Глава III. Приобщение к таинству

Глава III. Приобщение к таинству

…не труден доступ к Аверну:

Ночи раскрыты и дни ворота черного Дита,

Но шаги обратить и на высший выбраться воздух, —

Это есть труд, — это есть подвиг.

Вергилий, «Энеида» (VI. 125–129)

Перевод В. Брюсова[91]

«Подвиг» написан Набоковым в Берлине в течение 1930 года и опубликован в Париже, в издательстве «Современные записки» в 1932-м[92]. Роман прост и загадочен. Большой по объему, с демонстративно ослабленным сюжетом, он внезапно обрывается у порога главного действия, заявленного в заглавии. Подвиг героя остается за пределами произведения. Повествование трансформируется в предисловие, содержащее некоторые элементы развязки[93], иначе говоря, становится рамкой главного текста, на самом деле выпущенного.

Роман структурно воплощает фигуру умолчания и прочитывается как аллюзия на стихотворение Ф. Тютчева «Silentium!»[94]. Примечательна и календарная деталь: стихотворение написано в 1830 году, ровно за сто лет до «Подвига», и, таким образом, условно параллельно ему во времени (о приеме биографического параллелизма см. ниже). Тематическая перекличка романа и стихотворения очевидна. Состояние, в котором пребывает главный герой, Мартын, «блаженство духовного одиночества» (с. 76), погруженность в себя, в свои предчувствия, мечты, воспоминания, прочитывается как романное воплощение тютчевских деклараций: «Лишь жить в самом себе умей. / Есть целый мир в душе твоей…»[95] — и утверждается как единственная форма духовной жизни личности, скрытая от других завесой тайны.

В романе ей противопоставлена деятельность общественная, где знание разделено группой, а поступок одного подчинен общей цели. Общественная мера понимания — норма — не позволяет постичь индивидуума, в частности понять поведение Мартына. Следует отметить, что к категории общественного сознания Набоков причислил не только героев произведения, но и его читателей. Оставаясь наедине с читателем, Мартын не откровенничает, не посвящает в свои мысли, а, наоборот, скрывает их, отделывается намеками. Например, в Швейцарии Мартын чувствует, как «что-то счастливое, томное его издалека заманивало…» (с. 56–57). В Кембридже: «…дорожные волнения получили новую значительность. Мартын словно подобрал ключ ко всем тем смутным, диким и нежным чувствам, которые осаждали его» (с. 76). В чем ключ — остается загадкой для читателя.

Условие потаенности внутреннего мира героя сохраняется до конца повествования. Скрытыми остаются мотивы и цели подвига. Автор отказывается придать их общественному читательскому достоянию. Чтение романа превращается в самостоятельную попытку читателя приобщиться к таинству чужой души. Индивидуальное действие предполагает индивидуальное знание. Не случайно Набоков писал, что «лучший читатель — это эгоист, который наслаждается своими находками, укрывшись от соседей»[96].

Вместе с тем фигура умолчания, выбранная Набоковым для художественного воспроизведения подвига, обусловливает его сакрализацию. Поступок героя теряет соотнесенность с личностью и биографией и трансформируется в миф. Этому способствует и сюжет романа.

«Подвиг» — произведение о странствующем герое, изгнаннике. «Счастливое и мучительное путешествие, которым обернулась жизнь» (с. 11) Мартына, начинается вынужденным бегством из Крыма и завершается добровольным возвращением на 24 часа в Россию — Зоорландию. Повествование обнаруживает два плана: реальный и фантастический; исследователи отмечали сходство романа со сказкой[97].

Представляется, что «Подвиг» возникает на скрещении двух литературных форм: биографической и мифологической. Текст конструируется одновременно как биографический роман и мифологическая поэма. Прочтение возможно в системе каждого жанра, но скрытый смысл произведения обнаруживается именно на жанровом перекрестке.

Бинарная природа текста проявляется уже в заглавии. Согласно В. Далю, слово «подвиг» означает «доблестный поступок» и «путь, путешествие»[98]. Первое значение прочитывается как титр биографического повествования, в котором реализация сюжета сводится к воплощению образа главного персонажа. Подвиг — путь, путешествие служит заглавием мифологического произведения, и в этом случае реализация сюжета состоит в изображении единой картины мира.

1. Биографизм

Содержание «Подвига», биографического романа, составляет описание жизни молодого человека на протяжении шести с половиной лет. Действие дебютирует ранней весной 1918 года, когда на зов матери Мартын выходит из «кипарисовой аллеи» (с. 15), и обрывается поздней осенью 1924 года, когда Мартын исчезает в темноте «тропинки в черном еловом лесу» (с. 194).

Аллея/тропинка — эмблематический образ пути в романе — повторяет линеарную структуру биографического повествования и служит обманным сигналом читателю, что герой уходит по той же тропинке в текст, по которой вышел из него.

Сад/парк и лес заявлены конечными точками сюжетного движения. Образ сада/парка в «Подвиге» воспроизведен в традиционном значении земного аналога рая. Образ леса связан с непредсказуемой опасностью, погоней, убийством, смертью и отмечен оппозиционным смыслом. Позднее в романе «Приглашение на казнь» Набоков разовьет тематическую противопоставленность этих локусов, прибегнув к символизирующим их персонажам: садовнику и охотнику.

Финал романа не однозначен. Согласно пониманию самого Мартына, он уходит в Зоорландию, страну мертвых, и лес, в котором он исчезает, подобен Стигийским лесам. С точки зрения других героев романа, к ним может причислить себя и читатель, — Зоорландия — вымысел «с налетом фантастического» (с. 191). Мартын же уходит в реальную Россию, где его ждет, по-видимому, смерть.

Итак, мифологическое и биографическое в романе соотносятся не только с категориями фантастического и реального, но с понятиями индивидуального и коллективного, уникального и расхожего, потаенного и названного. Иначе говоря, граница между литературными формами пролегает там, где кончается мир индивидуума и начинается мир группового сознания. Вопреки традиции, миф в «Подвиге» — не создание коллективного разума, а проекция мировоззрения личности, тогда как биографический роман возникает как отражение точки зрения большинства персонажей и читателей. Примечательно в этой связи щедрое введение в текст автобиографического элемента, который форсирует узнаваемость именно биографической формы.

Очевидная установка на псевдоавтобиографизм отличает три набоковских романа европейского периода: «Машеньку», «Подвиг» и «Дар». Важно отметить, что образ главного героя в этих произведениях создается как проекция не собственно набоковской личности, а некоего условного, собирательного персонажа Автора. Он вбирает фрагменты биографий Набокова, Пушкина, в понимании Набокова поэта par excellence, и литературных героев, пушкинских и шекспировских. В этом сказывается игровая ориентация Набокова на совпадения биографических дат: он родился, как известно, через сто лет после Пушкина(1899) и, как любил утверждать, по новому стилю в день рождения Шекспира (23 апреля). Уже в «Подвиге» пародийно воплощается сформулированный в «Даре» принцип создания писательских биографий: «эти идиотские „биографии романсэ“, где Байрону преспокойно подсовывается сон, извлеченный из его же поэмы»[99].

Герой «Подвига», Мартын Эдельвейс, чья биография напоминает набоковскую, лишен, однако, главного сходства с автором — у него нет литературного дара. Образ Мартына восходит не к Пушкину, а к пушкинскому герою Онегину. Модель выбрана с учетом календарного параллелизма: «Евгений Онегин», согласно авторской записи, закончен в 1830-м, «Подвиг» — в 1930-м. Оба начаты в мае (ср. у Пушкина — 9 мая, у Набокова в Предисловии к английскому переводу романа — «Glory» — говорится: «…роман начат в мае 1930…»)[100]. Сюда следует отнести и одинаковый возраст Пушкина и Набокова к моменту завершения текста. Так биографический, календарный параллелизм становится одним из условий сюжетостроения в романе.

Онегин, с которым сам Пушкин чувствует сходство, отсюда необходимость «заметить разность»[101], не похож на своего создателя, он — не поэт.

Высокой страсти не имея

Для звуков жизни не щадить,

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

(I. VII. 1–4)

Ср. у Набокова о Мартыне: «…в литературных разговорах бывали с ним несчастные случаи: он раз спутал, например, Плутарха с Петраркой…» (с. 75). Напомню, что в предисловии к английскому переводу романа Набоков указал на черту, разрушающую портретное сходство героя с автором, — на отсутствие поэтического таланта[102].

Несколько слов о родословной героев. Мартын — русский лишь наполовину. Отец его — «швейцарец» (с. 229). На этот раз отсылка делается непосредственно к Пушкину. Ср. «Автор, со стороны матери, происхождения африканского…» (Примечание Пушкина к: I, L. 11). Обращает внимание пародийная цветовая контрастность переклички: дед Мартына «старик весь в белом…» (с. 7); у Пушкина в «Моей родословной» «черный дед мой Ганнибал…»[103].

Образ деда Мартына — самостоятельная отсылка к роману «Евгений Онегин». Эдельвейс — «швейцарец, воспитывавший в шестидесятых годах детей петербургского помещика Индрикова и женившийся на его дочери» (с. 7). Ср. у Пушкина первоначальный вариант 9–12 строк III строфы первой главы:

Мосье Швейцарец очень [умный]

Учил его всему шутя

Что<б> не измучилось дитя,

Не докучая бранью [шумной][104].

В «Комментарии» к роману Ю. Лотман пишет: «В таком контексте обучение „шутя“ воспринималось как изложение основ педагогики Руссо („Швейцарец очень умный“). В Кишиневе Пушкин пережил увлечение Руссо…»[105]. Но набоковская аллюзия на Руссо реализуется не через пушкинский текст, а непосредственно: приведенная выше цитата прочитывается как пародийный вариант сюжетной развязки «Новой Элоизы». Отсылки к сочинению Руссо многократны в швейцарских пассажах текста.

Герой «Подвига», так же как герой Пушкина и сам Набоков, «родился на брегах Невы» (I. II. 14). Пушкинская фраза о небрежном обучении наукам:

Мы все учились понемногу,

Чему-нибудь и как-нибудь…

(I. V. 1–2) —

отзывается в словах матери Мартына: «…в ялтинской гимназии как-нибудь доучишься…» (с. 17).

В характерах героев встречаются общие черты. Мартын в истории, «плохо запоминая даты и пренебрегая обобщениями, он жадно выискивал живое, человеческое, принадлежащее к разряду… изумительных подробностей…» (с. 74–75).

Ср. у Пушкина об Онегине:

Он рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания земли:

Но дней минувших анекдоты

От Ромула до наших дней

Хранил он в памяти своей.

(I. VI. 9–14)

В «Подвиге» дядя Генрих дарит Мартыну на рождение «черную статуэтку, ненужную вещицу» (с. 47) и говорит: «В семнадцать лет человек уже должен думать об украшении своего будущего кабинета» (с. 48). Ср. у Пушкина:

Все, что в Париже вкус голодный,

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной, —

Все украшало кабинет

Философа в осьмнадцать лет.

(I. XXIII. 9–14)

Пушкинская и онегинская страсть к полированию ногтей наследуется в «Подвиге» отцом и дядей Мартына: «пуще всего пилочка, которой он (отец. — Н. Б.) во всякое время терзал мягкие ногти, выводили ее (мать. — Н. Б.) из себя… (с. 15). Дядя Генрих, став женихом Софьи Дмитриевны, „однажды даже вынул пилочку и начал с приятной грустью шмыгать ею по ногтям…“» (с. 118). И отец, и дядя Генрих — швейцарцы. Пародийный смысл аллюзии в инверсивности ролей. Ср. у Пушкина:

Руссо (замечу мимоходом)

Не мог понять, как важный Грим

Смел чистить ногти перед ним…

(I. XXIV. 9–11)

Сочинения Руссо служат пародийной призмой, в которой преломляются набоковские отсылки к «Евгению Онегину».

Завязка «Подвига» повторяет начало «Е. О.». У Пушкина действие дебютирует в первую неделю мая[106] известием об умирающем дяде, которое получает 25-летний Евгений. В «Подвиге» — весной 1918 года известием о смерти отца, которое 15-летнему Мартыну (с. 16) сообщает мать. Персонаж дяди, двоюродного брата отца, возникает в романе позднее. Уже в эмиграции мать Мартына выходит замуж за дядю Генриха, что Мартын воспринимает как «несомненную измену по отношению к памяти отца» (с. 119). Ситуация отсылает к «Гамлету» Шекспира. Пьеса включается в систему текстов, сопровождающих роман, перекличка с ней поддерживается на протяжении всего повествования.

Приведу примеры. В последней, 5-й сцене I акта пьесы Гамлет после встречи с Призраком просит Горацио и Марцелла принести клятву молчания.

Horatiо: О day and night, but this is wondrous strange!

Hamlet: And therefore as a stranger give it welcome[107].

Привожу в переводе М. Лозинского:

Горацио: О день и ночь! Все это крайне странно!

Гамлет: Как странника и встретьте это с миром[108].

(I. V. 106–167)

Странным странником является Призрак, который приходит в мир живых сообщить Гамлету тайну. В «Подвиге» Мартын «вольным странником» (с. 174) отправляется в мир призраков ради приобщения к таинству. Набоков заимствует у Шекспира смысловое содержание категории странности, как некоторой причастности потустороннему. Одно из проявлений его — утрата рассудка[109]. Примечательно, что когда в финале Дарвин рассказывает Зиланову о поступке Мартына, тог восклицает в ответ: «Что за странная история… Каков, однако, сумасброд» (с. 232–233).

Внешний уровень определения странности поведения Мартына связан с непониманием его другими. Подвиг Мартына не подчинен общественной пользе, цели его и готовность к свершению вызревают в сознании героя без всякой соотнесенности с историческим временем и гражданской общепринятой логикой. Так, Дарвин думает о Мартыне: «Тут есть что-то странное. Спокойно сидел в Кембридже, пока была у них гражданская война, а теперь хочет получить пулю в лоб за шпионаж?» (с. 229). Непонимание Дарвина обусловлено и его собственным опытом, отвечающим общей норме: он, «прервав университетское учение, ушел восемнадцати лет на войну…» (с. 71). Мотив смелости/боязни в «Подвиге» прочитывается как перекличка с аналогичным мотивом в «Гамлете». Пересечение Мартыном границы географической отождествляется с пересечением границы экзистенциальной[110]. Ср. у Шекспира в знаменитом монологе Гамлета:

…Who would these fardels bear.

To grunt and sweat under a weary life,

But that the dread of something after death,—

The undiscovered country, from whose bourn

No traveller returns, — puzzles the will…

Привожу в переводе В. Набокова:

…Кто б стал под грузом жизни

кряхтеть, потеть, — но страх, внушенный чем-то

за смертью — неоткрытою страной,

из чьих пределов путник ни один

не возвращался, — смущает волю…[111]

(III. I. 78–82)

В финальных сценах романа несколько раз пропевается сокращенная цитата из «Гамлета», Мартын в последний раз поднимается в свою комнату: «„Прощай, прощай“, — быстро пропела этажерка, увенчанная черной фигуркой футболиста…» (с. 207). В последней сцене с Дарвином: «„Прощай“, — сказал Мартын, но Дарвин промолчал. „Прощай“, — повторил Мартын» (с. 230).

Adieu, adieu, adieu! remember me.

(I. V. 91)

«Прощай, прощай! И помни обо мне» — таковы последние слова Призрака.

Сквозная аллюзия романа на пьесу Шекспира допускает предположение, что в ней оглашена цель подвига героя. Она открывается Гамлету после посвящения в тайну пришельцем из потустороннего мира,

The time is out of joint. О cursed spite

That ever I was born to set it right.

Век расшатался, — и скверней всего,

Что я рожден восстановить его.

(I. V. 189–190)

Выдвигаемая гипотеза опирается на один из важных мотивов «Подвига» — мотив века[112]. В предисловии к «Glory» Набоков счел нужным привести первоначальное название произведения — «Романтический век», «Romantic times»[113].

В «Подвиге», романе биографическом, выдерживается показатель времени исторического. Родители Мартына расстаются «в год, когда убили в Сараеве австрийского герцога…» (с. 14). Весной 1918 года — умирает отец героя (с. 17), весной 1919 года — Мартын с матерью покидают Крым (с. 33), а осенью 1919 года — он поступает в Кембридж (с. 66). Начало учебы совпадает с событиями гражданской войны: осенью 1919-го войска Юденича идут на Петроград. (Соня спрашивает Мартына, «собирается ли он ехать к Юденичу» (с. 60).) Вторая осень Мартына в Кембридже приходится на время врангелевской эвакуации из Крыма. (Мартын узнает от Сони, что муж ее сестры убит в Крыму (с. 103).) В мае 1922 года Мартын заканчивает Кембридж (с. 133). «Лето, осень, зиму» (с. 52) проводит у матери, а в апреле 1923 года приезжает в Берлин (с. 152). Спустя год, в середине мая 1924 года (с. 175), он едет на лето на юг Франции. В сентябре возвращается к матери в Швейцарию (с. 198). Уход его в Зоорландию, таким образом, приходится на осень 1924 года.

Вместе с тем повествование регистрирует несовпадение личной и общественной событийности. Летом 1921 года «Мартын представлял себе в живописной мечте, как возвращается к Соне после боев в Крыму… Но теперь было поздно, бои в Крыму давно кончились…» (с. 117). В романе разрушается всякая логическая зависимость поступка героя от коллективной истории. Дарвин пытается подыскать понятное объяснение нелегального перехода Мартына: «Ты полагаешь, может быть, что швейцарцу после того убийства в женевском кафе не дадут визы?» (с. 229). Речь идет об убийстве советского полпреда В. В. Воровского в кафе в Лозанне (типичный для набоковской поэтики сдвиг при переводе факта в текст). Завуалированный намек — темпоральное свидетельство: убийство произошло 9 мая 1923 года.

Приведенный пример — показатель исторического времени в романе, но одновременно и демонстративной несоотнесенности с ним личного пути героя.

Дата ухода Мартына в Зоорландию выбрана с учетом не исторической, а пушкинской хронологии, что обусловлено уже отмечавшейся ориентацией биографического романа Набокова на пушкинскую модель. Мартын отправляется на Север, в Россию осенью 1924 года; В августе 1824-го Онегин возвращается на Север, в Петербург, а Пушкин едет в ссылку в Михайловское[114]. Синхронизация биографии героя и автора в «Подвиге» — отсылка к приему Пушкина. Так, у Набокова начало изгнания Мартына совпадает с отъездом в эмиграцию Набокова. Как замечает в Комментариях Набоков, у Пушкина отъезд Онегина в деревню к дяде синхронизирован с его собственной высылкой с Севера, состоявшейся ровно за три года до этого[115].

Согласно законам биографической формы, жизнь героя заключена в определенные временные пределы, отмеченные датой рождения и датой смерти (исчезновения из текста). День рождения Мартына в «Подвиге» предлагается установить читателю. Известно, что он наступает вскоре после приезда героя в Швейцарию (с. 47). Мартын уезжает из Крыма ранней весной. Погода: «ненастное море и косо хлещущий дождь…» (с. 33) — характерна для начала марта[116]. Путь до Греции, пребывание там (не более трех недель, с. 64), дорога до Марселя, а затем Лозанны в целом длится более месяца. Если герой покидает Крым в начале марта, то день рождения его приходится на середину апреля. В английском переводе романа читаем: «…then in mid-April 1923, on his twenty-first birthday, he (Martin. — N. B.) announced to uncle Henry that he was leaving for Berlin»[117].

Согласно церковным книгам 14 апреля — день именин Мартына[118]. Даль называет 14 апреля днем Мартына-лисогона[119].

В тексте, однако, назван день именин героя, и примечательна его точность: вот письмо от 9 ноября — дня его именин. «В этот день, — писал Мартын, — гусь ступает на лед, а лиса меняет нору» (с. 87). Выбор даты символичен. 9 ноября — день именин Александра[120]. Отсылка к Пушкину закреплена в характеристике числа, которая представляет собой переведенную в прозу цитату из «Евгения Онегина»:

На красных лапках гусь тяжелый,

Задумав плыть по лону вод,

Ступает бережно на лед…

(IV. XLII. 9–11)

Таким образом, дата рождения героя приходится надень его именин, а именины Мартына — на день именин Александра.

Прием утаивания и называния дат соотносится в романе с категориями общественной и личной. Дата именин, связанная с наречением, «называнием» человека и тем самым приобщением к миру общественному, оглашена. Даты рождения и смерти, принадлежащие пути личному, — скрыты.

Не названа в романе и дата перехода Мартыном границы. Перед уходом в Зоорландию Мартын приезжает к матери, в сентябре 1924 года. Приезд его приходится, видимо, на конец месяца; о том свидетельствует итоговая фраза, относящаяся к погоде: «Сентябрь был жаркий, погожий» (с. 198). Мартын проводит в доме дяди менее двух недель, в течение которых знакомится с Грузиновым.

В первую декаду октября, во вторник (с. 199), который выпадает в 1924 году на 7 октября, Мартын едет в Берлин. Он прибывает туда в среду, т. е. 8 октября. Указание на начало октября делается в тексте посредством цитаты из Пушкина: «…прекрасны были теплые рыжие оттенки листвы, — „унылая пора, очей очарованье“…» (с. 212). Это строка из стихотворения «Осень», которое начинается со слов: «Октябрь уж наступил…»[121].

Итак, 8 октября Мартын встречается с Дарвином и говорит: «Я дам тебе четыре открытки, будешь посылать их моей матери по одной в неделю, — скажем, каждый четверг» (с. 228). «В среду он (Дарвин. — Н. Б.) получил толстый пакет из Риги и нашел в нем четыре берлинских открытки…» (с. 232). Это среда — 15 октября. «В четверг утром… он опустил первую» (с. 232) — 16 октября. «Прошла неделя, он опустил вторую» (с. 232) — 23 октября. «Затем он не выдержал и поехал в Ригу, где посетил своего консула, адресный стол, полицию, но не узнал ничего. Мартын словно растворился в воздухе» (с. 232).

Надо полагать, что Мартын перешел границу между 16 и 23 октября. Таким числом может быть 19 октября, лицейский праздник, многократно воспетый Пушкиным, день сходки друзей. На вопрос Грузинова: «Зачем?» — Мартын отвечает: «Повидать родных в Острове или Пскове» (с. 202). Близ Пскова в Михайловском отбывал свою северную ссылку Пушкин.

30 октября Дарвин опустил третью открытку, в пятницу 31 октября отправляется к Зиланову (с. 232). «Прошло еще несколько дней…» (с. 234), и Дарвин едет в Швейцарию известить мать Мартына.

Описание природы в Швейцарии читается как законспирированная пушкинская строка: «ноябрь вдруг отсырел после первых морозов» (с. 234). Ср. у Пушкина: «И ют трещат уже морозы…». Это начало той самой строфы «Евгения Онегина», из которой заимствован образ «гуся, ступающего на лед», поэтически маркирующий день именин героя — 9 ноября. Прозаическое воспроизведение 1-й строки XLII строфы, связанной в тексте с определенной датой, служит своеобразным указателем на нее. Символично, что день перехода Мартыном границы (19 октября) и день извещения матери о его исчезновении, он же день его именин (9 ноября), приходятся в 1924 году на воскресенье (см. финал главы III настоящего издания.).

Образ Мартына содержит еще одну важную для понимания романа аллюзию на «Евгения Онегина». Онегин — фамилия речная. С рекой, путешествием по воде, связана главная тема образа Мартына. Перекличка реализуется в имени героя: Мартын — общее название водных птиц (Larus Sterna)[122], в число которых входит и чайка, и рыболов. Этот скрытый в имени образ — пародийное отражение пушкинского гуся, который оказывается эмблемой дня именин Мартына. И гусь и мартын — птицы водные, не певчие, как и сам герой романа, который, как было замечено выше, лишен литературного дара[123].

2. Мифологизм

Содержание романа «Подвиг», как указывалось выше, изложено на двух уровнях: реальном и фантастическом. Восприятие действительности как мира волшебного обусловлено точкой зрения самого героя. «Подлинной жизнью» Мартына была та, «которой он жил в мечтах» (с. 23). Сознание героя непрерывно переплавляет реальность в вымысел, а сфабрикованные фантазией образы утверждает как реальные. Фантастический смысл обретают картины прошлого. Так, Крымское побережье преображается в «Крымское лукоморье» (с. 170), — условие сказочности локуса реализуется за счет отсылки к пушкинской поэме-сказке, к прологу из Песни первой «Руслана и Людмилы». Это произведение, фантастическое по своей природе, становится одним из постоянных текстов-адресатов романа. Аллюзия на него в «Подвиге» повторяет пушкинскую, сделанную в «Евгении Онегине»[124]. Отмечу и календарную соотнесенность поэмы и романа: написанная в 1824 году, она воспроизводит сказочную Русь, в которую через сто лет (в 1924-м) уходит герой «Подвига»[125].

Обработке фантазией подчинены картины настоящего[126] и будущего[127]. Именно воображение Мартына становится методом познания. Вместе с Соней «они изучали зоорландский быт и законы…» (с. 171). Отсюда представление о картине мира сочетает элементы реальные и ирреальные, что придает художественному пространству «Подвига» свойства пространства мифологического.

Сочинение Набокова прочитывается как роман-миф. Текст моделируется по образцам «Одиссеи» и «Энеиды» — двух канонических произведений о странствующем герое. Поэма Вергилия, как известно, была сознательно ориентирована на греческий образец. Римский поэт подчеркивал связь своего произведения с Гомером, почти все эпизоды его поэмы имеют прототипы у Гомера. Как пишет М. Л. Гаспаров, «Эней путешествует не по неведомым сказочным морям, а по местам, где уже побывали троянские и греческие колонисты»[128].

Набоков в «Подвиге» по-своему следует за Вергилием (см. финал главы) и создает свое произведение с постоянной установкой на «Энеиду» и, следовательно, на «Одиссею» Гомера. В реальном пространстве романного мира то и дело проступают черты пространства мифологического, уже обжитого героями Вергилия и Гомера. Так, на юге Франции по вечерам Мартын «шел покурить и погрезить к пробковой роще… Воздух был нежен и тускловат… и террасы олив, и мифологические холмы вдалеке… все было немного плоско и обморочно…» (с. 189).

1. Мифологический герой.

Образ Мартына, главного героя, странствующего изгнанника, мыслится как отражение образов Одиссея и Энея. Подобно Энею, Мартын покидает берег родины весной (с. 33). Изгнание обоих вынужденное.

Эней покидает Трою с отцом, Мартын с матерью. Эней — «роком ведомый беглец»[129], ему поручена великая задача: «Италийское царство и земли Рима добыть»[130]. Мартын проникается сознанием своего таинственного долга, постигает назначение своего изгнанничества. В Кембридже Мартын так и не выбрал бы науки, «если б все время что-то не шептало ему, что выбор его несвободен, что есть одно, чем он заниматься обязан… он впервые почувствовал, что в конце концов он изгнанник, обречен жить вне родного дома. Это слово „изгнанник“ было сладчайшим звуком… Блаженство духовного одиночества и дорожные волнения получили новую значительность. Мартын словно подобрал ключ ко всем тем смутным, диким и нежным чувствам, которые осаждали его» (с. 76).

Но если задача Энея постоянно декларируется, прославляется, то цель путешествия Мартына, наоборот, замалчивается, окружается тайной. Пример из разговора Мартына в поезде: «Эта экспедиция научная, что ли?» — спросил француз… «Отчасти. Но — как вам объяснить? Это не главное. Главное, главное… Нет, право, не знаю, как объяснить» (с. 179).

Набоков прибегает к приему табуирования слова-объяснения, чем придает ему смысл магический. Запрет на произнесение ведет к характерному для мифологических текстов синонимическому варьированию, иносказанию. Пародийный эффект в подборе синонимических определений возникает в результате попытки уравнения сакрального и профанного. Еще пример из разговора в поезде: «Дело в том (говорит Мартын. — Н. Б.), что я предполагаю исследовать одну далекую, почти недоступную область»… «Я всегда утверждаю, — сказал француз, — что у наших колоний большая будущность. У ваших, разумеется, тоже». — «Я собираюсь не в колонии. Мой путь будет пролегать через дикие опасные места…» — «Вы, англичане, любите пари и рекорды… На что миру голая скала в облаках? Или… айсберги… полюс, например?» — «… Но это не только спорт. Да, это далеко не все. Ведь есть еще… любовь, нежность к земле, тысячи чувств, довольно таинственных» (с. 178–179).

Задача Мартына приобретает значение сакральной сверхзадачи. Она реконструирует, подчиняет себе мир героя, который в его глазах теряет прежние оценочные критерии. Для персонажей пространства общественного смысл задачи не ясен. Так, Дарвин говорит Мартыну: «Я только не совсем понимаю, зачем это все» (с. 228).

Вместе с тем в романе заявлен «зримый» маршрут героя. Мартын говорит Дарвину: «…я собираюсь нелегально перейти из Латвии в Россию… на двадцать четыре часа, — и затем обратно» (с. 228).

В романе «Подвиг», как и в поэмах Гомера и Вергилия, в образе главного героя символическая значимость преобладает над образной конкретностью. Моделью поведения заявляется геройство. «В науке исторической Мартыну нравилось то, что он мог ясно вообразить, и потому он любил Карляйля» (с. 74). Шотландский писатель Томас Карлейль (1795–1881) — автор знаменитой книги «Герои, культ героев и героическое в истории».

Личность Мартына фактически условна, что отражено в многократно повторяемых определениях его как «никто», «ничто», «инкогнито». Например, Соня говорит Мартыну: «У него (Бубнова. — Н. Б.) есть по крайней мере талант… а ты — ничто…»(с. 167). Или в сцене традиционно конфликтной, когда Черносвитов, муж, застает жену с Мартыном (с. 49). Ни муж, ни жена словно не видят его[131]. Укрытие героя за определениями «ничто», «никто» — отсылка к знаменитому эпизоду с Циклопом, от которого Одиссей спасается, остроумно назвав себя «Никто» (Песнь IX).

В «Подвиге», как и в моделирующих его поэмах, герой условно равен своему назначению, сюжет реализуется в пределах оппозиционных характеристик героя, где одна маркирует роль Мартына в мире реальном, профанном, зримом, а вторая — в пространстве мифологическом, сакральном, потаенном. Мартын — «изгнанник» (с. 76) и «избранник» («ничто не могло в нем ослабить удивительное ощущение своей избранности», с. 187). Бинарная характеристика отсылает к образу Энея.

Другая оппозиционная пара: «барчук»/«батрак». Соня говорит Мартыну: «Ты просто путешествующий барчук» (с. 167). На юге Мартыну, «ввиду полного обнищания, пришлось наняться в батраки» (с. 186). Эта характеристика — аллюзия на Одиссея: царь Итаки возвращается в свой дом в облике старика нищего. В противоположность гомеровскому, герой «Подвига» нанимается в батраки в чужом краю, а в свой возвращается барином, вольным человеком. Аналогично понимается и еще одно парное определение Мартына: будучи «потерянным странником» (с. 185) в изгнании, он возвращается «вольным странником» (с. 174) в Россию/Зоорландию.

2. Мифологическое пространство.

Художественное пространство «Подвига» наделено признаками пространства мифологического. Оно таинственно и вещно, фантастично и реально, репетитивно и уникально, а главное — его отличает цельность общей картины мира.

В романе постоянно наблюдается характерное для мифа взаимодействие верхнего и нижнего миров. Медиатором является, как правило, герой. Мартын «смотрел на небесную реку, между древесных клубьев, по которой тихо плыл» (с. 60). Земной мир отражает высший и наоборот. «Дорога была светлая, излучистая… слева… долина, где серповидной пеной бежала вода…» (с. 52).

Примечательно, что оценочные характеристики верха и низа в «Подвиге» переменчивы. Например, Мартын чуть не погиб летом, «едва не сорвавшись со скалы» (с. 101). Зиланов «спасся от большевиков по водосточной трубе» (с. 92) — тут обыгрывается пародийный синоним водного пути и вертикальный, направленный вниз маршрут спасения. В финале романа Мартын, вернувшись с юга, отправляется на север, в Зоорландию: географическое восхождение оказывается символическим спуском в инфернальное пространство.

Географическая карта романного мира у Набокова по аналогии с Гомером и Вергилием сочетает вымышленные и реальные названия. Но у Набокова реальные имена часто выдают себя за вымысел, а вымысел удачно гримируется под действительность. Так, примеры реальных названий городов на границе Латвии и России/Зоорландии прочитываются как буквализация метафоры. Грузинов показывает на карте: «…Режица, вот Пыталово, на самой черте…» (с. 203)[132].

Еще несколько примеров из крымских страниц романа. Узнав о смерти отца, Мартын «долго блуждал по Воронцовскому парку» (с. 15). Семья Лиды «жила в Адреизе» (с. 21). Мартын вспоминает купальни, свой «правильный кроль» (с. 25), который Лида не видела, так как «отходила налево к скалам, прозванным ею Айвазовскими» (с. 25).

Как свидетельствует географический справочник «Россия», «именье князя М. С. Воронцова расположено в Алупке. Отлогий склон горы от дворца до моря занят роскошным нижним парком, в котором попадаются аллеи громадных кипарисов» (см. начало романа, когда Мартын выходит на зов матери из «кипарисовой аллеи», с. 15). «Шоссейная дорога спускается к берегу моря, где устроена купальня… От купальни вдоль моря по направлению к востоку проходит дорожка и против нее живописный хаос скал… На одной из них… известной под именем скалы Айвазовского, устроена площадка»[133].

Таким образом, название скалы оказывается реальным, а вот название городка, где жила семья Лиды, — вымыслом. Имя его, Адреиз, создано по образцу распространенных названий Крымского побережья: Симеиз, Кореиз, Олеиз. Сопоставление географического и романного описаний убеждает, что Адреизом назван Симеиз[134], находившийся в трех верстах от Алупки (сравнительно небольшое расстояние отделяет городок Лиды от дачи Мартына, так как он «возвращается ночью пешком», с. 21).

К числу указаний на мифологичность романного пространства относится прием географических аллюзий. Приведу два примера. Аллюзия на Гомера. Она сделана с демонстративным указанием адресата и воплощает зримый уровень текста. Мартын в Греции стоит на взморье с женщиной, чью юбку швырял «ветер, наполнявший когда-то парус Улисса» (с. 42). Другая аллюзия на Вергилия. Она закодирована в названии локуса и соотносится с потаенным уровнем произведения. Соня рассказывает Мартыну, что ее сестра «Нелли умерла от родов в Бриндизи…» (с. 103). Бриндизи, старое название Брундизий, — порт в Италии, где по возвращении из Греции умер Вергилий. Свое путешествие поэт предпринял, чтобы увидеть греческие и троянские места. Вергилий, как известно, не закончил «Энеиды» и завещал друзьям сжечь ее. Условие это художественно воспроизведено в тексте в образе смерти от родов.

Важным признаком мифологического пространства «Подвига» является размывание четких границ между реальными и потусторонними мирами. Герой выходит на случайной станции на юге Франции и, пройдя по улице, вдруг спохватывается, что не заметил названия городка. «Это приятно взволновало его. Как знать, — быть может, он уже за пограничной чертой… ночь, неизвестность… сейчас окликнут…» (с. 183). Неопределенность мирораздела делает осязаемее соседство потустороннего.

Символом модернизированной трансгрессии миров является в романе поезд. Примером служит пересечение на поезде маленьким Мартыном чужого и родного пространств (с. 32). В финале Дарвин спрашивает Мартына: «…не проще ли… переехать границу в поезде?» (с. 229). Путешествие на поезде допускает регистрацию обоих миров. Так, по пути из Марселя в Лозанну «волшебство было тут как тут: эти огни и вопли во мраке» (с. 51). Намек на инфернальный образ отсылает к VI книге (стр. 425–426) «Энеиды». В Царстве мертвых у первых дверей слышит Эней детские вопли. Аллюзия, как это часто бывает у Набокова, возвращается в текст романа. Персонажем, объединяющим оба мотива — поезда и детских страданий в Зоорландии, является в «Подвиге» Ирина (см. рассказ о ней Грузиновой, с. 173).

Узнав историю Ирины, Мартын понимает, «что никто и ничто не может ему помешать вольным странником пробраться в эти леса, где в сумраке мучат толстых детей и пахнет гарью и тленом» (с. 173–174).

Мартын, подобно герою мифологической поэмы, ориентируется в таинственном для него пространстве по знакам, сигналам. Ими служат звезды (с. 59), огни (с. 181), звуки (с. 32), тишина (с. 53), птицы (с. 67)… Герой ощущает единство мира, присутствие потустороннего в реальном.

Так, на террасе в Швейцарии Мартын чувствует «призыв в гармонии ночи и света» (с. 59). Неопределенность границ, взаимопроникновенность миров и, наконец, их гармоническое единство и убеждают Мартына в возможности ухода и возврата из Зоорландии.

3. Мифологический сюжет.

Повествование складывается из автономных сюжетных единиц, четко соотнесенных со сменой локуса. Их отличает сюжетная повторяемость, вариативность в пределах константной схемы. Несколько раз проигрывается сюжет испытания смелости героя: в Крыму (с. 21–22), дважды в Швейцарии (с. 101, 105), в Англии (с. 144–145). Несколько раз в романе возникает любовный треугольник, но он всегда отмечен пародийной бесконфликтностью. В Греции муж Аллы, застав ее с Мартыном, попросту не замечает измены (с. 49). В Англии боксовая схватка Мартына с Дарвином кончается дружеским примирением (с. 145–146). В Берлине сам Мартын отказывается от соперничества с Бубновым (с. 174). Любовная интрига дедраматизируется переключением на социально сниженный, упрощенный вариант чувств. В Швейцарии Мартын забывает Аллу, увлекшись горничной Марией (с. 56), а в Англии «несчастная любовь (к Соне. — Н. Б.)… не мешала ему волочиться за всякой миловидной женщиной» (с. 120) и вступить в короткую связь с официанткой Розой (с. 120). Пародийная вторичность сюжета-клише — романа «барчука» с прислугой — подкреплена общим условием: оба женских образа являются автоаллюзией на первый набоковский роман. Дурно пахнущая Мария («однажды, после ее ухода, Софья Дмитриевна потянула носом, поморщилась и поспешно открыла все окна, — и Мартын проникся к Марии досадливым отвращением…», с. 56) и «смугло-румяная» (с. 120) Роза в Кембридже — пародийные варианты смугловатой Машеньки, чей нежный благоухающий образ розы закодирован в тексте романа[135].

Репетитивность сюжетных фрагментов в «Подвиге» характерна для мифологического сюжетостроения[136]. Более того, отдельные сюжетные периоды романа непосредственно отсылают к «Одиссее» и «Энеиде».

Так, роман Мартына с Аллой Черносвитовой — аллюзия на Вергилия, но одновременно и на Пушкина. Начну с пушкинской сказки «Руслан и Людмила». У Мартына завязывается роман с женой Черносвитова, который живет с ним в одной комнате и, бреясь по утрам, «неизменно говорил: „Мазь для лица Прыщемор. В вашем возрасте необходимо“» (с. 40). В поэме Пушкина колдун Черномор уносит невесту Руслана. Имя сказочного злодея «раскалывается» на фамилию мужа и название крема. Сила Черномора в бороде. Ср.: в романе обманутый муж усердно бреется «безопасной бритвой» (с. 40). У Пушкина седую бороду Черномора «на подушках осторожно» несет «арапов длинный ряд»[137]. Образ влюбленного колдуна пародийно закреплен в фамилии обманутого мужа — Черносвитов.

Но главный адресат сюжетного фрагмента — Вергилий. Любовная связь Мартына с Аллой Черносвитовой в Греции — аллюзия на роман Энея с Дидоной, карфагенской царицей. Дидона названа в тексте «блуждающей» (femina… errans. — IV. 211). Ср. у Набокова об Алле: «Одна только эта молодая дама выглядела примерной путешественницей…» (с. 33). Дидона после гибели мужа бежит в Африку, где покупает землю у царя Ярба. Она становится африканской царицей. Мотив пародийно воплощается в жарких любовных сценах: «…Алла похрустывала в его объятиях… Между тем близка была Африка… узоры знойной суши…» (с. 50). Страсть Дидоны к Энею отзывается в декларируемой «страстности» Аллы. «Я безумно чувственная. Ты меня никогда не забудешь…» — говорит она Мартыну (с. 50).

Образ Аллы Черносвитовой в сознании Мартына связывается с «черной статуэткой (футболист, ведущий мяч)» (с. 47), которую дядя Генрих дарит ему на рождение. Таинственный смысл символа предлагается к читательской интерпретации.

Хрупкость Аллы («Ах, сломаешь», — говорит она Мартыну, с. 50) легко соотносится с хрупкостью статуэтки. Черный цвет фигурки — с черным цветом, закрепленным в фамилии героини. Но основное значение символа раскрывается в аллюзии на Вергилия.

В книге IV поэмы разгневанная царица говорит Энею:

…А я преследовать буду

С факелом черным тебя…

(IV. 384–385)

Фамилия героини, Черносвитова, — пародийное отражение образа Дидоны, с черным факелом мести преследующей покинувшего ее возлюбленного. Симптоматично, что в романном отражении возникает «мимозовая ветка» (с. 50), которой Алла машет Мартыну при прощании — синоним «золотой ветви», позволяющей Энею проникнуть в Царство мертвых (См.: VI. 406–409). Алла называет любовные свидания — «заглянуть в рай» (с. 48), Мартын, отправляясь в Зоорландию, собирается заглянуть в ад.

И еще один элемент символа — «футболист, ведущий мяч» (с. 47). Футбол, бокс, гребля, теннис образуют мотив спорта в романе. Спорт утверждается в «Подвиге» как форма испытания смелости, проявление геройства. Героическое начало, которое видит в спорте Мартын, восходит к римской модели. Указания на нее есть в тексте. Мартын размышляет о словесности: «Были в ней для Мартына намеки на блаженство: как пронзала пустая беседа о погоде и спорте между Горацием и Меценатом…» (с. 75). Цитата отсылает к 1-й Оде Горация, посвященной Меценату, где в строках 3–6 описывается соревнование на колесницах на олимпийской арене[138]. Цитирую в переводе М. Л. Гаспарова: «Есть такие, кому высшее счастие пыль арены взметать в беге увертливом раскаленных колес…»[139]. «Не было победы славней для античного человека, — пишет М. Гаспаров, — чем победа на Олимпийских играх»[140]. Роман с Аллой — первая победа молодого человека в любви — может отождествляться в его сознании с победой спортивной.

Возможно, однако, и другое прочтение символа. Оно отсылает к Гомеру и Вергилию, к образу надгробных спортивных игр[141]. Их символическая связь с мраком царства мертвых воплощается в романе в «черной статуэтке футболиста» (с. 47).

Черный цвет в «Подвиге» традиционно связывается с Царством Аида, а пародийно — с Африкой. Африканский мотив в романе также связан с Вергилием, точнее, через него с другим поэтом, Петраркой, чья эпическая поэма, написанная на латинском языке, «Африка» (1341) — образец прямого подражания «Энеиде» Вергилия. Ср. в «Подвиге»: Мартын «раз спутал… Плутарха с Петраркой…» (с. 75).

Африканский мотив, сквозной в повествовании, реализуется в перекличке с литературными текстами и литературными биографиями, включенными в художественную систему романа. Главная среди них — пушкинская. Пушкинское присутствие в «Подвиге» обусловливает смысловое сближение отдаленных миров, обнаружение их скрытого единства. В контексте пушкинской биографии образы России и Африки и, соответственно, значения белого и черного цветов, понятия севера и юга осознаются как части и признаки общей картины мира, обладающей мифологической цельностью и гармонией. Приведу несколько примеров. Мартын на юге замечает, как «блестели листья, как блестят они и в русском лесу, и в лесу африканском» (с. 186).

В Кембридже, в кондитерской, «очень привлекавшей студентов… пирожные были всех цветов… и глянцево-черные, негритянские с белой душой» (с. 120). О Мартыне: «…кожа у него была более кремового оттенка с многочисленными родинками, как часто бывает у русских» (с. 142–143). Родинки — как следы негритянского нутра, проступающего на белой коже.

Другим текстом-адресатом африканского мотива в романе является Шекспир, его драма «Отелло». Мартын мечтает, что «после многих приключений… явится к Соне и будет, как Отелло, рассказывать, рассказывать» (с. 138). Цитата отсылает к известным словам Отелло:

She loved me for the dangers I had past;

And I loved her that she did pity them.

В переводе Б. Пастернака:

Я ей своим бесстрашьем полюбился,

Она же мне — сочувствием своим[142].

(I. III. 166–167)

В смысловом освещении шекспировского текста прочитывается «то сокровенное, заповедное (Мартына. — Н. Б.), чем связана между собой эта экспедиция и его любовь…» (с. 217).

Другой важный сюжетный период связан в романе с образом Сони. Представляется, что она исполняет в повествовании традиционную для мифологических поэм роль «задерживающей женщины» и является романным воплощением образа Цирцеи из «Одиссеи» Гомера.

Мартын живет в Берлине, связанный чувством к Соне. Он понимает, «что еще немного, и он превратится в Сонину тень и будет до конца жизни скользить по берлинским панелям, израсходовав на тщетную страсть то важное, торжественное, что зрело в нем» (с. 175). Ср. у Гомера: Одиссей говорит Цирцее: «Ты у меня, безоружного, мужество все похитишь…» (Х. 34)[143].

Мартын проводит в Берлине год, как Одиссей на острове Цирцеи (см. Песнь 10). «Пересев… в поезд, идущий на… юг, он как будто окончательно освободился из Сониных туманов» (с. 176). Цирцея — волшебница. Отсылка к Гомеру делается через еще один медиативный текст, в частности пушкинский. Соня говорит «тоном пушкинской Наины» (с. 174), колдуньи из «Руслана и Людмилы».

Соня — дочь Зиланова-«кочевника» (с. 135). В романе «кочевник» противопоставлен «страннику», как путешествующий по земле — путешествующему и по воде, и по суше. Определение «кочевник» отсылает к «Цыганам» Пушкина (поэма была окончена 10 октября 1824 года, см. условие биографического параллелизма, указанное выше).

Цыганы шумною толпой

По Бессарабии кочуют…[144]

Соня появляется в маскараде «одетая цыганкой» (с. 116). Костюм — намек на роль предсказательницы. Соня, шутя, говорит Мартыну: «…в России встретимся…» (с. 136). Цирцея в «Одиссее» и Сивилла в «Энеиде» рассказывают герою, как спуститься в Царство мертвых. Ср. у Набокова: «Мартын с Соней изучали зоорландский быт и законы…» (с. 171, цитата уже приводилась выше). Знание о подземном мире отражено в голосе Сони: «…в ее торопливом голоске проходил подземной струей смех, увлажняя снизу слова…» (с. 124).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.