в сиянье вечном…

Так и морское дно не отстоит

От тех высот, где молнии родятся,

Как было далеко ее лицо.

Но все же видел я его так ясно,

Как будто не был от него ничем

Я отделен. И к ней я обратился

С молитвою… И молча на меня

С далекою улыбкой оглянувшись

В последний раз, — она вернулась снова

К Источнику Предвечному любви.[919]

В эту минуту Данте не отделен от Беатриче уже ничем: тело ее так же, как тело Пресвятой Девы Марии, есть огненное, всего его объемлющее и проникающее дыхание Духа-Матери. Он — в Ней; Она — в нем. То, чего он хотел и не мог достигнуть на земле, — тайны брачной любви: «будут два одною плотью», — здесь, на небе, исполнилось.

Вся «Божественная комедия», так же как вся человеческая трагедия Данте — любовь его к Беатриче, есть не что иное, как совершаемое над ним чудо Пресвятой Девы Марии, а через Нее, может быть, и чудо Духа-Матери.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.