Последняя «реорганизация»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Последняя «реорганизация»

Среди следующих по хронологии документов в фонде Института сохранились проекты новой структуры Института, предложенные членами Правления. Они относятся к началу двадцатых чисел марта 1930 года. Можно предположить, что к этому времени Главнаука наконец вспомнила о резолюции Наркомпроса и предложила старому институтскому руководству (до назначения нового директора и Президиума) «разработать проект нового положения об Институте и его структуре, представив результаты этой работы в Главнауку и через нее в Президиум ГУСа»[370].

Еще 5 марта 1930 года Шмит посылает официальное письмо зав. Главнаукой (т. е. тому же Лупполу), где, видимо откликаясь на слухи о возможной передаче разработки структуры «старому» Правлению, пишет: «Поручить разработку вопросов о структуре и программе Институту нельзя: Я. А. Назаренко, С. К. Исаков, А. А. Гвоздев, Б. В. Асафьев-Глебов в области теоретической мысли чрезвычайно слабы: никакого иного Института, кроме ныне существующего, они себе представить не могут, потому что именно нынешний Институт наилучше устраивает их личные дела, и им нужны только новая вывеска и новые коммунисты, которые бы служили, как было у Гоникмана сказано в докладе, „ширмою“ ГИИИ»[371]. Однако на этот раз Луппол не внял доводам Шмита, и Правление приступило к разработке проектов новой реорганизации Института.

Обсуждению проектов были посвящены два заседания Правления от 25 и 30 марта 1930 года[372]. К протоколам этих заседаний приложены два проекта: Назаренко[373] и Шмита[374], а в личном фонде Шмита сохранился еще и проект С. Л. Гинзбурга[375], секретаря ИЗО, который на последних заседаниях Правления заменял отсутствующего Асафьева. Наиболее «вменяемым» проектом является проект С. Л. Гинзбурга, где большинство подразделений Института сохранены, а перестроена только их внешняя структура. Во главе Института Гинзбург предлагает поставить Сектор методологии, которому подчиняются два сектора: современного искусства и истории искусств. Сектор современного искусства состоит из трех подразделений: 1) кабинет массового искусства, 2) кабинет профессионального искусства, 3) кабинет художественной культуры народов СССР. Сектор истории искусств имеет традиционное деление на 5 подразделов: кабинеты истории театра, музыки, кино, изобразительного и словесного искусства[376]. Вероятно, проект Гинзбурга был сразу забракован, как не соответствующий главной идее реформы: снять традиционное членение секций по виду искусств. Страсти разгорелись вокруг «новых положений и проектов» Шмита и Назаренко.

Надо сказать, что оба проекта были мало жизнеспособны. Текст, написанный Назаренко, в основном состоял из «положений», а не из «структуры», и положения эти сводились по большей части к демагогии и обычной оголтелой критике формализма: «Формалистская школа должна быть разоблачена как буржуазное мировоззрение, и потуги формалистов последних дней в сторону марксизма показывают тот же процесс; если они раньше тщательно выхолащивали всякое социальное и идейное содержание художественных произведений, теперь пытаются проводить ту же операцию над марксизмом. Надо совершенно отчетливо показать, что эволюция к марксизму формальной школы невозможна, что всякие надежды на это утопичны и реакционны»[377]. После этой преамбулы Назаренко предлагал переименовать Институт в Научно-исследовательский институт марксистского искусствоведения, а Ученый совет — в Художественно-политический совет, и создать такую структуру:

1. Сектор методологии и художественной политики:

а) отдел изучения массового советского искусства,

б) отдел художественной культуры народов СССР

+ кабинет художественной этнографии + фольклорный архив

2. Сектор марксистской истории искусств:

Комплексная группа на материале театра, кино, музыки, искусства.

3. Научный секретариат по подготовке аспирантов и выдвиженцев.

Проект реорганизации ГИИИ, предложенный Шмитом (датирован 22 марта 1930 года), тоже начинается с «положений об Институте», т. е. со столь же трафаретных разглагольствований о «задачах революционного марксистского искусствоведения». Но описание структуры, занимающее две страницы, у Шмита более детальное. Он предлагает шесть отделений:

1) Дирекция (директор + помощник по административно-хозяйственной части + ученый секретарь).

2) Историческая секция, где изучается искусство капиталистической эпохи и корни пролетарского искусства на Западе и в России.

3) Фольклорная секция, куда передаются материалы всех фольклорных подразделений Института.

4) Педологическая секция, для выработки искусствоведческой основы для советской художественной педагогики[378].

5) Секция советского искусства, куда включены художественная летопись 1917–1930 гг., изучение зрителя и слушателя, самодеятельное и профессиональное творчество, причем в профессиональной подсекции может быть членение по видам искусства.

6) Общеинститутская секция, куда входят библиотека, диатека, фотолаборатория и КИХР.

Из протоколов заседаний 25 и 30 марта видно, что обсуждение проектов вылилось в сильнейшую склоку, и директор, и Назаренко — оба апеллировали к авторитету Луппола, который до обсуждения в Институте якобы уже одобрил и первый и второй проекты[379]. Но в конце концов тем же послушным Правлением на заседании от 30 марта был принят проект пока еще всевластного Назаренко[380]. Заметим, что страсти эти оказались пустыми: проект, предложенный Главнаукой, не соответствовал ни проекту Шмита, ни проекту его оппонента. И справедливости ради следует сказать — он был столь же нежизнеспособный. Его уточнением и дальнейшей разработкой Институт в основном и занимался в течении последующего года.

Наконец, 5 апреля 1930 года был назначен новый директор, Михаил Васильевич Серебряков[381], возглавлявший до этого времени ЛГУ Это был антипод институтских марксистов. Будучи отнюдь не пролетарского происхождения и получив хорошее дореволюционное университетское образование, он с ранней юности встал на путь профессионального революционера и серьезно увлекся изучением философии Гегеля, младогегельянства и истоков марксизма (диалектического материализма). С 1920-х годов он занимался исследованием раннего периода жизни и учения Энгельса, чему и было посвящено большинство его последующих работ. На фоне оголтелого «дефективного» марксизма тех лет его не отмеченные схоластикой занятия выглядели необычно, и сам Серебряков остался в памяти студентов как человек умный, научно порядочный, лишенный догматизма и, в отличие от многих, «зрячий», понимающий ужас сталинского режима[382]. Кровавые рапповские разборки и шумные журнальные «драки» 1920–1930-х годов обошли его стороной, в кампаниях последующих лет он участвовал минимально[383].

Оказавшись «у кормила» Института, который извне (в частности со стороны прессы) подвергался чудовищной хуле и травле, а изнутри был обескровлен и деморализован, Серебряков попал в сложное положение и принял правильную тактику максимального затягивания структурной перестройки, в ожидании перемен и за невозможностью работать по навязанному плану.

7 апреля 1930 года состоялось первое совещание Президиумов секторов ГИИИ — так теперь стало называться бывшее правление. Заместителем директора остался тот же слесарь С. М. Цыпорин, а ученым секретарем тот же С. С. Мокульский.

Судя по протоколу, на совещании выступил директор с предложением следующей структуры Института: прежнее деление на отделы было упразднено, Институт состоял теперь из трех общих секторов: 1) методологии и художественной политики, 2) современного искусства и художественной пропаганды, 3) марксистской истории искусств. Из них руководящим признан был первый сектор. В каждом секторе (как это требовалось свыше) должна была вестись «комплексная разработка тем на материале всех искусств». Президиум каждого сектора состоял из зава, замзава и секретаря. Первый сектор возглавил сам Серебряков, его замом стал Назаренко, а секретарем М. К. Добрынин. Второй сектор возглавлял В. Е. Рафалович (функционер без специальности[384]), его замом был назначен А. А. Гвоздев, а секретарем М. О. Янковский[385]. Третий сектор возглавил С. К. Исаков, его замом стал Б. В. Асафьев, а секретарем Э. Н. Ацаркина. Итак, в администрации оказалась шесть коммунистов; из старых сотрудников на руководящих постах были сохранены только трое, особо готовые служить быстро меняющимся идеологическим установкам: Мокульский, Гвоздев и Асафьев. К следующему заседанию Президиумов секторов было поручено подготовить планы и структуры вспомогательных учреждений, утвердить состав привлеченных сотрудников, а также разработать темы, методы и связи с другими секторами[386].

Из дальнейших заседаний Президиумов секторов можно установить, что реформирование Института продолжалось до лета 1930 года, и каждое новое заседание вносило свои уточнения и поправки в предложенную директором структуру.

Наиболее существенным было высказанное единодушно Исаковым, Рафаловичем и Назаренко на втором совещании Президиумов секторов ГИИИ (12 апреля 1930 года) мнение о необходимости использовать в работе второго и третьего отделов (т. е. в отделах современного искусства и марксистской истории искусств) активных работников только трех прежних отделов: ТЕО, МУЗО и ИЗО. Отдел ЛИТО сразу был изъят из этого списка. Исаков предложил не включать его в исторический сектор с такой довольно странной мотивировкой, что Словесное отделение не занималось западноевропейской литературой XVII–XIX веков. В отдел же современного искусства его решили не включать во избежание параллелизма с ИЛЯЗВ’ом. При этом А. А. Гвоздев высказывает мнение, что изучение литературы должно совершенно отойти от ГИИИ, а «имеющихся литературоведов-марксистов надо использовать на других участках работы». Дискриминации подвергся этот отдел и при наборе аспирантов: 28 июня 1930 года выяснилось, что Институту «дают по разверстке 30 аспирантских мест», но тут опять Правлением было предложено «в целях избежания <так!> параллелизма» «впредь воздержаться от зачисления аспирантов по литературоведению»[387].

На этом же втором совещании Гвоздев сделал попытку реанимировать прежние отделы, или, как он дипломатично выразился, «восстановить объединение специалистов на материале отдельных искусств». Это разумное требование он попытался демагогически обосновать «увязкой с художественным производством, которое резко дифференцировано по материалу», но Добрынин, Малахов и Назаренко выступили с резкой критикой, а Серебряков осторожно указал на несвоевременность «на данном этапе объединений по материалу», поскольку сейчас требуются «самые общие темы» для подведения под них «философского фундамента»[388].

Следующее заседание Президиумов секторов, состоявшееся 22 апреля 1930 года, было посвящено планированию докладов и утверждению научно-вспомогательных учреждений, которые следовало сохранить и распределить по трем утвержденным отделам. По Сектору методологии соответственно темы касались исключительно применения марксистской методологии: тему марксистского театроведения вел Мокульский, искусствоведения — Шмит, а Асафьев взялся за тему анализа музыкально-исторического процесса с точки зрения классовой борьбы. Что касается второго и третьего секторов, то работу в них решили сконцентрировать «вокруг общей проблемы — изучения пролетарских и буржуазных тенденций в искусстве», создав «десять рабочих групп», из которых были тут же забракованы пять, поскольку Серебряков предложил не браться до осени за темы по истории искусства.

Вспомогательные кабинеты и лаборатории, которые являлись хранилищем материалов, делились, соответственно по материалу (Кабинет театроведения, Кабинет музыковедения и т. д.), так что совсем избежать «объединения специалистов на материале отдельных искусств» все же не удалось. При следующей «ликвидации» ГИИИ это деление по специальностям снова вменялось в вину Институту. Следует заметить, что были оставлены театральная и кинолаборатория, а также Кабинет литературоведения (куда входили литературная картотека из Термино-библиографического отдела и Литературный архив). Как явствует из следующего заседания, это подразделение какое-то время оставалось без руководителя. Только с 13 сентября 1930 года его опять-таки возглавил Назаренко (ассистентами стали Ц. С. Вольпе и Е. В. Михайлова)[389]. По первоначальному проекту был создан Кабинет художественной агитации и пропаганды, с включением в него КИХРа (Комитет по изучению художественной речи), и Кабинет искусства народов СССР, с включением в последний Фольклорного архива. Затем Фольклорный архив был перемещен в другое подразделение, а КИХР упразднен.

И наконец, было запланировано создание некоего подразделения под названием «Арена искусствоведения» «для смычки с широкой общественностью и обсуждения актуальных вопросов современности»[390]. Из протоколов следующих совещаний становится понятным, что деятельность этого подразделения сначала была перенесена на осень, а потом вообще оказалась эфемерной.

Наиболее важным представляется следующее совещание секторов от 5 мая 1930 года, на котором обсуждался личный состав дважды реформированного Института. Собственно, это был не один, а два списка: первый включал тех сотрудников, которые на этот момент еще числились в Институте, второй — «новые лица», которых намеревались привлечь к работе. Второй список в основном состоит из неведомых имен людей, занимавшихся пролетарским искусством с марксистских позиций и не оставивших следа в науке[391]. Из «старых» уволенных Назаренко сотрудников «сверхштата» собирались привлечь только Вальдгауера и Пиотровского.

Первый же список знаменателен. Он наглядно показывает, как мало к этому времени осталось в Институте сотрудников «старой гвардии» с именами и серьезным научным и культурным багажом. На протяжении нескольких «реорганизаций» они покинули ГИИИ, поскольку большинство из них так и не смогло подчиниться партийному руководству наукой. Но теперь и эти остатки были намечены к увольнению, т. е. против их фамилий указано: «К работе не привлекать». Из искусствоведов — это хранитель картинной галереи в Эрмитаже, замечательный специалист по западноевропейскому искусству и искусству итальянского Возрождения Д. А. Шмидт, а также специалисты по древнерусской живописи, работавшие еще при Зубове в копировальной мастерской фресок (Л. А. Дурново и З. И. Соколова), и скромная хранительница богатого фонда изоматериалов, специалистка по итальянскому Ренессансу М. В. Павлинова, начавшая работу в ИИИ с 1913 года. Кроме того, в этом списке имеются Малевич и Суетин, против фамилий которых стоит та же помета; заметим, что больше никого из бывшего ГИНХУКа в Институте уже не осталось. Интересно, что против фамилии Ф. И. Шмита отмечено: «Привлечь к работе в историческом секторе на полном окладе». Таким образом при новом директоре он был сразу же восстановлен в звании действительного члена Института и ему планировалось выделить полную ставку[392].

Из музыковедов, кроме П. В. Грачева, уже покинувшего Институт во время реформирования, и научного сотрудника Л. Г. Немировского[393], никто в список «предназначенных к увольнению» не попал: ряды МУЗО прошли суровую асафьевскую чистку еще в 1928 году. То же касается и театроведов. Даже уже покинувшего Институт В. Н. Соловьева было решено «привлекать к работе сверх штата». Вообще в этом отделе осталось больше всего «стариков», а именно: сам А. А. Гвоздев, И. И. Соллертинский, В. Н. Всеволодский-Гернгросс, Н. И. Конрад, А. Л. Слонимский, Н. П. Извеков, С. С. Мокульский и Б. С. Лихачев (хранитель кинокомитета с 1925 года).

В отличие от этих отделов, кадровый каток самым беспощадным образом прокатился по ЛИТО. Помета «к работе не привлекать» стоит против фамилий В. П. Адриановой-Перетц, В. В. Виноградова, Б. В. Казанского, Ю. Г. Оксмана, Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума, Г. А. Гуковского, К. А. Шимкевича. Из старых кадров здесь, вероятно по недосмотру, очень недолго значились С. И. Бернштейн и С. Д. Балухатый[394]. На прежних ролях в Институте остается только В. М. Жирмунский, который руководил Кабинетом искусства народов СССР[395], однако и он 23 ноября 1930 года переходит из ГИИИ в ИРК (Институт речевой культуры)[396], положение которого, в отличие от Института, оказалось более надежным.

Но если Жирмунский ушел сам, то остальных его коллег по ЛИТО из Института «вычистили». Уже в «постановлении» к пункту 2 этого протокола (от 5 мая) значится: «Всех научных работников, как штатных, так и сверхштатных, не привлекаемых к работе, отчислить в виду того, что данные работники в связи с новыми задачами Института не могут быть использованы по своей специальности»[397]. С этим нельзя не согласиться: при новых заданиях и темах, которые намечались в Институте, ученых с квалификацией Д. А. Шмидта, Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова использовать было мудрено.

На следующем совещании от 15 мая 1930 года шло распределение по отделам и кабинетам Института тех сотрудников, которых собирались привлечь к работе[398].

Все эти административные перестановки и расстановки длились до конца академического года (до 28 июня 1930 года): предлагались имена «вновь привлеченных» сотрудников — «выдвиженцев» или малоизвестных марксистов, все новые и новые темы для работы (одна другой чудовищней) и все новые и новые изменения в структуре. Например, на последнем совещании было предложено образовать четвертый сектор — Сектор кадров (по подготовке аспирантов)[399], во главе которого РАБИСом был назначен функционер В. И. Тоболькевич[400]. Он сразу предложил создать комиссию «для кооптации из аспирантов нужных специалистов», в которую ввел Рафаловича и небезызвестного Малахова[401].

Из институтских документов зимы-лета 1930 года за всеми перестановками и структурными пертурбациями, административными и организационными предложениями и положениями, в результате нереализованными и фиктивными, просматривается картина полного хаоса и отсутствия даже видимости научной работы. При этом как насмешка звучит выступление Р. И. Грубера на совещании от 27 сентября 1930 года, транслирующее требование вышестоящих инстанций о «повышении труддисциплины научных работников ГИИИ», которым вменялось обязательное посещение заседаний, с оставлением «расписок о посещении» (причем «опоздавшие должны расписываться под чертой»), «ведение учета пропусков и опозданий и применение административных взысканий», кабинеты должны были «вести поденный дневник проводимых им работ» и т. д. [402]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.