НАПЕРЕГОНКИ С ПРОГРЕССОМ

НАПЕРЕГОНКИ С ПРОГРЕССОМ

Всегда и везде Тарелкин был впереди. Едва заслышит он, бывало, шум, совершающегося преобразования или треск от ломки совершенствования, как он уже гут и кричит: вперед!!… Когда несли знамя, то Тарелкин всегда шел перед знаменем; когда обяьяили прогресс, то он стал и пошел перед прогрессом так, что уже Тарелкин был впереди, а прогресс сзади!

А. Н. Сухово-Кобылин

Молчалинский либерализм — не единственное отступление от стародавних традиций нашего замечательного семейства. Со временем многие его члены, почувствовав себя, как позднее. Невзоров-Ибикус, «королями жизни», не захотели больше оставаться на служебных ролях. Зачем, решили они, собирать остатки с общественного стола, если можно, «замечательным чутьем» уловив ход событий, сесть за него пораньше? Разве они хуже прочих? Талантами — «умеренностью и аккуратностью» — Бог не обидел. Здравомыслием — «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь» — не обделены. Чувством реальности — «Ведь надобно зависеть от других» — тоже. Да и маленькое, но жгучее желание «и награжденья брать, и весело пожить» было тут не на последнем месте. Вот и появились на свет приспособленцы-прогрессисты, придавшие особый колорит лику классического хамелеона. Эта ветвь рода оказалась весьма продуктивной и особенно преуспевала в эпохи крупных социально-политических перемен. Потому-то сейчас, в разгар перестройки, нам нельзя обойти эту ветвь вниманием.

В числе первых прогрессистов был Кандид Касторович Тарелкин — персонаж, к сожалению, подзабытых ныне пьес А. В. Сухово-Кобылина «Дело» (1861) и «Смерть Тарелкина» (1868). Судьба его сложилась драматично. Когда-то Тарелкин преуспевал. Вместе со своим начальником Варравиным он входил, по определению автора, в «Силы» чиновничьего мира. Выше находились только «Начальства», ниже — «Подчиненности». У подножья этой бюрократической пирамиды стояли всякие «Ничтожества, или Частные лица», которых беззастенчиво обирали и оскорбляли. Тарелкин считался счастливчиком. Вот как отзывались о нем «Подчиненности»:

«Омега. Да! Расцвел, как маков цвет! Вот: ни состояния, ни родства, а каково: Станислава хватил.

Шерц. В коллежские советники шаркнул.

Шмерц. Двойной оклад взял.

Омега. Чем вышел, это удивление.

Чибисов. В рубашке родился, господа.

Омега. Стало, по пословице: не родись умен, а родись счастлив.

Шило. Это глупая пословица — по-моему, это по стороне бывает. Вы заметьте: вот в Англии говорится: не родись умен, а родись купец; в Италии: не родись умен, а родись певец; во Франции: не родись умен, а родись боец…

Шмерц. А у нас?

Шило. А у нас? Сами видите (указывает на дверь, где Тарелкин): не родись умен, а родись подлец».

Как-то раз Варравин с Тарелкиным виртуозно провернули одно дельце: разорили и унизили непрактичную, но честную семью Муромских, которая ранее стала жертвой жениха-афериста Кречинского, о чем драматург рассказал в пьесе «Свадьба Кречинского» (1854), открывшей его знаменитую трилогию. Тарелкин, естественно, надеялся на солидный куш. Ведь всю подготовку «дела», всю черновую работу провел именно он. Даже в семью Муромских зачастил, всё обещал миром уладить неприятности, за дочерью ухаживал — словом, почти стал своим человеком (вспомните Молчалина, Чичикова, Глумова, уже прошедших этот накатанный путь!). Но, как обычно, вызнав и выведав что надо, использовал обстоятельства против доверчивых людей. А чего стесняться? Тарелкин, как и его высокое и низкое окружение, видел в «Ничтожествах, или Частных лицах» только источник собственного благополучия, считая, что они нужны лишь для того, чтобы блаженствовали «Силы».

Но коса нашла на камень. Варравин оказался похитрее и понаглее своего подчиненного. Не желая делиться, он взял деньги просителей себе, а Тарелкин остался ни с чем. И пошел на отчаянный шаг: выкрал у начальника компрометирующие бумаги и стал его шантажировать. Схватка разгорелась смертельная — ее перипетии как раз и стали канвой пьесы «Смерть Тарелкина». Как видно уже из названия, в неравной борьбе Кандид Касторович проиграл — не оценил он вполне того, с кем имел дело, не рассчитал свои силы: «Ну что делать; не удалось — ну ваша взяла…»

Правда, тут же, оставаясь верным природе, Тарелкин попытался вписаться в новую ситуацию и обратился к почтенной публике с замечательным предложением: «Господа, вам не надо ли управляющего имением?.. Имею вот аттестаты (показывает аттестаты); об опытности и говорить нечего: прошел огнь и воду! Насчет честности — сами видели: за правду страдал!.. Удостоверение могу представить от любого общества сельского празднословия… Но особенное чувствую влечение заняться винокуренной операцией — это уж просто натура говорит… Плодопеременные вам севообороты заведу, и с каким угодно удобрением… всё могу!.. Одно слово, введу вам прогресс… так обделаю, что только ахать будете… Право, подумайте… Харррроший случай!..»

Слышавший этот монолог Варравин не выдержал и несколько подпортил репутацию будущему управляющему: «Я тебе говорю: ступай прямо в пекло; там тебе не откажут — примут!..» Но чего не скажешь с досады: ведь дело принимало опасный оборот. Теперь же, одолев супротивника, он прощает его и перед расставанием даже слегка облагодетельствует. А как иначе? Ведь родня, хотя и стоит на другой — низшей! — ступени лестницы, ведущей к вершинам.

Вспомним: у Тарелкина не было «ни состояния, ни родства, а каково: Станислава хватил». Так же, много раньше, начинал и Варравин: «Состояние?! — А что, вы как думаете, оно мне даром пришло — а? Потом да кровью пришло оно ко мне! Голого взял меня Антон Трофимыч Крек, да и мял… и долго мял, пусто ему будь. Испил я из рук его чашу горечи; все терпел, ничем не брезговал; в чулане жил, трубки набивал, бегал в лавочку — да!» В авторских пояснениях к пьесе «Дело» слова Варравина получают полное подтверждение: «Правитель дел и рабочее колесо какого ни есть ведомства, действительный статский советник, при звезде. Природа при рождении одарила его кувшинным рылом. Судьба выкормила ржаным хлебом; остальное приобрел сам».

В биографиях обоих мы без труда найдем целые главы, близкие и Молчалину, и Чичикову, и особенно щедринским представителям молчалинского клана, теоретически, так сказать, обосновавшим свою практическую философию. Все они, следуя семейной формуле, шли по жизни одним путем, но — что делать! — кто-то всегда оказывался удачливее, изворотливее, подлее. В этом случае первым стал Варравин: лучший кусок пирога достался ему…

Словно предчувствуя свою гражданскую смерть, незадолго до разоблачения Тарелкин устроил собственные поминки, где произнес знаменитую речь, в которой живописал заслуги «усопшего» перед человечеством. Она столь величественна и характерна для всех Тарелкиных, далеких и близких, что не грех прочитать ее целиком и хорошенько запомнить. Может быть, пригодится для сравнения:

«Не стало рьяного деятеля — не стало воеводы передового полку. Всегда и везде Тарелкин был впереди. Едва заслышит он, бывало, шум совершающегося преобразования или треск от ломки совершенствования, как он уже тут и кричит: вперед!!…Когда несли знамя, то Тарелкин всегда шел перед знаменем; когда объявили прогресс, то он стал и пошел перед прогрессом — так, что уже Тарелкин был впереди, а прогресс сзади! — Когда пошла эмансипация женщин, то Тарелкин плакал, что он не женщина, дабы снять кринолину перед публикой и показать ей… как надо эмансипироваться. Когда объявлено было, что существует гуманность, то Тарелкин сразу так проникнулся ею, что перестал есть цыплят, как слабейших и, так сказать, своих меньших братий, а обратился к индейкам, гусям, как более крупным. Не стало Тарелкина, и теплейшие нуждаются в жаре; передовые остались без переду, а задние получили зад! Не стало Тарелкина, и захолодало в мире, задумался прогресс, овдовела гуманность…»

Эффектно, не правда ли? А сколько чувства, искренности, веры! Не перестаешь удивляться живучести эдаких «носителей прогресса». Что им разные перемены и общественные сомнения! Чем больше, тем лучше, — они тут как рыба в воде. Упадут, встанут, отряхнутся и опять за свое. Многие Молчалины, почуяв ветер перемен, прячутся и выжидают. Другие теряются под напором жизненных бурь, до конца надеясь на возврат старых, добрых, теплых времен. А эти не такие. Они, уловив в свои паруса свежий ветер, мгновенно поворачивают корабль, пристраиваются к новым обстоятельствам, угадывают, что будет, кто будет, что надо делать и говорить, и начинают провозглашать совершенно противоположное тому, о чем говорили еще вчера или сегодня утром.

И как провозглашают — златоусты! Облепят сладкими словесами, обмажут елеем, оближут, ввинтятся в душу, нашепчут, напоют: "Красавец! Полубог! Юпитер!» Помните? И дрогнет чье-то начальственное сердце, поверив и возжелав. Надо бы поддержать сподвижника, отблагодарить. «Ну, как не порадеть Родному человечку!» — повторит начальственное лицо вслед за предшественниками. И порадеет, и поддержит, и спасет, если надо, от ответственности. Если лицо это служит — или, точнее, прислуживает — Лицу, а не делу, то и Лицо, минуя дело, отблагодарит лицо. А при чем тут дело?..

О, этот зловещий «родной человечек», выросший из молчалинского корня! Ради него — в знак благодарности за преданность — можно, оказывается, забыть про совесть и честь, попрать справедливость и достоинство. Сколько блестящих идей и великих начинаний было загублено ради спокойствия и безбедного существования очередного «родного человечка»! Сколько светлых голов и чистых сердец было предано порицанию и отдано на поругание! Ибо ничего так не боится «родной человечек», как чьей-то независимости, бескорыстного служения общему делу, ищущей мысли, свободного чувства.

Зачем он все еще живет на свете и благоденствует, когда изнемогают умы и разбиваются сердца? Вопрос, как мы уже знаем, не нов, но и мы с вами ищем на него ответ. Сегодня волна общественного прозрения и духовного обновления потрясает сами основы прежней жизни, и без такого ответа нельзя идти уверенно вперед. У перестройки есть друзья и враги. Это нормально. Есть сочувствующие и сомневающиеся. И это тоже нормально. Страна пришла в небывалое, порой болезненное движение. Слишком долго наше бытие определяло наше сознание таким образом, что в головах и делах многое перепуталось: желаемое и действительное, реальное и кажущееся, намерения и возможности. Пройдет, думаю, еще немало времени, прежде чем жизнь всё поставит на свои места и бытие подчинится обновленному сознанию.

Но и сейчас уже кое-что стало ясным. Например, что между новым и старым есть нечто не новое и не старое, а постоянное, которое тоже пришло в движение и стало перестраиваться, вернее — подстраиваться.

Мы говорим не о тех, кто мучительно осмысливает прошедшее и происходящее и честно ищет пути в будущее, и даже не о тех, кто торопится объявить всё, что было, сплошной ошибкой и отбросить за негодностью. При этом, кстати, кое-кто из самых «передовых», резво, без груза ответственности, сомнений и раскаяний, забежавших вперед, с какой-то задорной радостью называет всех, кто не бежит рядом с ними, приверженцами старого. Воистину, их пар часто уходит в гудок, а энергия достойна лучшего — созидательного! — применения. Но это пройдет — «детская болезнь левизны» всегда сопутствует коренным переменам.

Конечно, есть и те, кто твердо и по-своему честно ратует за сохранение существующих устоев и считает, что любое отступление от них есть отход от принципиальных позиций. Не всякий умеет переступить через свое прошлое. Все эти люди выражают себя, высказываются вполне определенно.

А кто же между ними? Те, кто хотел бы оставить всё на прежних местах (не забудьте, каких хозяев предпочитали мудрые Молчалины и что они ценили в жизни превыше всего!), но уже боится об этом сказать прямо. Те, кто выжидает, чья возьмет и когда можно будет продолжить свои «златоустные» — пусть и в другой адрес — песни. Это они всегда и на всё готовы: услужить сильному и добить слабого, поддержать большинство и освистать немногих, даже если правда на их стороне. Зачем им своя позиция, взгляды и принципы? Трудно и хлопотно. Лучше уж ловить настроения и желания того, кто у кормила власти, даже самой маленькой, вовремя соглашаться с начальственным мнением, даже высказанным на банном полке, и рапортовать об успехах. Вот они-то, эти Молчалины-хамелеоны, ставшие для многих хозяев «родными человечками», и любят больше всего спокойную, неизменчивую жизнь, когда впереди все ясно и понятно, а сзади — надежно и тихо. Когда нет вопросов, на которые надо искать ответы, и никакие перемены не выходят за железные рамки «улучшения» и «совершенствования» существующего.

Редко эти благонамеренные стражи порядка откровенничают, но все же бывает:

«Пока у вас идет перестройка, у нас, подстройка”… Свернуть с пути нас нелегко. Скажем, не справился с работой, наш” человек, начальник отдела материально-технического снабжения, так что же, мы должны его уволить? Нет, это наш человек, мы срочно организовали ему должность заместителя начальника отдела сбыта. Стало два зама, ну и что… Мы понимаем, что заместитель должен быть обязательно глупее начальника, чтобы последний на его фоне выглядел значительнее. А еще лучше, если заместитель имеет не соответствующее своей должности образование… Переизбрали начальника профкома, а мы его тут же сделали начальником отдела, а бывшего начальника оставили в отделе, сменив ему должность, но оставив ту же зарплату. Переизбрали секретаря парткома, так мы ему первый отдел организовали, хотя секретов на своем производстве не имеем… Всегда готовы к любой перестройке… Мы готовим себе настоящую, достойную (нас, конечно) смену… Поддержку имеем везде, где надо, и нужных людей в обиду не дадим».

Вот так, друзья, — ни больше, ни меньше. Целая жизненная программа, корни которой нам с вами уже хорошо понятны и по классике известны. И не оборонительная у них позиция, а наступательная, как, впрочем, на поверку у всех уважающих себя представителей семейства хамелеонов. И привели мы не строки из «Крокодила», не шутки с шестнадцатой полосы «Литературной газеты», не фельетон популярного писателя-сатирика. Такое «открытое» письмо за подписью некоего Подстройкина опубликовал еженедельник «Аргументы и факты» (1988, № 28). Конечно, подпись псевдоним, но содержание — реальность. Откройте любую газету или журнал — и вы без особого труда составите коллективный портрет тех невымышленных персонажей наших дней, кто вполне мог бы подписаться под программой такой «подстройки».

Возьмем для примера хотя бы очерк журналиста Е. Соломенко с характерным названием «Златоусты», опубликованный «Правдой» 11 октября 1988 года. В центре очерка — бывший первый секретарь Новосибирского обкома партии и его ближайшее окружение. Поучительного много: и обнадеживающие черты проявления подлинной демократии и гласности, и печальная картина того, что им противостоит. Что же? Всего несколько цитат.

Вот как отзывался один из любимчиков о своем патроне, взобравшись на высокую областную трибуну: «Трудно сказать, чего у него больше — привнесенного, приобретенного, цивилизованного или природной мудрости… Правильно он делает, что не упускает из своих рук кадровую политику. По-моему, пока сегодня равного ему в этом деле нет». Но не успел прийти к областному рулю новый человек, как другой златоуст медоточиво запел в его адрес с той же трибуны: «Я давно и много знаю Владимира Васильевича. Еще когда уходил в облисполком, то я на первого секретаря городского комитета партии рекомендовал его. И то, что он тогда не стал им, город от этого не выиграл. Некоторые товарищи откровенно говорят, что с Владимиром Васильевичем трудно работать, и я испытал на себе его постоянный контроль, пресс. Но он такой человек: когда с ним поговоришь, то дела от этого идут по-другому, лучше, и за пазухой ничего не остается».

Нетрудно предположить, что верноподданничество и славословие, если их вовремя честно и твердо не пресечь, съедят, как ржа железо, и личную порядочность, и доброту натуры, и любые благие намерения.

«Среда верноподданных, — размышляет о подобной ситуации журналист, — нередко обволакивает, усыпляет, постепенно связывает по рукам и ногам, лишая руководителя всё больших степеней свободы. Атмосфера камерности, узкого, семейного круга” постепенно сгущается, нарастает — и вот уже вроде неудобно наказать провинившегося: ведь он же — славный, милый человек, и вообще — свой… Так и получилось, что вокруг Филатова сплотилась „команда”, в которой было много слабых, малокомпетентных руководителей, а то — и вовсе одиозных фигур. С одной стороны, с такими ему было спокойней: они не беспокоили, не лезли с инициативами, не толкали на активные действия, на риск. А с другой стороны, их устраивал он — добрый, всепрощающий, отечески журящий, но серьезно не наказующий. Эти-то годами складывавшиеся почти идиллические отношения и привели сегодня Новосибирскую область к скудости и развалу:,доброта” оказалась за чужой счет!»

На фоне такого трагичного итога просто комедийным выглядит еще один случай, о котором в очерке «Златоусты» рассказал Г. Соломенко. Но если вдуматься — это тоже трагедия, и человек, ее переживший, должен слишком многое переоценить в своей жизни. л время-то уже ушло… Речь идет о другом бывшем секретаре обкома, которого его «королевская рать» нежно и почтительно называла «Эфэс».

«Старожилы так называемого, обкомовского квартала” — сообщает читателям «Правды» журналист, — до сих пор вспоминают исторические променады, Эфэса”. Первое лицо любило прогуливаться. А прогуливаясь — беседовать с подчиненными, обсуждать и решать всяческие вопросы. И вот как только, Эфэс” выходил из своего подъезда, сей же миг он оказывался окруженным свитой. Именно сей же миг: ни раньше, ни позже. То ли образцовые приближенные уже одетыми и готовыми к принятию воздушных ванн несли вахту у выходящего во двор окна, то ли им подсказывало отточенное чутье образцовых аппаратчиков — так или иначе, но сбоев в операции „сопровождение”, говорят, не наблюдалось».

Пока сцена так и просится в какой-нибудь фильм Э. Рязанова. А теперь кадры иного свойства — для картин Г. Данелии:

«И вот настал день, когда, Эфэс” вступил в свой двор уже не первым лицом, а пенсионером (хотя, разумеется, и союзного значения). Вышел на асфальт — и в недоумении остановился. Он был один. Где же столь непременные и пунктуальные его спутники? Оглядывался он напрасно: спутники перекочевали на иную орбиту, стали вращаться вокруг нового светила».

Думаю, комментарий не нужен. Кроме, правда, одной оговорки, которую делает сам автор очерка: «Верноподданничество, фавориты — да, право, из нашей ли действительности эти понятия, попахивающие историческим нафталином? Увы — из нашей. У этой проблемы нет новосибирской или какой-то иной узкоместной прописки, она — распространена». Какие же мощные ростки у гнилого дерева, если они пробились сквозь толщу времени и плодоносят до сих пор! Статья ведь опубликована в конце 1988 года — на четвертом году перестройки. Видно, почва для роста все еще благодатна.

Немало лиц из числа приспособленцев-прилипал, которые способны пристроиться к любому прогрессу и даже забежать вперед, мы с вами, дорогие читатели, с помощью классики уже определили. И в жизни, и в литературе их, увы, гораздо больше. Тот же неистощимый Щедрин мог бы многократно умножить наши знания хотя бы о тех типах, что стояли у истоков нынешней «номенклатуры».

Жалея вас и себя, прошу все же согласиться еще на одну встречу, весьма, как говорят, актуальную именно сегодня. Понимаю, что подобные знакомства, пусть и в познавательных целях, претят порядочным людям и оставляют на душе горечь. Но знание действительно дает силу уму и крепость душе; переживание ведет к разрешению от бремени чувств, к очищению. Как говорили древние — к катарсису. Будем мужественны и пытливы.

Итак, откроем очерки Щедрина под названием «Господа ташкентцы». Впервые читатели познакомились с ними в 1869 году, открыв № 10 журнала «Отечественные записки». Отдельной книгой эти «картины нравов» были выпущены в 1873 году.

Сразу, вслед за писателем, оговоримся: к жителям географического Ташкента герои Щедрина отношения не имеют. Это — «имя собирательное», как и молчалины, глуповцы, помпадуры, пошехонцы… «Как термин отвлеченный, Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем. Если вы находитесь в городе, о котором в статистических таблицах сказано: жителей столько-то, приходских церквей столько-то, училищ нет, библиотек нет, богоугодных заведений нет, острог один и т, д., — вы можете сказать без ошибки, что находитесь в самом сердце Ташкента».

Несмотря на такой уклад городской жизни, истинный ташкентец, по Щедрину, — просветитель. «Просветитель вообще, просветитель на всяком месте и во что бы то ни стало; и при том просветитель, свободный от наук, но не смущающийся этим, ибо наука, по мнению его, создана не для распространения, а для стеснения просвещения. Человек науки прежде всего требует азбуки, потом складов, четырех правил арифметики, таблички умножения и т. д.,Ташкентец” во всем этом видит неуместную придирку и прямо говорит, что останавливаться на подобных мелочах — значит спотыкаться и напрасно тратить золотое время. Он создал особенный род просветительской деятельности — просвещения безазбучного…»

Думаю, вы уже догадались, кто был духовным отцом щедринских просветителей? Конечно, фонвизинский Митрофан, знаменитый недоросль. Писатель этого не скрывает. «Митрофаны не изменились, — убежден он. — Как и во времена Фонвизина, они не хотят знать арифметики, потому что приход и расход сосчитает за них приказчик; они презирают географию, потому что кучер довезет их куда будет приказано; они небрегут историей, потому что старая нянька всякие истории на сон грядущий расскажет».

Чего же они хотят? Как и Молчалины, только одного: «Жрать!! Жрать что бы то ни было, ценою чего бы то ни было! Жгучая мысль о еде не дает покоя безазбучным; она день и ночь грызет их существование. Как добыть еду? — в этом весь вопрос. К счастию, есть штука, называемая безазбучным просвещением, которая ничего не требует, кроме цепких рук и хорошо развитых инстинктов плотоядности, — вот в эту-то штуку они и вгрызаются всею силою своих здоровых зубов…»

Чувствуете сходство? Для Молчалина точка всеобщего отсчета — его маленький мирок с тарелкой щей и куском пирога, ради сохранения которого он сделает все. Митрофан, а за ним и «господа ташкентцы» тоже для этого на все готовы. Но в отличие от тихих Молчалиных эти приспособленцы непоколебимо уверены в своей талантливости и непогрешимости, готовы в первую очередь на на дикие свершения. Только пусть прикажут. «Куда угодно, когда угодно и всё что угодно» — вот их принцип.

"Кто, кроме Митрофана, лого вечно талантливого и вечно готового человека", спрашивает себя и нас писатель, имеет неистребимый вкус к любым разрушениям и искоренениям? Никто, ибо здравый смысл противится бездумным переменам и нововведениям, совершающимся ради них самих. А для Митрофана и его последователей, ни в чем не сомневающихся, «не существует даже объекта движении и исполнительности, а существует только само движение и исполнительность». Прикажут и все будет сделано: «Налетел, нагрянул, ушиб а что ушиб? он даже не интересуется и узнавать об этом…»

Зачем изучать науки, если есть готовность сделать любое открытие? Зачем постигать тайны профессий, если есть уверенность, что любое дело по плечу? Наоборот, считают ташкентцы-просветители прошлого и современности, для того чтобы во всем разобраться, нужен лишь «свежий» взгляд, не замутненный ни тем, что было вчера, ни тем, что будет завтра. Для того чтобы сказать «новое слово», ни на что не похожее, не надо, по их мнению, «никаких других условий, кроме чистоты сердца и не вполне поврежденного ума»…

Конечно, саркастически подтверждает писатель, «это условие потому хорошо, что оно общедоступно, а сверх того, благодаря ему все профессии делаются безразличными. Человек, видевший в шкафу свод законов, считает себя юристом; человек, изучивший форму кредитных билетов, называет себя финансистом; человек, усмотревший нагую женщину, изъявляет желание стать акушером. Всё это люди, не обремененные знаниями, которые в „свежести” почерпывают решимость для исполнения каких угодно приказаний а в практике отыщут и средства для их осуществления».

Много таких «специалистов по переменам» видела наша земля, сильно она претерпела от них. Особенно в недавней истории, когда жить время от времени становилось «все лучше и веселее», когда считалось, что по команде, как по щучьему велению, должна колоситься пшеница, вариться сталь, менять русло реки, дружить народы, пугаться враги. Не успевал народ опомниться от одного «нового слова» и «свежего взгляда», как объявлялся другой. Опять вроде бы напророчил Щедрин, когда написал: придет реформатор, «старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет, чтобы дать место другому реформатору, который также придет, насорит и уйдет…»

Как бы там ни было, писатель честно и своевременно предупредил народ об опасности, ибо понял, что «безазбучные» ташкентцы могут появиться всюду и в любое время, а в переломные эпохи — скорее всего. Ведь тогда им легче кричать о прогрессе, не боясь, что схватят за руку и обвинят во лжи; легче выдвигать свои прожекты, проверка которых потребует исторического времени; легче объявлять всех несогласных отсталой толпой, а себя первопроходцами. Разберутся — потом, а наградят и накормят сегодня!

Да, говорить о будущем благоденствии, просвещать «недалекий» народ, разрушать все старое до основания, проводить эксперименты, плохо представляя, чем они кончатся, не просто: здесь нужен особый талант, бесстрашный и не сомневающийся. Хранить, приумножать, созидать — работа невидная, черновая, тут быстрого капитала не заработаешь. Зато Отечеству от этой деятельности польза есть, в отличие от деятельности ташкентцев. Потому-то и беспощаден приговор писателя: «Человек, рассуждающий, что Вселенная есть не что иное, как выморочное пространство, существующее для того, чтоб на нем можно было плевать во все стороны, есть ташкентец…»

Зловещий образ, многозначный. Конечно, беглым знакомством с ним ограничиваться никак нельзя. Надо долго и внимательно считываться в грозные строки Щедрина и помнить, что понять «явление вредное, порочное — значит наполовину предостеречь себя от него». А между прочими уроками писателя хорошо бы не пропустить и такой: «…разве мы можем указать наверное, где начинаются границы нашего Ташкента и где они кончаются? не живут ли господа ташкентцы посреди нас? не рыскают ли стадами по весям и градам нашим? И ведь никто-то, никто не признаёт их за ташкентцев, а все видят лишь добродушных малых, которым до смерти хочется есть…»

Как вы ответите на эти запоздалые вопросы, мои мужественные спутники, прошедшие до конца весь тягостный путь? Еще не знаю, как вас, а меня классики все же убедили, хотя, честно признаюсь, начиная путешествовать, я о многом даже не догадывался. Во всяком случае, они свою точку зрения высказали совершенно отчетливо и обстоятельно. Я, смею надеяться, — тоже. Теперь дело за вами.

А чтобы у вас была хоть какая-то уверенность, что наши литературные знакомства совершались не только из праздного любопытства и имеют прямое отношение к каждому из нас и ко дню сегодняшнему, я — уже традиционно — сошлюсь еще на одно писательское мнение. Книги Ю. Бондарева вам, конечно, знакомы. Они включены в школьный курс литературы, широко издаются, экранизируются и даже становятся спектаклями. Писатель — наш современник: и по темам, и по мыслям, и по напряженному вниманию к проблемам духовности. Он часто встречается с читателями, выступает по телевидению, его публицистика выходит на газетные и журнальные страницы. В одном из недавних интервью Ю. Бондарев очень определенно высказался о «наших» проблемах. Эти раздумья вошли в книгу писателя «Диалоги о формулах и красоте», которая увидела свет в начале 1991 года.

«Конформизм как явление социальное возник с той поры, — считает Ю. В. Бондарев, в творчестве которого тема нравственного поведения человека является одной из ведущих, — как только появились государство и институты насилия, механизмы подавления одной силы другой. Конформизм — это полное подчинение тому, что противно твоему, я”, и это тихое согласие с любой силой, тихое предательство всех принципов человеческого достоинства. Это вовсе не компромисс, не временная взаимная уступка ради какой-то общей цели. Фатальный мировой конформизм в обществе — явление жестокое, но внешне не шумное, опасное тем, что трусливое и циничное самосохранение, равнодушие к боли ближнего становится нормой жизни. Я со всем согласен, у меня нет своих мыслей, я лоялен, я покорен, я готов на всё, даже бесчеловечное, лишь бы меня не трогали”. Конформизм — это рептильный инстинкт, болезненное проявление неустойчивости, безверия мещанина. В то же время всякое стремление к прогрессу конформизм сознательно и несознательно сдерживает, иногда парализует бездействием. Конформизм по-итальянски, по-бельгийски, по-американски, по-русски — явления безусловно разные, хотя и порожденные общей реакционной идеей: заботой лишь о своем благе, а дальше — хоть трава не расти. Пожалуй, многие наши изгибы и зигзаги перестройки и есть порождение конформизма. Однако наш конформизм, в отличие от западного, выгодно прикидывается энергией, штурмом и бурей — для достижения эгоистической цели».

Нет, не похоже, что мы зря тратили время, перечитывая русскую классику. Ее уроки принадлежат не только прошлому…