I

I

В предисловии ко второму тому своего философского трактата «Человеческое, слишком человеческое» Ницше делает следующее ценное признание: указывая на «здоровые», даже «веселые» настроения, которыми проникнут ряд его произведений, написанных непосредственно после его отречения от «романтического пессимизма» – от культа шопенгауэровской философии, – он заявляет: «однако, от более проницательного и сочувствующего взора не ускользнет то, что придает особенную прелесть этим сочинениям, – он замечает именно, что в них говорит человек, страдающий и обездоленный, и говорит так, как будто он не страдает и не обездолен»[1].

Еще определеннее выражается он в одном из своих писем.

Болезненное состояние является энергическим стимулом к жизни. Таким стимулом кажется мне период моей долгой болезни: я открыл тогда жизнь, как нечто совершенно новое; я наслаждался вещами, которыми неспособны наслаждаться другие; из моего стремления к жизни, к здоровью я создал свою философию… Именно в годы наибольшего понижения моей жизненности я перестал быть, пессимистом; инстинкт самосохранения запретил мне создать философию убожества и малодушия.

В приведенных цитатах – ключ к пониманию Ницшевской философии он вскрывает ту истинную, психологическую и патологическую подпочву, на которой эта философия выросла, они дают возможность осветить должным образом таинственную фигуру носителя «сверхчеловеческой» силы, закованного в латы «холодной жесткости», проповедника «морали господ», великого хищника, «самодовлеющего» философа – отшельника Заратустры.

Образ Заратустры, перед которым любят преклоняться, как перед чем-то недосягаемо величественным, оказывается лишь pium desi-derium страдающего и обездоленного, пораженного тяжелым недугом интеллигента. Создавая его и стараясь, таким образом, излечиться от своего недуга и своего пессимизма, Ницше вовсе не переходил в лагерь безусловных оптимистов.

Пессимизм, от которого отрекался Ницше, был, как видно из его слов, пессимизм «романтический». Этим именем Ницше называл пессимизм людей, загипнотизированных разочарованиями, пресыщением, одиночеством и другими «болотными трясинами» настолько, что им недоступно даже стремление выбраться из этих «трясин», – пессимизм людей, скользящих взором лишь по поверхности жизни и не старающихся заглянуть в ее «трагическую» глубину. Это, – по мнению Ницше, – пессимизм «побежденных». Пессимизму побежденных он противопоставлял свой пессимизм.

Свой пессимизм он определял, как «волю (стремление) к трагическому». Тот, кто носит в своей груда эту «волю», не испытывает страха ни перед чем «ужасным или загадочным, свойственным всякому бытию»: ужасное является для него даже желанным. Он одушевлен «отвагой, гордостью, тоской по могучему великому врагу». Он, трезво смотрящий на жизнь, не заблуждающийся нисколько относительно лежащих в ее основе трагических элементов, тем не менее, имеет силу идти навстречу жизни, ее ужасам и опасностям.

Образ Заратустры – это именно апофеоз «воли к трагическому».

Всем в своей жизни и своей «победой» над жизнью, всем своим внутренним развитием и внутренним совершенством Заратустра обязан страданию, «великому страданию».

Он «сочетал в своей душе все, что только может дать болезнь, яд и опасность»; его удел – страдать так, как никто еще не страдал. Путь к «новой» жизни, по которому он идет, – до бесконечности трудный путь, этот путь пролегает среди горных теснин и утесов, над горными стремнинами и пропастями.

И Ницше заявляет: «Вы всячески хотите избавиться от страдания. А мы?.. мы хотим еще более лютого страдания, чем оно когда-либо было! Состояние блаженства, как вы его понимаете, – вовсе не есть цель: оно кажется нам концом… Дисциплина страдания, великого страдания… разве вы не знаете, что только подобная дисциплина способствовала до сих пор всякий раз повышению человеческого типа?»[2]

В страдании, таким образом, для Ницше весь смысл жизни; в стремлении к страданиям – все величие, достигнутое человеческой душой. Культ страдания – это сущность ницшевской философии.

Только страдание, – по мнению Ницше, – движет прогресс: поэтому Ницше отрицательно отнесся к идее наступления на земле царства всечеловеческого блаженства: в идеальном царстве не будет страданий, и отсутствие их, в глазах Ницше, должно означать застой.

В страхе перед призраком «застоя», он дошел до другого рода крайних выводов, продиктованных, несомненно, остро-патологическим состоянием его душевного мира. Если прогресс движется страданием, то для успешного хода прогресса необходимо требуется возможно большее увеличение суммы страдании на земле. Человек, идущий по пути к «новой» жизни, должен не только сам страдать, но и быть свидетелем чужих страданий, доставлять другим людям страдания. Отсюда проповедь гнета, насилия, хищничества…

Такова философия «сверхчеловеческих» начал, которую Фридрих Ницше создал, основываясь исключительно на данных своей внутренней жизни. Пользуясь исключительно данными своего внутреннего опыта для создания своего положительного идеала Ницше вынужден был условиями окружавшей его общественной среды… Ницше вырабатывал свое миросозерцания в эпоху «пяти миллиардов», т. е. в эпоху первого решительного торжества немецкого «бюргерства», торжества, наступившего после франко-прусской войны… Среди толпы немецких филистеров-бюргеров Ницше чувствовал себя на положении «одинокого интеллигента», не видел вокруг себя ничего, кроме слабости и ничтожества или пошлого и тупого самодовольства.

Только одно «стремление к трагическому», способность страдать, открытое им в тайниках его собственного душевного мира, служили ему спасительным маяком, возвышали его над прозой бесцветной бюргерской жизни… И с тем большей энергией он сгущал «трагические» краски, рисуя образ идеально-сильного человека, тем резче он подчеркивал контраст между своим идеалом и идеалами «бюргерства»…

Но, повторяем, его идеал был pium de iderium больного, душевно-раздвоенного человека.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.