Град грядущий: башня Церкви и ее строители

Град грядущий: башня Церкви и ее строители

Итак, со своим вопросом об истине Вощев идет в тот самый «неведомый Город», который когда-то автору «Котлована» представлялся столпом истины и альтернативой грядущего Града, Небесного Иерусалима, в конце времен спускающегося с небес. Теперь этот Город существует — это молодая страна Советов, Союз Советских Социалистических Республик, который должен стать райским садом и «домом» для всех трудящихся. «Эсесерша», правда, еще девочка, но она растет и живет мечтой о светлых и радостных Городах будущего, которые уже не просто планируются, а строятся. Так в образе «другого города» неожиданно переплетаются и старые идеалы вместе с их былыми полемическими прообразами, и современность с ее новыми перспективами и надеждами, — и он оказывается на пересечении всех времен, реальностей, упований.

При этом черты грядущего Града в образе «другого города» совершенно неслучайны. Дело в том, что сам Платонов когда-то мечтал о конце природы, истории и прогресса, который наступит с победой пролетарской культуры, и много писал об этом в своей публицистике. Когда же новый мир стал реальностью, определенные признаки «конца» он действительно обнаружил. С тех пор эсхатологические мотивы, черты апокалипсиса, «конца мира» в современной действительности — постоянные в платоновском творчестве. Одну из своих работ о Платонове Е. Толстая, например, так и назвала: «Мир после конца», а всему циклу статей о творчестве писателя дала название «Апокалипсис Андрея Платонова»[174].

Главным сооружением того города, в который попадает Вощев, как мы писали в первой главе, является «общепролетарский дом». Напомним, что идея «общего дома пролетариату» дублируется в повести образами нескольких «башен»: уже начавшееся строительство одной из них наблюдает Вощев; две других мечтает построить Прушевский — в данном городе и в середине мира. Как и из чего строится «общепролетарский дом», речь тоже шла выше: «строительным материалом» этого здания оказываются сами строители — люди, к которым идеологи «построения социализма» относились как к «отходам и отбросам крестьянских хозяйств и городского населения» и которые «свое тело выдавливали в общее здание». Писали мы и о советском обществе, этот дом-социализм строящем; и о восприятии его Платоновым. С личными качествами «строителей дома» связано и содержание того «исторического общества», которое они создают и которое олицетворяет в повести девочка Настя — грубая и обработанная софистикой. Мы показали и то, что такая оценка социалистической реальности Платоновым совпадала с впечатлениями его современников. Нам кажется, однако, что на подобное осмысление «строительства социализма», а также на расстановку определенных акцентов в теме строительства «общепролетарского дома» повлияли не только личные впечатления писателя, сходные с ощущениями его современников, но и книга П. Флоренского «Столп и Утверждение Истины», с которой Платонов в той или иной степени, как мы уже писали, вероятнее всего, был знаком. Случайно или нет, но центральное событие «Котлована» обнаруживает своеобразную перекличку с одним примером из книги Флоренского.

В разных разделах своей книги Павел Флоренский уделяет много внимания Божественному промыслу о спасении людей. Это попечение Бога о мире началось с первого человека, Адама, его грехопадения и изгнания из рая; с того момента, когда оскудение земного плодородия и тяжесть труда, скорбь, страдания и смерть вошли в мир. Оно выразилось в послании на землю Божественного Спасителя, искупившего Своей смертью грех Адама и даровавшего верующим в Него победу над грехом и смертью, а также в обетовании Его ученикам и последователям Царства Небесного, которое в конце времен спускается с небес как альтернатива потерянного рая. Но к этому Царству каждый человек и человечество в целом должны упорно идти всю жизнь и все историческое время и могут приблизиться только через подвиг. Правда, пишет Флоренский, предчувствие этого Царства дается «твердо ставшему на стезю спасения». Появление такого предчувствия Флоренский сравнивает с юношеской влюбленностью и радостью первого поцелуя: «в начале подвига нежным поцелуем встретит Невеста. <…> Но этот поцелуй, эта радость — лишь обручение. <…> Она <…> — во обручение будущего Царствия»[175]. Память об этом поцелуе поддерживает подвижника сладким воспоминанием на протяжении его жизненного поприща и трудного пути к Царству Небесному, говорит Флоренский.

О наступлении на земле «царства сознания» и о спасении человека от «казематов физических законов» на заре новой социалистической эры пишет и молодой Платонов. Идее христианского спасения и бессмертия он противопоставляет спасение человека своими собственными силами, равно как и достижение им вечной жизни средствами науки. В «Рассказе о многих интересных вещах» (1923) появляется и образ некой девушки-Невесты, которая вдохновляет большевиков на построение дома-сада для всех людей. В аллегорическом «Котловане» эта история трансформируется в образ любви к «одному и тому же женскому существу», которая в молодости возникла у героев, воплотивших в повести движущие силы революции: интеллигента Прушевского и пролетария Чиклина, причем у Чиклина — после юношеского поцелуя.

Согласно принятой в соответствующей литературе терминологии, Божественный промысел о мире и спасении людей называется «Божественным домостроительством», или «домостроительством нашего спасения». Данное понятие восходит к образу из посланий апостола Павла (Еф. 2: 20–22; Еф. 3: 2; 1 Кор. 4: 1) и относится к строительству на земле Церкви Христовой, но не культового здания, конечно, а собрания верующих, за Христом последовавших и образующих Его Тело — мистической реальности, той самой «Невесты Агнца», или Небесного Иерусалима, который в конце времен спускается с небес. Апостол Павел изображает Церковь в виде строящегося здания, которое «имеет Самого Иисуса Христа краеугольным камнем, на котором все здание, слагаясь стройно, возрастает в святой Храм в Господе» (Еф. 2: 20–21). Это здание (дальше мы будем цитировать Флоренского) «строится из самих людей» и «под материалом для постройки прежде всего надо разуметь то, что представляют собой люди в их актуально-раскрытом, эмпирическом характере». Флоренский — а для него это принципиально важное положение — говорит о двух аспектах Церкви: с одной стороны, Церковь является за-пре-дельной[176] реальностью, созданной Богом раньше мира (Флоренский называет это небесно-эоническим аспектом Церкви); с другой стороны, Церковь — это конкретные, живые люди, «уже начавшие подвиг восстановления, уже вошедшие своею эмпирическою стороною в Тело Христово» (Флоренский называет это историческим аспектом Церкви). О двух аспектах Церкви Флоренский рассуждает, опираясь главным образом на памятник раннехристианской письменности, впрочем, очень известный и даже причислявшийся в свое время к новозаветному канону. Речь идет о «Пастыре» римского аскета I-го и начала II века Ерма. По содержанию «Пастырь» относят к апокалиптической литературе (что для Платонова с его мотивом «конца мира» должно было иметь весьма важное значение).

«Пастырь» Ерма состоит из нескольких разделов; часть их составляют так называемые «Видения», из которых самыми замечательными называют видения Церкви. Церковь является Ерму в двух своих аспектах — «как до-мирное существо и как величина в мире строимая». Флоренский описывает это так: «В первом, премирном аспекте Ерм видел ее под образом женщины, одетой в блестящую одежду; сперва эта Женщина явилась старою, затем моложе, а напоследок — совсем юною». Старость Женщины Ерм объясняет сотворением Церкви прежде мира. Эта Старица и показывает Ерму другую, историческую Церковь, символически изображенную в виде постройки башни. Флоренский пишет: «Во втором, историческом аспекте Ерм видел Церковь под образом башни, строимой на водах крещения юношами <…>. Камнями же для стройки Церкви являлись христиане. Входя в состав постройки, эти камни спаивались так крепко, что вся башня представлялась как бы высеченною из одного цельного камня». Церковь в образе Старицы сама объясняет Ерму значение башни: «Башня, которую ты видишь строимою, это — я, Церковь, явленная тебе теперь и прежде». «В чем же спасение?», — спрашивает о. Павел. И сам отвечает: «В том, чтобы войти камнем в строящуюся башню. <…> Спасение — в единосущии с Церковью». Первое видение Ерма относилось к историческим временам: «Башня-Церковь еще не достроена». Но вот «в новом видении Ерму является, как пророческое предвосхищение будущего, Башня-Церковь в законченном виде», ставшая единственной реальностью после исполнения времен. Далее, как пишет Флоренский, «Пастырь показывает Ерму Божественное Строение». «Церковь в ее небесном аспекте», поясняет о. Павел, — это и есть «Святой Храм Господень», «Великий Город, Иерусалим Небесный, Иерусалим Горний и Святой», Царство Божие, Невеста Агнца, «вечная Невеста Слова Божия»; «Дух Святой живет в этом Городе, светит ему, и поэтому ключами от Города владеют духо-носцы, ведающие тайны Божие».

Флоренский настаивает на том, что Церковь в двух своих аспектах, небесном и историческом, как до-мирная реальность и величина, в мире строимая, Старица и башня — «это одно и то же существо, но только видимое под двумя разными углами зрения, — а именно со стороны небесной и пред-существующей, единящей мистической формы, и со стороны объединяемого эмпирического, земного и временного содержания». Флоренский подчеркивает: «Раздельность символических образов указует лишь на различие двух точек зрения, один раз, так сказать, сверху вниз, с неба на землю, долу; а другой раз — снизу вверх, с земли на небо, горё».

Нам кажется, что образная и идейная структура «Котлована» сложилась под влиянием «Пастыря» Ерма в передаче его содержания и расстановке акцентов Павлом Флоренским (что, конечно, не исключает других реминисценций в образах платоновской повести). Во-первых, сам центральный символ «Котлована», «общепролетарский дом», противопоставлен Церкви как «Божественному домостроительству». Во-вторых, те башни, которые в платоновской повести дублируют идею «общего дома» (еще раз напомним: одну из них, строящуюся, видит Вощев; о двух других мечтает Прушевский) и изображают разные стадии «строительства социализма», тоже, по всей видимости, восходят к двум видениям Ерма — еще строящейся Башни-Церкви и Башни-Церкви в законченном виде. В-третьих, сходен и строительный материал обеих башен — Башни-Церкви и общепролетарского здания: камнями для строительства Башни-Церкви служат христиане, которые, входя в состав постройки, «спаивались так крепко, что вся башня представлялась как бы высеченною из одного цельного камня»; но и строители «общепролетарского дома» свое тело «выдавливают в общее здание». В-четвертых, Платонов, создавая образы «строителей дома», как нам кажется, акцентирует внимание на этом «материале для постройки» будущей идеальной реальности не без влияния идей Флоренского о том, что таковым являются прежде всего «люди в их актуально-раскрытом, эмпирическом характере». И наконец, социализм в «Котловане» получает два символических образа — девочки Насти и «общепролетарского дома», — подобно тому, как Церковь в «Пастыре» является Ерму в двух символических образах — Женщины и башни. При этом Женщина, символизирующая Церковь, сначала предстает Ерму в образе Старицы, что подчеркивает сотворение Церкви прежде мира. Но и детский возраст Насти тоже указывает на юность страны Советов, эсесерши. В свете объяснений Флоренским «раздельности двух этих символических образов», Церкви — Старицы и башни — становится понятным необычный двойной символ «Котлована», его источник и внутренняя логика. Ведь Настя и «общепролетарский дом» тоже представляют два аспекта строящегося социализма: с одной стороны, юное историческое общество и молодую страну, а с другой — будущее общественное устройство, которое задумывалось как идеальное.

Но еще раньше «Котлована» подобная христианская символика (в передаче Флоренского), вероятно, повлияла на образную структуру уже упомянутого нами раннего «Рассказа о многих интересных вещах», где творимая большевиками новая реальность представлена двумя образами-символами, имеющими одно общее название «Невеста»: домом-садом и девушкой. Девушка, Каспийская Невеста, служит большевикам для связи с миром: «Через нее мы слушаем мир, через нее можно со всем побрататься». О «Невесте» Флоренский пишет очень много: «Вечной Невестой Слова Божия» он называет Софию, тварную Премудрость, весь мир объединяющую, что роднит с ней и Каспийскую Невесту.

Дополнительным доказательством неслучайности этой параллели в «Котловане» — «общепролетарский дом» и Церковь — может быть и то обстоятельство, что в молодости Платонов, как мы писали, хотел видеть светлое социалистическое будущее оплотом, или столпом, истины. Но при этом он прекрасно знал, что столп истины — это Церковь: в одном из своих ранних рассказов «История иерея Прокопия Жабрина» Платонов приводит эти слова из послания ап. Павла[177] — цитата, которая может одновременно свидетельствовать и о недавнем чтении книги Флоренского: «Иерей Прокопий жил <…> твердо, как некий столп и утверждение истины».

Итак, «общепролетарский дом» — символ будущего счастливого устроения людей на земле — Платонов изображает как прямую противоположность Церкви, как беспомощное подражание Божественному промыслу о спасении, которое приводит к результатам, противоположным ожидаемым, и гибели людей. И дело не только в автореминисценциях и отречении Платонова от собственных юношеских заблуждений, но прежде всего в том, что коммунистическая идеология задумывалась как новая религия, чье место она и заняла (ведь Дьявол, как говорит Флоренский, «есть лишь жалкая „обезьяна Бога“»). О социализме как новой религии на заре социалистической эры писали многие, например Н. Бердяев, который считал «социализм, претендующий окончательно разрешить проблему человеческого существования», жаждущий рая земного и ненавидящий рай небесный и т. д., — лже-религией, которая «начинается там, где хлеб земной подчиняет себе всю жизнь»[178], а в Карле Марксе видел дух Великого Инквизитора. Или А. В. Луначарский, который цель своей книги «Религия и социализм» формулирует так: «Определить место социализма среди других религиозных систем», а учение Маркса называет «пятой великой религией»[179]. О религиозных претензиях социализма говорят и современные исследователи советской цивилизации, например А. Синявский, который пишет: «Коммунизм входит в историю не только как новый социально-политический строй и экономический уклад, но и как новая великая религия, отрицающая все другие религии»[180]. Платонов увидел и изобразил то, что к 1930 г. уже публично не обсуждалось. Он показал, к чему привело подчинение жизни «хлебу земному», жажда «рая земного» и ненависть к «раю небесному». И здесь тоже следует сказать, что тема «социализм как религия» — постоянная в платоновском творчестве. В более раннем и потому более откровенном, чем «Котлован», «Городе Градове» Платонов пишет об этом прямым текстом. Один из героев повести, Бормотов, на собрании сослуживцев произносит такую речь: «Так вот, я и говорю — что такое губком? А я вам скажу: секретарь — это архиерей, а губком — епархия! Верно ведь? И епархия мудрая и серьезная, потому что религия пошла новая и посерьезней православной»[181].

У «общепролетарского дома» в «Котловане» есть антипод. Это некий таинственный город — комплекс самосветящихся зданий, который создатель «общепролетарского дома» Прушевский каким-то внутренним взором видит «на конце природы» и времени. Приведем этот эпизод полностью.

«Однажды он остановился на холме, в стороне от города и дороги. День был мутный, неопределенный, будто время не продолжалось дальше, — в такие дни дремлют растения и животные, а люди поминают родителей. Прушевский тихо глядел на всю туманную старость природы и видел на конце ее белые спокойные здания, светящиеся больше, чем было света в воздухе. Он не знал имени тому законченному строительству и назначения его, хотя можно было понять, что те дальние здания устроены не только для пользы, но и для радости. Прушевский с удивлением привыкшего к печали человека наблюдал точную нежность и охлажденную, сомкнутую силу отдаленных монументов. Он еще не видел такой веры и свободы в сложенных камнях и не знал самосветящегося закона для серого цвета своей родины. Как остров, стоял среди остального новостроящегося мира этот белый сюжет сооружений и успокоенно светился. Но не все было бело в тех камнях, — в иных местах они имели синий, желтый и зеленый цвета, что придавало им нарочную красоту детского изображения. „Когда же это выстроено?“ — с огорчением сказал Прушевский. <…> Он еще раз пристально посмотрел на этот новый город, не желая ни забыть его, не ошибиться, но здания стояли по-прежнему ясными, точно вокруг них была не муть русского воздуха, а прохладная прозрачность» (59).

Это так называемое «видение Прушевского» — одна из загадок «Котлована». Все исследователи платоновского творчества сходятся в одном: таинственный светящийся город противопоставлен «общепролетарскому дому». Что касается более детальной его интерпретации, то существует несколько точек зрения, на первый взгляд противоречащих друг другу. Эти точки зрения такие: город в «видении» Прушевского — воплощение идеала светлого будущего (Дж. Шеппард); «город-утопия, утопия за утопией», которая опять переносится в будущее (Эл. Маркштейн); «уровень светлой мечты о будущем доме» (Г. Гюнтер); «светлый образ иного мира», который «сохраняется даже там, где, казалось, погибли все надежды» (Н. Малыгина); реальная церковь, которую выстроили наши предки и которую Платонов в период гонений на нее описывает с любовью (А. Киселев); Небесный Иерусалим (М. Васильева). Попробуем рассмотреть и объяснить это «видение».

Всякий, кто хоть раз обращал внимание на храмы в России, согласится с А. Киселевым, что Платонов писал эту картину с натуры. Действительно, православные храмы — всегда «белый сюжет сооружений», в которых, однако, есть «синий, желтый и зеленый цвета»; их красота напоминает «нарочную красоту детского изображения», а сами они кажутся светящимися островами «среди остального новостроящегося мира». Но одно обстоятельство мешает согласиться с точкой зрения Киселева, что Прушевский видит выстроенные нашими предками храмы; церковь, которую Платонов в период гонений на нее описывает с любовью. Если бы старый интеллигент Прушевский увидел церковь — культовое здание, он бы ее узнал, ведь в детстве он там был много раз, и до сих пор сестра поздравляет его с Пасхой. Но то, что видит Прушевский, ему незнакомо, и он с удивлением спрашивает: «Когда же это выстроено?» За отсутствием других источников для ответа на этот вопрос и для интерпретации всего «видения», обратимся опять к книге Флоренского «Столп и Утверждение Истины».

Если «общепролетарский дом» как ожидаемое «спасение от казематов физических законов» есть противоположность Церкви как «домостроительства нашего спасения», тогда то, что является в «видении» создателю «общего дома» Прушевскому и этому дому в повести противопоставлено — это и должна быть сама Церковь. Кроме того, чудесный город, который видит Прушевский, находился «на конце природы», и день был такой, «будто время не продолжалось дальше» — аргументы, которые приводит М. Васильева в доказательство своей мысли, что город из «видения» Прушевского — это грядущий Град, Небесный Иерусалим. Понятие «Церковь» — центральное в книге Флоренского. Оно вбирает в себя и «домостроительство спасения», и Царство Божие, и Небесный Иерусалим; свое итоговое определение Столпа Истины о. Павел начинает и заканчивает словами: «это Церковь» и «это паки Церковь»[182]. Попробуем предположить, что именно поэтому Платонов придает «видению Церкви» — Небесного Иерусалима внешнее сходство с церковью, которую выстроили наши предки: писатель часто обыгрывает в одном образе разные значения слова.

Многие другие детали «видения» Прушевского также можно объяснить примерами из «Столпа». «На конце природы» Прушевский видел «белые спокойные здания, светящиеся больше, чем было света в воздухе». Свечение — особенность Небесного Иерусалима: «Дух Святой живет в этом Городе, светит ему», — говорит Флоренский со ссылкой на Откровение Иоанна Богослова; в пасхальном ирмосе поется «Светися, светися, Новый Иерусалиме».

Прушевский даже издали понимает, «что те дальние здания устроены не только для пользы, но и для радости». О радости о. Павел пишет много. Он говорит о «теснейшей связи между идеею о Богородице и об Иерусалиме Горнем», которая утверждается и в церковных песнопениях; о высшем тождестве Богородицы и Церкви; о воплощении в Марии красоты Мира, которая воспринимается сердцем как радость. Поэтому и зовут Богородицу Радостью и «радости мира Ходатаицей», «Нечаянной Радостью», «Радостью всех радостей», «Всех Скорбящих Радостью», «Утолением Печали» и т. д. Мария — «Невеста Духа Святого», которому о. Павел посвящает целый раздел своей книги. Он комментирует слова одиннадцатого Псалма: «Помазал Тебя, Боже, Бог твой Елеем Радости»: «Помазующий — Отец, Помазуемый — Сын, Помазание или Елей Радости — Дух Святой. Елей всегда был символом радости, а Дух Святой — Утешитель, Параклит, Радователь». Флоренский подчеркивает, что Дух Святой и есть полнота свершений Царства Божия.

Прушевский удивляется «сомкнутой силе отдаленных монументов», открывшихся его взору, а также «вере и свободе в сложенных камнях». Необычность и особую прочность здания Церкви Флоренский объясняет тем, что камнями для ее постройки служили верующие, которые «спаивались так крепко, что вся башня представлялась как бы высеченной из одного цельного камня». На недоуменный вопрос Прушевского: «Когда же это выстроено?» — о. Павел, как мы писали выше, много и подробно отвечает, что у Церкви два аспекта — небесный и исторический. В своем небесном аспекте Церковь создана до мира; а в историческом — это «величина в мире строимая», вплоть до исполнения времен.

«Общепролетарский дом» исследователи «Котлована» относят к «спасительным сооружениям» — особой группе образов платоновского творчества. Платонов подчеркивает еще одно важное отличие этого общепролетарского «спасительного сооружения» от Церкви как «домостроительства спасения» — это основание, на котором воздвигается все здание. Для Церкви, построенной на водах крещения, таким основанием служит добровольно принесший Себя в жертву за грех мира Иисус Христос. В основании «общепролетарского дома», возводимого над пропастью котлована (из-за множества убитых и «ликвидированных» ради будущего дома ассоциирующегося с могилой), лежит погребенная дочь буржуйки Настя, которая олицетворяет не только «новое историческое общество», но и принесенных в жертву революции детей буржуазии. Абсолютный параллелизм «общепролетарского дома» — созданному Ермом и воспроизведенному Флоренским образу Церкви — может быть не только дополнительным свидетельством знакомства Платонова со «Столпом», но и доказательством того, что он сознательно изображает «общепролетарский дом» как альтернативу Церкви.

Любопытно, что анализ «видения» при помощи «Столпа» помогает разрешить кажущиеся противоречия его исследовательских интерпретаций. Ведь «светлая мечта о будущем доме» и царстве земном у строителей нового мира (подчеркнем — и у самого писателя) рождалась именно в полемике с идеей Церкви как Царства Небесного. Поэтому то, что по-прежнему противостоит выстроенному большевиками, теперь, спустя годы, Платонов изображает в виде церкви — обычного культового здания, но придает ей и черты Небесного Иерусалима.

Случайно или закономерно, но повесть Платонова «Котлован» и книга Флоренского «Столп и Утверждение Истины» обнаруживают сходство и в сюжете, и в главной теме. «Столп и Утверждение Истины» — это история духовного пути ее автора в стремлении найти опору в изменяющемся и раздробленном мире; опереться на незыблемые устои, на Столп Истины. У истоков того духовного пути, который проделал автор «Столпа» и который составляет содержание этой книги, лежит стремление обрести незыблемые устои в изменяющемся и раздробленном мире, где властвует смерть — «опереть себя на „Столп и Утверждение Истины“, <…> не одной из истин, не частной и дробящейся истины человеческой, мятущейся и развеваемой, как прах, гонимой на горах дыханием ветра, но Истины все-целостной и веко-вечной, — Истины единой и Божественной, светлой-пресветлой Истины, Той „Правды“, которая, по слову древнего поэта, есть „солнце миру“». Начинается книга со скорби о недавно умершем друге, а также с образа осеннего леса, в котором падают листья, и уподобления падающих листьев умирающим людям: «Один за другим, один за другим падали листья. <…> Один за другим, один за другим, как пожелтевшие листья, отпадают дорогие люди. <…> Один за другим, один за другим, как листья осени, кружатся над мглистою могилою те, с которыми навеки сжилось сердце. Падают, — и нет возврата <…> Все кружится, все скользит в мертвенную бездну». Книга Флоренского состоит из отдельных глав — «писем». «Письмо первое» называется «Два мира». В этом мире все зыблемо и ненадежно; многочисленные человеческие истины дробятся и развеваются, как прах — в этом мире нет «Истины всецелой и вековечной», делает вывод о. Павел. Картина всеобщей смерти, как бессмысленного и безумного кошмара, и относительности человеческих «истин» побуждает о. Павла искать «новой земли»: «Нам надо или умереть в агонии на нашем крае бездны, или идти на авось и искать „новой земли“, на которой „живет Правда“ (2 Пет. 3, 13)». Ради умершего — отпавшего, как осенний лист — Друга и собирается о. Павел проделать свой духовный путь, найти «Истину всецелую и вековечную» и писать «свои прерывистые строки».

Начало духовного пути героя «Котлована» во многом перекликается с исходной ситуацией «Столпа»: Вощева, почувствовавшего «слабость тела без истины» и задумавшегося «среди производства», увольняют с предприятия, где он «добывал средства для своего существования». Поняв, что в том мире, где он жил до сих пор, нет истины, Вощев отправляется на ее поиски в «иной мир» — «другой город». Дополнительной мотивацией духовных поисков Вощева становится тоже «умерший, палый лист», который подбирает герой и которому он обещает: «Я узнаю, за что ты жил и погиб».

«Столп и Утверждение Истины» начинается с описания смятенного состояния души, осознавшей действие в природном мире всепожирающей смерти, и откровенного признания: «Истины нет у меня, но идея о ней жжет меня». А заканчивается уверенностью в том, что «Столп Истины — это Церковь». Повесть Платонова «Котлован» тоже о духовном пути, но в обратном направлении. Это история признания того, что «общепролетарский дом» — не оплот истины; и эта история заканчивается уходом героя из «Города», который должен был стать альтернативой Небесного Иерусалима. Но по вопросу о «столпе истины» финал «Котлована» в отличие от ясного и определенного итога «Столпа» можно назвать открытым.