Чистка и окончательная ликвидация

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Чистка и окончательная ликвидация

А тем временем надвигалась полоса новых репрессий, связанных с кампанией по чистке советского аппарата. Как известно, толчком к этой растянувшейся на несколько лет кампании послужила резолюция XVI партконференции (апрель 1929 года), на основе которой были опубликованы постановления ЦИК и СНК СССР «О чистке аппарата государственных органов, кооперативных и общественных организаций» и «Инструкция НК РКИ по проверке и чистке советского аппарата»[403]. Чистка развернулась под флагом критики и самокритики и борьбы «под контролем трудящихся» с бюрократизмом и извращениями партийной линии. Она началась с чистки партийных, потом высших государственных органов (наркоматов). Очередь до чистки Наркомпроса дошла в начале января 1930 года[404]. Чистка Главискусства началась 13 января 1930 года[405]. Чистки и обследования научно-исследовательских институтов Наркомпроса, «объединяемых Ассоциацией материальной, художественной и речевой культуры, началась по постановлению Коллегии НК РКИ РСФСР 16 апреля 1930 года (приказ № 25)»[406]. Работа комиссий и подкомиссий по чистке РАНИМХИРК длилась с 15 мая по 1 августа[407].

В основу работы комиссии по чистке Института легли как списки, составленные Президиумами секторов 5 мая 1930 года, так и материалы предыдущих комиссий по обследованию Института. Как писалось в официальных документах, надо было «прощупать самые слабые участки социально-классового лица научных кадров исследовательских учреждений»[408]. Безусловно, учитывалась и травля Института, развернутая в прессе. Первоначальную работу по научно-исследовательским учреждениям проводили специальные подкомиссии. В подкомиссию по чистке аппарата Главискусства были выделены представители ЦК РАБИСа, ячейки ВКП(б), Наркомпроса и представители заводов[409].

Судя по сохранившимся документам, чистка в Институте началась в июне. Первая повестка из Подкомиссии с просьбой «явиться 3–4 июня в 6 ч. вечера в Институт истории искусств в Зеленый зал» отложилась в фонде Эйхенбаума и датирована 2 июня 1930 года[410]. Возможно, Эйхенбаум на это заседание не пришел. Во всяком случае вторая посланная ему повестка от 14 июня уже содержит угрозы: «17-го сего июня в 5 час. 30 мин. вечера в Зеленом зале состоится персональная чистка работников ГИИИ, где Ваше присутствие строго обязательно. В случае неявки, Вы подвергнетесь ответственности по профессиональной линии»[411].

Через месяц чистка Института закончилась. 4 июля 1930 года датирован Протокол Подкомиссии по чистке ГИИИ, на которой «присутствовали тт. Викторов, Федоров, Иванов»[412]. Протокол этот ниже приводится целиком, с изъятием только второго пункта из раздела «выводы»: этот пункт относится к Курсам и был нами процитирован в соответствующем месте статьи (о ликвидации ВГКИ).

Следует отметить несколько курьезных моментов. Комиссия совершенно не обратила внимание ни на смену руководства, ни на реформирование Института, ни на то, что уже несколько месяцев ни ЛИТО, ни ТЕО, ни ИЗО, ни МУЗО в Институте не существовали. Чистка и обследование шли как бы помимо реальности. В качестве комментария к приводимым ниже документам по чистке заметим, что из всех перечисленных сотрудников только Назаренко остался по-прежнему в Институте. Он был вычищен по третьему разряду, т. е. ему не запрещалась работа и жизнь в Москве и Петербурге, но он должен был уйти из Института. Однако этого не случилось. Но что занятно — в качестве главного греха Назаренко вменялось издание под его редакцией книги Шмита, той самой, которую Андрузский два года тому назад критиковал в его марксистском семинарии. Припомнили ему и заметку о самокритике в стенгазете.

Не совсем понятно, чем перед Подкомиссией по чистке так провинилась Адрианова-Перетц[413] (семинарские занятия на дому до последнего года в Институте практиковались и не возбранялись), но зато вор завхоз Шир отделался выговором, а бездельнику вахтеру Бобкову почему-то поставили на вид беспорядок в институтском инвентаре. Собственно, никого не волновало, что действительно происходило в Институте. «Предложения по персональной чистке» часто смахивали на абсолютную чушь и наветы, «Выводы» подкомиссии были далеки от истины и, как в случае с первым обследованием Гоникмана, предрешены.

Итак, вот этот документ, отложившийся в архиве РАБИСа; по всей видимости, партийная ячейка этого профсоюзного ведомства и решала судьбу Института:

ПРЕДЛОЖЕНИЯ ПО ПЕРСОНАЛЬНОЙ ЧИСТКЕ

(УТВЕРЖД. ЦЕНТР. КОМ)

НАЗАРЕНКО Яков Антонович, заведующий ЛИТО, с марта 1929 г. по февраль 1930 г. заместитель директора, председатель Социологического Комитета за все время его существования, член ВКП(б). За время пребывания на посту председателем Социологического Комитета относился к своим обязанностям формально-бюрократически, что выразилось в издании вторичном с апробацией Социологического Комитета книги Шмита «Предмет и границы социологического искусствоведения», которую сам Назаренко признал дискуссионною и не марксистской. По должности заведующего ЛИТО т. Назаренко относился халатно к своим обязанностям, что выразилось в том, что им не проявлено необходимой для руководителя-коммуниста четкости в руководстве отделом, приведшей к отсутствию плановости в работе отдела, оторванности частей друг от друга; борясь на словах с формалистами, в действительности оказался у них в плену. Зная идеологическое направление Адриановой-Перетц, не принял мер к прекращению ею занятий с аспирантами у ней на дому. По обязанности зам. директора проявил халатное отношение к своим обязанностям, что выразилось: а) в оплате сотрудников, не посещающих в течении ряда лет Институт (Адрианова-Перетц), в неприменении мер в упорядочении хозяйства. Проявил по должности зам. директора игнорирование профессиональной организации, зажим самокритики (отношение к стен, газете). Вывод — снять тов. Назаренко по III категории, о его работе как члена партии поставить в известность партийные организации.

Гр. ШИР — бывший зав. хозяйством. Будучи принят на работу в ГИИИ на оклад 135 р., который составлялся из 55 р. штатного оклада и 75 р. добавочного из спецсредств, гр. Шир после того, как Правление лишило его добавочного содержания в размере 75 р., стал удерживать из имеющихся в его распоряжении сумм от продажи мебели и др. вещей, названную сумму. Преданный суду за растрату, судом гр. Шир был оправдан по обвинению в растрате, но приговорен к выплате Институту пол-ученной т. о. суммы. Вывод — за самовольное удержание имевшихся в его распоряжении хоз. сумм разницы в зарплате, объявить выговор, сообщив об этом по месту его службы или по месту состояния на учете, в качестве безработного.

Снять с работы АДРИАНОВУ-ПЕРЕТЦ, как не посещающую Институт и ведущую занятия у себя на дому, особенно принимая во внимание идеологическое направление Адриановой-Перетц, явно враждебное марксизму.

Снять как идеологически непригодных для руководства по подготовке кадров — ПАВЛИНОВУ, БЕРНШТЕЙНА, КАЗАНСКОГО, ТЫНЯНОВА, ЭЙХЕНБАУМА, ШИМКЕВИЧА, БАЛУХАТОГО.

Снять с работы в Институте, не возражая против использования на работе в другом месте, гр. КОЖИНА, в виду невозможности использования по его специальности в Институте.

НЕМИРОВСКОГО — в виду невозможности использовать по специальности, предложить Президиуму освободить от работы в Институте.

Гр. КРИЖАНОВСКАЯ[414] во время персонального опроса на общем собрании пыталась скрыть свое происхождение, заявив, что она дочь служащего, потом после ряда вопросов добавив, что дочь военного, в действительности является дочерью генерала, что в конце концов и признала. Вывод — за попытку скрыть соц. происхождение объявить гр. Крижановской строгий выговор.

Зав. хозяйством тов. БОБКОВУ, члену ВКП(б) поставить на вид то, что в течении года не привел в порядок инвентарь, хотя имел к тому полную возможность.

Гр. ЛИХАЧЕВА снять с работы зав. Кино-кабинетом, в виду того, что он не подходит к этой работе.

Гр.гр. БУЛГАКОВА[415], КАРНАУХОВУ[416], САЧАВЕЦ-ФЕДОРОВИЧ[417] — снять с научной работы, использовать только как научно-технических в виду недостаточной их подготовки и в виду того, что числясь по штатам на научной работе, фактически выполняли научно-техническую работу.

Председатель Подкомиссии ВИКТОРОВ

ВЫВОДЫ

Комиссии по чистке Государственного Института Истории Искусств:

1. Государственный Институт Истории искусств возник в дореволюционное время как частное учреждение графа Зубова, где изучались вопросы изобразительного искусства. Задачи, которые были поставлены Институтом в то время, определялись положением: искусство для искусства, в основе изучения лежал формальный метод, преобладали дворянские тенденции в изучении истории живописи. В таком виде Институт существовал в течении некоторого времени (вплоть до 1925 года) и после революции, причем во главе его оставался тот же Зубов. После революции в Институте, ставшем государственным учреждением, кроме вопросов изобразительного искусства, были организованы театральный отдел, музыкальный отдел, и несколько позднее литературный отдел, но почти во всех отделах культивировалось реакционное направление в изучении вопросов искусствоведения.

2. <далее шел приведенный нами выше фрагмент о Курсах>[418].

3. В 1924–25 г. Институт, как указывала администрация, был преобразован. Зубов был снят, на его место был назначен крупный специалист в области истории искусств проф. Ф. И. Шмит. Целевая установка Институту новым руководством давалась следующая: «Изучение синтетического искусства». В основу был положен, как сообщалось администрацией, тот принцип, что отдельно не существует теории музыкального, изобразительного и т. п. искусства, что есть теория искусства, материалом же оформления является звук, слово, кисть, резец, театральное действие и т. д. Таким образом ставилась задача нанести удар оторванному существованию самостоятельных отделов, живущих каждый своей жизнью, нанести удар формалистам, для чего руководство создало социологический комитет, как общеинститутскую организацию, было привлечено к руководству два коммуниста тт. Назаренко и Исаков, первый стал во главе ЛИТО, второй во главе ИЗО.

В начале 1929 года социологический комитет был ликвидирован, так как задача объединения отделов общим методологическим направлением была закончена.

4. В настоящее время Институт состоит из 4-х отделений: 1) ЛИТО, 2) ИЗО, 3) ТЕО, 4) МУЗО.

ЛИТО

(Литературный отдел)

Марксистского руководства до начала 1930 года не было, хотя во главе Отдела стоит партиец тов. Назаренко. Приход молодых марксистов в начале 1930 года не улучшил положения: на пленарных заседаниях, где пока и могли проявить свое влияние марксисты, формалисты, державшие в руках большинство кабинетов, не принимают участия. Пятилетнего плана нет, фактически отсутствует и годовой план. Отсутствие планов является результатом отсутствия четкой целевой установки Отдела. Это последнее находит выражение в том, что каждая отдельная часть кабинета, отдела (современной литературы, термино-библиографической, художественной или звучащей речи <так!>, фольклорный) живет своей самостоятельной жизнью.

Первый собирает рукописи и черновики современных писателей и пока в основе работы по преимуществу ограничивается только собиранием, обработка идет очень вяло. При этом план собирания отсутствует, если не считать планом собирание исключительно рукописей авторов формалистов.

Такой же собирательской работой и также беспланово[419] занимается термино-библиографический отдел, составляющий картотеку всей выходящей литературы по литературе и искусству.

Кабинет звучащей речи производит фонозаписи различных ораторов, писателей, поэтов, ставя себе задачей изучить на основе не содержания, а формы, способа произношения классовую принадлежность говорящего, задача по меньшей мере не выполнимая, если не сказать больше. Тут также отсутствует план.

Наиболее планомерно организована работа фольклорного кабинета, ведущего работу по собиранию фольклора, но кабинет за все время существования почти совершенно не разрабатывал собранных материалов.

Простое перечисление работ каждого кабинета показывает отсутствие какого-либо плана работы отдела в целом. Во главе каждого кабинета, также и большинство сотрудников, стоят формалисты, весьма квалифицированные, но абсолютно отрицающие в какой бы то ни было форме применение даже социологического метода в изучении литературы.

Марксистское руководство осуществлялось только формально. Коммунист тов. Назаренко плыл по течению, периодически наскакивая на формалистов на словах, но сохраняя в то же время в неприкосновенности всю их работу, без всякого контроля и направления.

Работа ЛИТО с другими отделениями Института не связана.

ИЗО

(Отдел Изобразительных Искусств)

Несмотря на то, что по написанным планам по собиранию материала работа отдела могла бы быть очень ценной, однако отсутствие планов, четкой целевой установки, недостатку марксистского руководства, работа отдела не может быть признана положительной. Стихийное собирание материалов, исторически-описательное изучение искусства в кабинете истории искусства — такова практическая работа отдела. Собранные в фототеке и диатеке материалы собираются беспланово данными, характеризующими современность <так!>, историческая секция, которая могла играть роль руководящего центра отдела, является базой разработки методологических проблем изо-искусства, в коренном счете ничего не сделала, не дав ни одной работы, несмотря на то, что ее возглавляет также коммунист Исаков.

Связь с другими отделами, за исключением кабинета массового искусства, отсутствует, последний при изучении массовых празднеств — демонстраций, олимпиад — в некоторой части связанный с МУЗО и ТЕО.

ТЕО

(Театральный Отдел)

Ведет относительно более активную работу, всего отделом издано трудов: 24 по современному теа- и кино-искусству и 11 по истории театра. Однако, несмотря на известную продуктивность работы, необходимо и здесь указать на бесплановость, изданные работы явились результатом индивидуальных работ работников отдела, а не представляют собой результата планового направления работ отдела. Отдел, поставивший наряду с задачей изучения истории театра также и задачу изучения современного Советского театра, не связался, однако, не только с рождающимся пролетарским театром, но даже с академическими театрами, пытающимися в настоящее время найти новые способы оформления спектакля. Экспедиционная деятельность по изучению русской деревни, поставленная в плане изучения современного теа-искусства, не связанно <так!> было с экспедиционной деятельностью кабинета фольклора ЛИТО.

Отдел не имеет ни одного марксиста, хотя некоторые работники пытаются искать путей применения марксистской методологии, делают в этом отношении кое-какие шаги. Бесплановость, разбросанность, обилие тем, которые пытается разработать отдел, ведет к тому, что и здесь преобладает работа собирательского характера и слабость исследовательской работы.

МУЗО

(Отдел изучения музыкального искусства)

Собрал значительное количество крупных специалистов в области музыковедения. Отдел развивался стихийно, работает без плана и руководства; каждый кабинет ведет свою работу. Направление работ, выбор тем определяется индивидуальными склонностями отдельных работников. Широкий охват вопросов и относительно слабая их разработка. Марксистов работников нет. При ряде положительных моментов необходимо признать, что работа не дает результатов. Связь отдела с другими отделами, а также учреждениями, занимающимися аналогичными вопросами, отсутствует.

5. Совместительство, как правило, охватывает почти все 100 % сотрудников не только по линии педагогической: работники ЛИТО одновременно работают в ИЛЯЗВ’е (Институте по изучению литератур и языков Запада и Востока, кстати помещающегося в здании ГИИИ), работники ИЗО работают в ГАМК’е, музеях; меньше совместительства в ТЕО и МУЗО, хотя и там совместительство имеет место.

6. Аспирантура, как правило, подбиралась с курсов, ее социальный состав не удовлетворителен. Руководство слабое. Планы есть, но выполнение плана осуществляется слабо.

7. Представленный Правлением ГИИИ и утвержденный коллегией РАНИМХИРК’а новый план организации Института в сущности оставляет те же ячейки, какие существуют и в настоящее время, группируя их несколько иначе. Предполагаемое разделение Института на сектора: Методологии и художественной политики, Марксисткой истории искусств, разрушает имеющееся деление по отделам. Однако лаборатории остаются в том же виде, как и в настоящее время. Стремление провести реорганизацию, опираясь на формалистов, изгнав особо злостных из них, обречено на неудачу, т. к. сохранение кабинетов в их настоящем виде сохранит и весь тон работы.

8. В Институте имелось, хотя и небольшое, партийное ядро — фракция ВКП(б), однако никакого влияния этого ядра на работе Института не чувствуется, наоборот, фракция служила в конечном счете защитным цветом для процветания формализма.

ПРЕДЛОЖЕНИЯ

1. Учитывая, что ГИИИ ни в настоящем его виде, ни при предлагаемой реорганизации не может выполнить задач, выдвигаемых перед искусствоведческими научно-исследовательскими учреждениями СССР, особенно в связи с ростом тяги к вопросам искусства народных масс трудящихся, дальнейшее существование Института признать нецелесообразным и Институт распустить.

2. Признать необходимым создать при Лен. Отд. Ком. Академии секции по изучению проблем искусствоведения.

3. Признать необходимым, чтобы вопрос об использовании имущества Института был разрешен Центральной Комиссией по чистке совместно с Президиумом ЛОКа и ГИИИ.

4. Признать необходимым лабораторию Малевича передать на производство.

5. Признать необходимым создать для т. Шолпо возможность продолжать свои работы, для чего его опытную лабораторию передать в Физико-технический институт[420].

6. Обратить внимание на волокиту Госфонда по приему имущества Института.

7. Констатировать полное отсутствие руководства со стороны Главнауки и Главискусства работой Института.

8. Вопрос о работе фракции членов партии в ГИИИ передать на рассмотрение парторганов.

Секретарь Центральной Комиссии <подписи нет>[421].

Следует заметить, что Институт в летние месяцы не работал, совещаний не было, руководство и большинство сотрудников были в отпусках. Однако уже 29-м июля 1930 года датированы циркуляры из Института, подписанные замдиректора С. М. Цыпориным и зам. ученого секретаря Н. П. Извековым и разосланные «вычищенным» сотрудникам Института с оповещением об этом. Такой циркуляр сохранился в фонде Эйхенбаума: «Настоящим сообщаем, что согласно постановления Подкомиссии по чистке ГИИИ от 4.07.30 г. Вы подлежите снятию с работы в Институте. Приложение: Выписка из Протокола Подкомиссии по чистке». Здесь же сохранилась и эта «выписка»: «Снять как идеологически не пригодных для руководства и подготовки кадров: Павлинову, Бернштейна, Казанского, Тынянова, Эйхенбаума, Шимкевича, Балухатого. С копией верно: Зам. Ученого секретаря Извеков»[422]. Подобная же «Выписка из Протокола Подкомиссии», видимо сделанная под копирку и разосланная всем упомянутым в ней сотрудникам, сохранилась и в фонде Б. В. Казанского[423]. Особенно значимым представляется хранящийся здесь же черновик письма в вышестоящие инстанции (остается неизвестным, было ли оно послано и в какую инстанцию), в котором Казанский пытается себя реабилитировать. Начинается оно с указания, что полученное с опозданием «извещение» было для него «полнейшей неожиданностью, тем более, что ни в одном из собраний по чистке» его «имя вовсе не упоминалось». Очевидно, большинство жертв этой ранней волны научных репрессий, действительно, не могли взять в толк, в чем их «идеологическая непригодность». Формулировка и имена в выписке естественно наводили на мысль, что их обвиняют в формализме. И Казанский всячески старается отмежеваться от своих коллег: «Отдел Словесных искусств являлся, как известно, в большинстве группой представителей „формального метода“ <…> Я не мог быть в их числе уже потому, что круг занятий Отдела ограничивался русской литературой XVIII–XX веков, моей же основной специальностью является классическая филология. Поэтому ни в изданиях Института, ни в руководстве аспирантами, ни в чтении курсов на Курсах я мог иметь роли лишь побочные <так!>». И далее: «Деятельность моя в Институте Истории Искусств за последние годы ограничивалась работою по биографии Пушкина и чтению <так!> курса по истории античного театра на отделении ТЕО. Уже последнее обстоятельство свидетельствует о том, что моя идеология не может быть заподозрена: Разряд ТЕО и его отделение на Курсах являются наиболее советскими и марксистски поставленными в Институте, и А. А. Гвоздев никогда бы не допустил меня к преподаванию, если бы это было не так»[424]. В конце этого письма автор останавливается на своих наиболее «материалистических» статьях, делая особый акцент на статье в сборнике «Язык Ленина» и подкрепляя правоверность своих мыслей в ней отзывом Крупской.

Таким образом, в сознании современников и участников событий начинает складываться устойчивое представление о разгоне Института «за формализм», что укрепилось в конце 1940-х годов, во время кампании против «безродных космополитов», когда в кучу сваливались все прегрешения жертв проработок, в том числе с завидным постоянством (основательно и безосновательно) припоминалось их формалистское прошлое. Между тем, если попытаться сделать «выжимку» из огульных обвинений в адрес Института, прозвучавших в этих первых погромных документах, то станет очевидным, что тут хаотически повторены все те же вменявшиеся Институту на протяжении 1920-х годов «грехи»: отсутствие связи между отделами и дублирование работы (см. «несогласованность работы подразделений РИИИ» в Постановлении Комиссии Марра, еще в конце 1923 г.), отсутствие в среде сотрудников партийных товарищей и работников-марксистов, пренебрежение современным пролетарским искусством и игнорирование пролетарских институций современной литературы, театра и музыки. Последнее стало особенно актуальным именно в 1930-м году, когда рапповские призывы «оработить» искусство приняли характер оголтелой кампании[425]. Новыми веяниями были и акцентировка классового состава, и навязчивое указание на отсутствие пятилетнего плана и вообще «плановости». «Формализм» упоминается в этом общем ряду, но не педалируется.

Следует, однако, иметь в виду, что приведенные внутренние документы не имели широкого распространения, тогда как в газетных публикациях, посвященных травле ГИИИ, привычно, по отработанной схеме, клеймился формализм. В подтверждение сказанного можно привести статью С. Родова «Формализму, вкусовщине, бессистемности — конец», появившуюся в качестве передовицы (за подписью «С.Р.») сразу после резолюции ГУСа о положении в ГИИИ. Вынесенное в заголовок ключевое слово «формализм» в статье встречается только один раз, в выделенной жирным шрифтом фразе, где повторяется формула названия: «Формализм, вкусовщина, бессистемность — три кита буржуазного искусствоведения». Его акцентировка (положение и выделение) в восприятии читателей делает формализм главной причиной разгона ГИИИ. На самом деле в статье больше формализм не упоминается, речь идет о «скопившемся в Институте небывалом количестве» «бывших», «подкрасившихся эстетов», «ревнителей художественной старины», о научной тематике «в области литературы и изобразительных искусств», не соответствующей требованиям «советского революционного искусства», и о «мертвой академической атмосфере сегодняшнего Института». Завершается передовица ритуальным призывом к новому руководству Института «превратить его в боевой центр марксистского искусствоведения», поскольку советское искусствоведение «должно иметь силу оружия, удар которого направлен против классового врага»[426].

Процедура «снятия» сотрудников произошла на первом в этом академическом году совещании Президиумов 7 сентября 1930 года. Надо заметить, что замы директора поторопились: из Института были действительно отчислены сотрудники, значащиеся в протоколе под пунктом 1, а именно: Казанский, Бернштейн, Балухатый, Адрианова-Перетц, Шимкевич, Суетин, Грачев, Немировский, Павлинова, Кожин (кстати, список их шире, чем тот, что значится в «выписке»). Однако Эйхенбаум и Тынянов записаны в этом протоколе под пунктом 2, среди сотрудников, которые были не отчислены, а переведены «из штатных в сверхштатные работники».

В связи с этим новым институтским постановлением в тот же день (7 сентября 1930 года) были разосланы официальные уведомления. Этот новый циркуляр за № 919 и за подписью того же замдиректора С. М. Цыпорина и и.о. зав. канцелярией М. П. Кулика также сохранился в фонде Эйхенбаума:

Б. М. Эйхенбауму.

В связи с реорганизацией ГИИИ и изменением характера и методов его работы, Вы переводитесь сверхштатным Действительным Членом с выплатой Вам двухнедельного выходного пособия, о чем и доводится до Вашего сведения[427].

Таким образом, главные формалисты, вероятно в силу всеобщего хаоса и неразберихи, оказались оставленными в числе сотрудников Института, тогда как более лояльные действительные члены Словесного разряда, такие как Казанский или Балухатый, были изгнаны по идеологическим причинам. Ни объясняться, ни каяться, ни писать опровержения в вышестоящие инстанции Эйхенбаум и Тынянов не собирались, а перевод в сверхштатные сотрудники с выплатой пособия они расценили как издевательство. На следующем совещании Президиумов секторов 13 сентября 1930 года пунктом 7 было заслушано «сообщение директора М. В. Серебрякова о том, что Б. М. Эйхенбаум и Ю. Н. Тынянов подали заявление о выходе их из числа работников ГИИИ, отказываясь от причитающегося им выходного пособия»[428]. Добровольное увольнение и отказ от пособия — последний акт свободомыслия этих «нераскаявшихся формалистов» в стенах Института.

На первом осеннем совещании (4 сентября) «слушали сообщение директора о выводах Комиссии по чистке аппарата ГИИИ и о предложениях ее о персональной чистке». Судя по протоколу, Серебряков высказывает ряд возражений против резолюции о ликвидации Института. Вероятно, он счел необходимым указать на запоздалую критику Подкомиссией структуры Института, которой к этому времени уже не существовало[429]. Интересно, что и на этот раз Наркомпрос поддержал директора и Институт. Во всяком случае, в Справке о проведенной в научно-исследовательских институтах чистке имеется пункт 5: «ВОПРОС СОГЛАСОВАЛСЯ с НКПросом и Институтами. Имеется разногласие с НКП».

Приведенный выше протокол подкомиссии поступил в Комиссию по чистке научно-исследовательских институтов Наркомпроса, возглавляемую членом ЦКК ВКП(б) старым большевиком Я. Я. Бауэром. Выводы Подкомиссии были почти дословно использованы в докладе тов. Тихомирова[430] «О результатах обследования и чистки Государственного Института Истории Искусств (ГИИИ)». Дополнены они были только одним пунктом 9, который сам по себе знаменателен. Он гласил: «Политическое лицо Института в достаточной мере характеризуется тем, что процент работников, арестовываемых ОГПУ, достаточно велик»[431].

Между тем последняя часть документа — «Постановление» по докладу Тихомирова — учитывает, но не дублирует «Предложения» Подкомиссии. Постановление это было следующим:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Коллегии НК РКИ РСФСР по результатам обследования

и чистки Государственного Института Истории Искусства

Принимая во внимание, что Государственный Институт Истории Искусств, несмотря на происшедшие за последние годы некоторые изменения в его составе работников и в методах работы, тем не менее и по содержанию своей работы и по большей части состава своих работников не отрешился от старых традиций того времени, когда этот институт был как частное учреждение быв. графа Зубова, признать необходимым:

1. Дальнейшее существование Института нецелесообразным и Институт распустить.

2. Учитывая рост тяги к вопросам искусства широких масс трудящихся, создать при Ленинградском Отделении Коммунистической Академии секции по изучению проблем искусствоведения.

3. Поручить НКПросу РСФСР с участием заинтересованных учреждений и организаций разрешить вопрос об использовании имущества ликвидируемого Института[432].

Трудно сказать, когда именно был заслушан доклад Тихомирова. Но поскольку в справке о проведенных комиссией Бауэра чистках он назван вместе с докладом Тесленко, можно предположить что, как и доклад последнего, он прозвучал на одном из октябрьских заседаний Коллегии 1930 года[433].

Таким образом, анализ обследуемых документов по чистке свидетельствует, что бумаги проходили несколько инстанций. Сначала это были «выводы» подкомиссий по чистке и обследованию на местах, которые обсуждались в разных инстанциях (в обследуемом институте, профсоюзном органе, Наркомпросе и т. д.). На третьем этапе они заслушивались в виде докладов в Коллегии НК РКИ, где делались свои выводы, которые часто прямо совпадали с выводами подкомиссий, так что все обсуждения оказывались формальностью.

Что касается ГИИИ, то выводы о его обследовании и чистке имели и четвертый этап: они были включены в доклад Ф. А. Тесленко «О чистке и обследовании научно-исследовательских институтов НКПроса, объединяемых Ассоциацией материальной, художественной и речевой культуры». В ГА РФ’е сохранилось несколько документов, связанных с этим докладом.

Доклад Тесленко касался всех институтов, входящих в РАНИМХИРК: это были четыре московских научных учреждения (ГАХН, Институт литературы и языка, Институт археологии и искусствознания и Государственный институт музыкальной науки), а также два ленинградских (Государственная академия истории материальной культуры и ГИИИ). Доклад был заслушан на заседании Коллегии НК РКИ РСФСР 26 октября 1930 года под председательством т. Ильина[434] как четвертый пункт повестки дня, где всего стояло девять вопросов: кроме чисток и обследований институтов и музеев (в том числе Музея игрушки и Центрального бюро краеведения), в повестке дня значились и доклад об обследовании животноводческих совхозов, и вопрос о проверке выполнения Наркоматами постановления о мерах борьбы с проституцией.

В сохранившемся протоколе (№ 46) этого заседания указано, что по четвертому вопросу, т. е. на докладе Тесленко, присутствовали представители разных организаций: от Культпромобъединений ВСНХ — Красин; от Наркомпроса — Бубнов, Крупская, Эпштейн, Алексинский, Костенко, Акопян, Панфилов; от ЦКПроса — Эстрин, от ЦК РАБИСа — Александров, от ГАХН — Оршанский; от Института Археологии — Маца, от Института языка и литературы — Динамов; от Государственного института музыкальной науки — Гарбузов и Шувалов, от РАНИМХИРК — Челяпов и Агапов, от ячейки ВКП(б) РАНИМХИРК — Лебедев; от Академии истории материальной культуры — Марр. Однако от ГИИИ представитель отсутствовал[435]. По докладу постановили «Проект постановления Коллегии <…> в основном принять», но при этом «поручить Комиссии под председательством т. Кучменко[436], в составе тт. Тесленко, Тихомирова, Челяпова, Эстрина, Маца, Григоренко окончательно отредактировать постановление», на что было выделено 10 дней[437].

Сохранились «Общие выводы» из доклада Тесленко. В них с самого начала речь идет о «нецелесообразности существования РАНИМХИРК» и предлагается все московские институты «слить», а ГИИИ ликвидировать «по следующим соображениям»: чтобы избежать «вредного параллелизма» в работе, который «распыляет крайне недостаточные марксистские искусствоведческие силы», «создает вредное совместительство» и «вызывает большие лишние расходы». Далее подробно эти три аргумента муссируются с сомнительными примерами. Последний абзац этих выводов посвящен Институту: «Ленинградский Институт Истории Искусств, как дублирующий работу Московских Институтов, притом совершенно необеспеченный марксистскими научными силами искусствоведов должен быть ликвидирован с тем, чтобы при Ленинградском отделении Коммунистической Академии была создана секция по изучению проблем искусства»[438].

На редактуру этого постановления у Тесленко и Ко вместо 10 дней ушел почти месяц: отредактированный текст датирован «20.XI.30». Изменен он оказался весьма значительно. Дело в том, что чистка завершалась на фоне «дела Промпартии», где действующими лицами были профессора во главе с директором Теплотехнического института, которым приписывалась подготовка интервенции при поддержке «русских промышленников» в Париже и «эмигрантов-белогвардейцев». Этот фон оказал влияние на формулировки постановления, что особенно заметно в статье Ф. А. Тесленко, под названием «Необходима коренная реорганизация научно-исследовательского дела», опубликованной сразу после редактуры постановления. В качестве обоснования ликвидации институций РАНИМХИРК в нее включен следующий пассаж, с характеристикой научных кадров институтов: «Ряд вредительских дел и контрреволюционной работы буржуазных специалистов и ученых, с особой яркостью выявившиеся на процессе „Промпартии“, со всей очевидностью показали, что часть научно-исследовательских институтов играла роль опорных баз буржуазно-реставраторских элементов для борьбы с советской властью»[439].

В отредактированном рукописном постановлении только вскользь упоминается параллелизм с другими институтами Москвы и Академией в Ленинграде (чему посвящены были все три страницы «выводов»), но зато очень много слов высказано в адрес «вредительства» сотрудников. Все скопом эти учреждения оцениваются, как «неблагополучные» «по составу кадров и по полезности выпускаемой продукции для социалистического строительства», поскольку этот участок не «обеспечен марксистскими кадрами», «а наоборот значительное количество научных работников искусствоведов являются идеалистами, формалистами, наиболее реакционно настроенными». Через несколько строк эти работники уже названы «реакционерами, белогвардейцами, лже-научными работниками, по своему социальному прошлому помещиками, крупными чиновниками и т. д.»[440]. Эти формулировки не только повторены в указанной выше статье Тесленко, но и усилены: «Явные контрреволюционеры, многие из которых эмигрировали, всякий хлам, выброшенный революцией в мусорную яму истории, долгие годы находил себе приют в стенах Академии <ГАХН>. То же можно сказать и об Институте Истории Искусств, во главе которого до 1925 г. стоял граф Зубов (его основатель), который соответственным образом подобрал себе состав научных работников, оставшийся в своем большинстве и по настоящее время»[441].

Во второй части постановления, как и в «выводах», предложено: слить все московские институты (включая ГАХН) в «Академию искусства», реформировать Академию материальной культуры и уничтожить ГИИИ. О последнем в пункте 5 сказано: «Ленинградский Институт истории искусств, как дублирующий работу Академии искусствознания и необеспеченный кадрами марксистов-искусствоведов, закрыть, создав в Ленинграде филиал Академии искусствознания»[442]. Вследствие этих слияний и ликвидаций РАНИМХИРК, объединявшая эти учреждения, оказалась не нужна, и ее также предложено было ликвидировать. Ассоциация была упразднена с 1 января 1931 года, а все пять входящих в нее институтов ликвидированы как самостоятельные организации[443].

Итак, на протяжении лета-осени 1930 года Институт закрывали трижды — подкомиссией по чистке и постановлениями по двум докладам по его чистке и обследованию. А если принять во внимание зимнюю «комиссию Гоникмана», то меньше чем за год вышло четыре официальных постановления о его ликвидации.

Однако на протяжении осени 1930 года институт еще агонизировал. До 21 декабря 1930 года сохранились протоколы совещаний Президиумов секторов, из них следует, что никакой намечаемой «научной» работы в Институте так и не было. О том, что до осени дела с налаживанием работы обстояли неблагополучно, свидетельствуют сделанные на совещании от 23 октября 1930 года отчеты по всем трем секторам. Резолюция по их обсуждению гласит, что в Секторе современного искусства «работы не было, о чем был здесь поставлен вопрос»[444], «чрезвычайно медлительно» разворачивается работа Сектора методологии[445], а в Секторе истории искусства остались «в неопределенном положение с не налаженной работой кабинеты ТЕО, КИНО, МУЗО, ЛИТО и ИЗО»[446].

С осени протоколы вновь пестрят предложениями о перестановках сотрудников внутри секторов, назначении руководителей кабинетов и их замов, идет распределение помещений[447]. На заседании от 13 сентября вдруг мелькает постановление о том, что все имущество КИХРа передается в Фоно-лабораторию (которая раньше была подразделением МУЗО)[448]. Задумываются общественные начинания. Например, планируется создание Художественно-политического совета при Институте (совещательного органа), в который должны войти рабочие от фабрик и заводов, а также сотрудники других учреждений[449]. Совместно с РАБИСом планируется создание курсов подготовки и переподготовки работников искусств, лекции на которых должны читать сотрудники ГИИИ[450].

О работе за последние месяцы существования Института дает представление последний «Отчет Гос. Института Истории Искусств за ударный квартал с 1-го октября по 31 декабря 1930 г.», написанный, вероятно, в самом конце 1930 года. На первой же странице здесь указано: «Недостаточная опытность новых работников в области планирования научной работы, да и новизна задачи самого планирования научной работы не могли не наложить своего отпечатка на отчетный период, который следует рассматривать в значительной мере как продолжение реорганизационного периода жизни Института, начавшегося еще в марте 1930 г.»[451]. В качестве причин, «тормозивших» работу, указывались и перевод ее на «совершенно на новые рельсы», и «перегрузка» руководителей — «соответствующих товарищей, по иным линиям их работы в Лен<инградском> Обл<астном> Сов<ете> по делам искусства, на кинофабр<ике> „Совкино“ и в аппарате ГИЗа». Таким образом, работа, за исключением организационных «пленарных заседаний» сводилась к общественной деятельности вне стен ГИИИ: устройству выставок, экскурсий, консультациям и культработе в ленинградских художественных учреждениях и театрах, в цехах заводов, домах культуры, в Центральном райкоме, Методологическом центре затейничества, Школе профдвижения и т. д., а также к показательным вечерам с выступлением писателей «Стройки» и бригады Осоавиахима (предтечи ДОСААФ).

Только в некоторых подразделениях продолжалась научная работа. Так, в Кинолаборатории сотрудники бывшего ТЕО, КИНО и МУЗО еще пытались продолжать прежние экспериментальные разработки и делать доклады о кино-, звуко- и цвето- опытах да в Фольклорном кабинете[452] продолжалась работа по собиранию и организации изучения фольклора рабочих и городских окраин; на эти темы были сделаны доклады М. К. Азадовского, Ю. М. Соколова, Е. В. Гиппиуса[453]. Правда, как теперь требовалось, доклады делались с привлечением общественности: «работников Пролеткульта, Облпрофсовета, рабочих собирателей». По материалам прежних экспедиций на Север руководитель Фольклорного кабинета В. М. Жирмунский сделал доклад «Дифференциация песенного репертуара в связи с классовым расслоением в деревне». Следует особо отметить «западную группу» Исторического сектора, также сохранившую определенную долю независимости. Здесь были заслушаны доклады Н. Н. Лунина «Натурализм во французской живописи», И. И. Соллертинского «Вагнерианство на Западе», Б. А. Васильева «Китайский театр эпохи капитализма» и Н. И. Конрада «Японский театр эпохи капитализма». Приставки к заглавию — «эпохи капитализма» (как и «классовый подход» в докладе Жирмунского) были уже обязательны.

Что касается «русской группы», то в ней практиковалась прежняя марксистская критика, причем теперь ей уже подвергались монографии коллег-марксистов, совсем в прежнем стиле «линчевания»: Вольпе критиковал концепцию книги Горбачева «Литература и капитализм», Острецов и Андрузский — книгу Маца «Искусство эпохи зрелого капитализма на Западе» и т. д. Как сказано в заключительной части «Отчета», работа в ударном году «велась под знаком преодоления механистического материализма, теории организованного капитализма, правой опасности в искусствознании (Маца), против меньшевистской концепции Переверзева, левых формалистских загибов (Богдановщина, Пролеткультовцы, Леф), против буржуазной идеологии формализма». В духе обязательной самокритики указывалось на необходимость «в будущем работу поставить еще на большую высоту, требуя обязательно письменных докладов, более четкой методологической и политической заостренности их»[454].

Через три дня после того, как «Постановление» по докладу Тесленко было утверждено, т. е. 23 ноября 1930 года, в Институте на заседании Директората (так теперь называлась группа коммунистов, возглавлявших Институт — Серебряков, Малахов, Рафалович, Тоболькевич и Янковский) выступил командированный от ЛОКА Крепс с информацией о создании в Ленинграде Института истории литературы при Ленинградском отделении Коммунистической академии. При этом он высказал предложение слить ИРК и ГИИИ в Ленинградское отделение и создать подобие ГАИС. Надо сказать, что основная масса сотрудников не поддержала это предложение, и только Малахов выступил со встречным предложением вообще ликвидировать ГИИИ и другие искусствоведческие институты, кроме Ленинградского отделения Коммунистической академии. В резолюции Директората приведен довольно странный аргумент в пользу сохранения Института: постановили «считать целесообразным сохранение в Ленинграде Института для обеспечения коммунистического руководства и влияния на приближение к марксизму» «переключающихся специалистов искусствоведов и литературоведов»[455].

Судя по сохранившимся документам, в Институте было еще два заседания Директората, где по-прежнему шла перетасовка постов. На заседании Комиссии по реорганизации РАНИМХИРК было постановлено, в связи с организацией Ленинградского Отделения ГАИС, «вызвать на 11 часов 30-го декабря Директора Ленинградского Государственного Института Истории Искусств тов. Серебрякова со всеми необходимыми материалами, совместно с коим выработать положение и штаты, а также персональный список оставляемых научных работников Ленинградского филиала»[456].

Положения, списки и штаты «утрясти» так и не удалось[457], поскольку весной 1931 года судьба Института была окончательно решена: постановлением Совнаркома за № 436 от 10 апреля 1931 года он был слит наряду с четырьмя московскими научными учреждениями (в том числе и с ГАХН) в ГАИС. Вот этот документ, подлинник которого сохранился в фонде ГУСа:

Об организации Государственной Академии Искусствознания

и Государственного Научно-исследовательского института языка

Совет Народных Комиссаров РСФСР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Государственный институт археологии и искусствознания, Государственный институт литературы и языка, Государственный институт музыкальной науки, Государственную академию художественных наук (в Москве) и Государственный институт истории искусств (в Ленинграде), входящие в состав РАНИОН, — ликвидировать.

2. Утвердить организованные Наркомпросом на базе указанных в п<араграфе> 1 настоящего постановления институтов:

1) Государственную Академию искусствознания, с соответствующими отделениями по линии отдельных видов искусства и

2) Государственный Научно-исследовательский институт языка.

Зам Председателя Совета Народных Комиссаров РСФСР Т. Рыскулов

Управделами Совета Народных Комиссаров и Экономического Совета РСФСР Герасимов[458].

Обращает на себя внимание правка этого документа: за машинописным текстом: «1) Государственную Академию искусствознания ГАИС» сделана рукописная приписка «с соответствующими отделениями по линии отдельных видов искусства». Итак, чиновники Совнаркома наконец поняли, что необходимо вернуться к прежней работоспособной структуре отделов, традиционно объединявшей работу ученых по специальности, поскольку в условиях насильственного разрушения этой структуры, которое вопреки всякому здравому смыслу с неимоверными усилиями и под все более усиливающимся нажимом вышестоящих инстанций осуществляли институты, научная работа была совершенно невозможна.

* * *

Собственно здесь можно было бы поставить точку. Но представляется небезынтересным привести несколько отрывочных сведений о дальнейшей работе перешедших в ГАИС из Института сотрудников.

8, 18 и 28 мая 1931 года Гвоздев делает здесь доклад «Формально-социологическая школа в искусствознании», предполагающий покаяние[459].

В кратком отчете за 1-й квартал 1931 года указывалось, что «тов. Мокульский проявил поворот в сторону марксизма», а тов. Всеволодский-Гернгросс после критики его доклада («Социологические предпосылки крепостного театра») «признал свою методологическую беспомощность»; что тов. Извеков «занимает все еще механистические позиции»[460], а Гвоздев «выступил по поручению Обл. РАБИСа на общегородском митинге работников искусств и науки по поводу процесса меньшевиков»[461].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.