3. Переводная беллетристика

3. Переводная беллетристика

Период 1925–1928 годов, когда «Время», как и большинство советских частно-кооперативных издательств, обратилось к переводам современной иностранной беллетристики, не поддается, о чем мы уже писали во вступлении, традиционному историко-литературному анализу, с точки зрения которого беллетристика — это просто «плохая» литература. При этом без учета стремительно возникшей в первые же годы нэпа широкой моды на беллетристику, прежде всего новейшую иностранную (переводную), невозможно описать советское литературное поле двадцатых годов. «В истории русской литературы XX века, — отметил в 1925 году Б. М. Эйхенбаум, — придется, по-видимому, отвести особое место периоду переводной беллетристики <…>. Сейчас переводная беллетристика заполняет собой пустоту, образовавшуюся в нашей самобытной литературе <…> [читателю] нужно, чтобы в часы досуга у него под руками была увлекательная книга»[579]. Говоря, что «русская литература как бы уступила свое место „всемирной“»[580], Эйхенбаум имел в виду не монументальный проект создания канона мировой классики в русских переводах для советского читателя, начатый одноименным горьковским издательством, а «увлекательную книгу»[581], то есть Джека Лондона, О’Генри, Пьера Бенуа, Герберта Уэллса, Виктора Маргерита, Уильяма Берроуза, Гилберта Кита Честертона, Пьера Ампа, — такова была иерархия иностранных авторов по числу отдельных изданий в советской России в 1924 году[582]. Именно это в своем парадоксалистском и точном стиле сформулировал в том же году В. Б. Шкловский: «Джек Лондон, О’Генри, Пьер Бенуа сейчас самые читаемые русские писатели»[583]. «Время», начав выпускать переводную беллетристику только в 1924 году и уже к 1925-му войдя в тройку тех ленинградских издательств, наряду с «Мыслью» и «Петроградом», куда, по ироническому выражению К. И. Чуковского, прежде всего «бежал со всех ног» переводчик, получив из-за границы книжную новинку[584], в отличие от конкурентов уклонялось от наиболее легкого пути в этой области — известного набора названных выше популярных иностранных авторов от Джека Лондона до Уильяма Берроуза. Вместо этого «Время» занималось штучным отбором, который осуществляли внутренние издательские рецензенты из сотен хаотически поступавших по разным частным каналам, прежде всего от переводчиков, иностранных беллетристических новинок, в подавляющем большинстве среднего литературного качества. Работа издательства в «серой» области массовой литературы может быть описана на материале сохранившихся в архиве сотен внутренних рецензий как функция все возраставшего давления доминирующего феномена массовой литературы на тех людей, которые принимали в издательстве решение о выборе книг для перевода. Можно увидеть, как мысль о своеобразных внелитературных критериях, по которым следует оценивать беллетристику, постепенно превращалась для них из объекта брезгливого отталкивания, связанного с их социальной и культурной самоидентификацией, в доминирующее соображение в их литературно-социальной рефлексии, постепенно изменявшее их самих.

Работа «Времени» над переводной художественной литературой состояла из следующих этапов: издательство получало из какого-то из множества частных источников книжную новинку, спешно закрепляло ее за собой в Бюро регистрации (добровольной организации частно-кооперативных издательств, созданной в 1925 году для регулирования конкуренции на базе ленинградского издательства «Практическая медицина»), после чего отдавало на отзыв внутреннему рецензенту. Если отзыв был положительным, книга поспешно, в два-три месяца, переводилась (в случае отрицательного отзыва издательство отказывалось от зарегистрированной книги в пользу следующего на очереди; в среднем из 100 рецензировавшихся книг в год во «Времени» до печати доходила пятая часть), представлялась в цензуру и после получения разрешения выходила в свет, — таким образом «Времени» и другим нэповским издательствам регулярно удавалось выпускать переводы в том же году, когда книга выходила в оригинале[585].

В задачу внутреннего рецензента входило определить, «для какого круга читателей предназначена та или иная книга и какова идеология данной книги» (письмо «Времени» киевской переводчице Е. Р. Быховской от 22 июня 1927 г.), а также предугадать ее цензурную приемлемость. Обычными способами предотвратить цензурные претензии, связанные с официальным запретом на «религиозность» и «порнографизм», было снабдить книгу предисловием, оправдывающим опасные места «этнографизмом» или якобы имевшимися у автора целями сатиры, разоблачения, стилизации, а также заранее произвести в тексте книги сокращения и изменения, часто весьма значительные (это не воспринималось как нецивилизованная практика и было юридически легально, т. к. советская Россия, вслед за царской, не подписала международную Бернскую конвенцию по авторскому праву и права иностранных авторов в ней никак не охранялись): так, О. Мандельштам в рецензии на роман Карла Ганса Штробля «Призраки на болоте» (Str?bl Karl Hans «Gespenster im Sumpf», 1920) говорит об «оздоровлении книги путем искусного сокращения» (имеется в виду нивелировка того обстоятельства, что «кроме здоровой фантастики, остроумных образов и ситуаций в книге очень много болезненного спиритуализма»), от чего «вещь только выиграет» (недат. (1924 г.) внутр. рец.); Р. Ф. Куллэ предлагает «выкинуть» из другого романа все художественно малозначительное, «как, впрочем, и все то, что восходит к религиозно-пуританским и методистским ощущениям персонажей романа. Без этого балласта книга может представлять интерес для широкого читателя, увлекающегося приключениями и любовными переживаниями в экзотической обстановке»:

Выбросив рассуждения, сны, письма и психологическую мотивировку, сведя роман к живому развертыванию действия листов на 10, можно думать, что в таком компактном виде он не вызовет никаких препятствий в цензуре, найдет широкого читателя наименее подготовленного и потому любящего авантюрную литературу и послужит некоторым вкладом в нашу переводную литературу <…>. Обрисовка характеров и динамика действия не потеряют, а выиграют от сокращения, произведенного опытной рукой. Безусловному изгнанию подлежат все пиэтически-религиозные помыслы и размышления персонажей, несмотря на то, что они характерны для англичан. Также, полагаю, следует ослабить и некоторую подчеркнутую гордость принадлежностью к англо-саксам, что также свойственно английской литературе.

Внутр. рец. от 23 апреля 1926 г. на:

Лоуренс Д. Г. и Скиннер Молли «Парень из буша»

(Lawrence D. H. und Skinner M. L. «Jack im Bushland»,

нем. пер. с англ. оригинала «The Boy in the Bush», 1924)

Важное внешнее обстоятельство, которое должны были учитывать авторы внутренних рецензий, составлял возможный успех книги у нового массового читателя, который сам представлял проблемную инстанцию: с одной стороны, люди старой культуры, составлявшие издательство «Время», имели о нем смутное и неприязненное представление, с другой, в своих культурных вкусах, как показывали социологические исследования, он мало отличался от предреволюционного, предпочитая ту же «пинкертоновщину» и А. Вербицкую, не психологическую, а сюжетную прозу, с третьей и главной — он приобрел политически весомый статус «заказчика» в гетерономном советском литературном поле и при этом утратил «культовое» отношение к литературе и писательству (в частности, благодаря активно поощрявшемуся институту рабкоров, стиравшему грань между читателем и писателем). В архиве издательства сохранилось значительное количество комически безграмотных предложений читателей из низов издать написанные ими произведения, а также их весьма решительные оценки переводной продукции «Времени». Так, хотя внутренний рецензент «Времени», рекомендуя перевести роман Жюльена Грина «Адриена Мезюра» (Green Julien «Adrienne Mesurat», 1927), утверждал, что «хотя это вещь чисто психологическая, тем не менее она доступна довольно широкому кругу читателей в виду чисто беллетристических достоинств письма» (внутр. рец. Н. Н. Шульговского от 15 мая 1927 г.), московский рабочий, к которому попал изданный «Временем» перевод, возмущенно сообщил издательству (сохраняем правописание оригинала), что им «на днях <…> в Москве куплена книга Жюльен грин перевод с французского Е. С. Коц. Под заглавием Адриенна Мезюра. Книга сама по себе очен дорогая т. е. 1 р. 20 к. По цене должна представлят для читателя большой интерес, но на самом деле, чистая ерунда и совершенно никуда негодная <…> совершенно для нашего рабочего брата совершенно не понятная и для нас такое издательство не под ходящее нам нужны книги в простом понятном языке, но не как что вся книга, обмороки страдания особы и описание разной дрянной мебели. И вот интересно как ваши умные головы думают относительно этой книги беряс проводит по высокой цене и ничего кроме глупых разговоров не дат» (письмо И. Кубрина «Времени» от 30 октября 1927 г.)[586]. В середине 1920-х издательству пришлось ориентироваться уже далеко не на того нового читателя, которого в первые пореволюционные годы дидактически конструировала горьковская «Всемирная литература», хотя А. М. Горький и в 1926–1927 годах советовал «Времени» переиздавать старые исторические романы, полезные современному читателю, который «„тарзанизирует“ себя не только „Тарзаном“, но и кинематографом», «уже одним тем, что развили бы его привычку читать»[587] — «Дюма, Дюма, <…> вот кого станут читать, я уверен. <…> Это возбуждает интерес к чтению, более, чем что-либо другое»[588] — директор «Времени» И. В. Вольфсон, разделяя в общем мнение Горького, что «многие из новых вещей, конечно, уступают прежним и весьма вероятно, что новому читателю было бы полезнее прочитать кое-что из старых книг», имел более близкое к реальности представление о новой публике, которой «не всегда нравится лучшее, наиболее художественное»[589]. Все эти внешние соображения входили в сложное взаимодействие с эволюцией личного вкуса внутренних рецензентов издательства.

В. А. Зоргенфрей

Первые отложившиеся в архиве внутренние рецензии на иностранные книги появляются во второй половине 1924 года и составлены В. А. Зоргенфреем, ставшим после выхода в 1922 году во «Времени» сборника его стихотворений «Страстная суббота» близким сотрудником издательства и его пайщиком. В первые годы его суждения о современных книгах исходят из того же представления об актуальности иностранной книги для отечественного читателя, которым он, под влиянием А. А. Блока, руководствовался в своей работе во «Всемирной литературе»: «трудная» современность обращается «в поисках содержания и формы, в глубину и вдаль, минуя близкое и чужое»[590], поэтому он последовательно отвергает книги политически или литературно злободневные и «модные» как в сущности не современные, скучные, не художественные[591]. Первая иностранная книжная новинка, которую В. А. Зоргенфрей безоговорочно советует в 1924 году перевести — это первые тома романа-эпопеи Роже Мартен дю Гара «Семья Тибо» (Martin du Gard Roger «Les Thibault», 1922) — писателя, совершенно неизвестного в России, да и во Франции остававшегося в тени вплоть до присуждения ему в 1937 году Нобелевской премии по литературе:

…в ряду множества современных французских романов, порою занимательных, но художественно незначительных, «Семья Тибо» выделяется, как подлинное литературное произведение, которому суждено остаться. В этой хронике, к сожалению еще не законченной, есть жизнь, своя собственная, художественно оправданная, резко-индивидуальная и социально закономерная. Действующие лица, от главных героев до эпизодических персонажей, обрисованы необычайно живо, пластично, с особым творческим бесстрастием, обличающим в авторе крупное дарование эпического тона. Характерным в манере Мартен дю Гара является то, что он не стремится с первых же строк дать законченные человеческие фигуры: его персонажи, с каждым новым диалогом, с каждым эпизодом, все больше и больше выигрывают в своей четкости, оставаясь верными своей сущности и достигая мало-помалу жизненности живых людей. Несмотря на то, что злободневность и «идеология» отсутствуют в романе вовсе, он современнее многих произведений современнейших из литераторов. Программные вопросы в нем не ставятся и не разрешаются; религиозное восприятие жизни дается как убедительнейший факт наряду с позитивным мироощущением; намечаются творчески глубокие жизненные корни, дающие столь различные ответвления — и все это в форме внешне легкой, подвижной, разнообразной и непрерывно-заинтересовывающей. <…> Первые две книги хроники, посвященные отроческим годам одного из главных героев, выдерживают, на многих страницах, сравнение с «Детством и отрочеством» Л. Толстого. Две следующие книги, на мой взгляд, несколько тяжелее, но по-своему интересны. Роман не закончен и задуман, по-видимому, широко.

Недат. (1924 г.) внутр. рец.[592]

Ключевой для представления Зоргенфрея об актуальности современной литературы парадокс: «несмотря на то, что злободневность и „идеология“ отсутствуют в романе вовсе, он современнее многих произведений современнейших из литераторов» — почти на сорок лет предвосхитил аналогичную формулировку Альбера Камю из предисловия к собранию сочинений Мартен дю Гара: «Не будет парадоксом сказать, что в книгах, как у Мартен дю Гара, наша живая современность (notre actualit? vivante) находится позади нас»[593].

Мартен дю Гар прошел через всю историю существования «Времени» как самый близкий издательству по художественной и социальной идеологии автор[594], однако чаще приходилось руководствоваться компромиссными соображениями, принимая к переводу либо новые книги иностранных писателей, оцененных читателем еще до революции[595], либо эстетически «среднюю» литературную продукцию[596], мотивируя это тем, что новинки европейской беллетристики отличаются от отечественных «большей грамотностью — но и только» и в русском переводе найдут себе читателей, «ибо вкус с каждым днем портится», «но марка издательства едва ли выиграет» (недат. внутр. рец. В. А. Зоргенфрея на роман Франца Ксавера Каппуса «Человек с двумя душами» — Kappus Franz Xaver «Der Mann mit den zwei Seelen», 1924).

H. H. Шульговский

Из 150 сохранившихся в архиве «Времени» внутренних рецензий за конец 1924–1925 год 120 написаны Николаем Николаевичем Шульговским (1880–1933). По верной, хотя и жесткой характеристике М. Ю. Эдельштейна, автора единственной существенной статьи о Шульговском (в которой не учтено сотрудничество ее героя со «Временем»), «его письма и автобиографические документы рисуют вполне цельный и законченный психологический тип графомана, начисто лишенного представления о своем реальном месте в литературном процессе»[597]. Шульговский закончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, одновременно прошел курс историко-филологического факультета, в 1904–1905 гг. слушал лекции в Гейдельбергском и Мюнхенском университетах, получил также музыкальное образование (учился у известного педагога и композитора А. К. Лядова). Будучи сторонником теории психологии права Льва Иосифовича Петражицкого, в кружке которого он активно занимался в университете, основанной на вере в постепенный прогресс правового чувства, неуклонно движущегося к конечному идеалу «совершенного господства действенной любви в человечестве», который позволит обойтись без правового принуждения[598], Шульговский, несмотря на успешно складывавшуюся в университете карьеру юриста-теоретика, испытывал отвращение к «юридической оценке» жизни[599] и желал посвятить себя литературе. С 1907 года он публикуется как прозаик, критик и прежде всего поэт, однако, несмотря на все попытки внедриться в актуальную литературную среду и на выход в свет его солидно изданных поэтических сборников «Лучи и грезы» (1912) и «Хрустальный отшельник» (1917), а также центрального стиховедческого труда — «Теория и практика поэтического творчества. Технические начала стихосложения. Часть 1» (1914), Шульговский быстро приобретает маргинальный статус графомана[600]. Шульговский — «трогательная, несколько тупая тетка», по дневниковому определению Михаила Кузмина[601] (слово «тетка» у Кузмина принадлежит к гомоэротическому сленгу), пацифист, вегетарианец, противник смертной казни и адепт гомеопатии[602], искренне веривший, что «в развитии человечества замечается какой-то удивительный процесс, в котором бессознательно вырабатывается определенный позитивный нравственный критерий», происходит «мирно-эмоциональное приспособление человека» в отношении к свободе и признанию нрава на жизнь всех людей и животных[603], был глубоко потрясен и первой русской революцией[604], и мировой войной[605], и, конечно, революцией 1917 года, которую ему было очень трудно осознать: «Вообще вижу, что над Россией сейчас реет не красный цвет революционного знамени, а свет красного фонаря известного заведения, да и вся страна обратилась в это последнее. Кто-то будет вышибалой? Вот Вам и народ „богоносец“ (бедный Достоевский!), вот Вам и „святая“ Русь! А, все-таки, скажу, что несмотря на всю невозможную дикость проявлений и „самоопределений“, на гомерические наглость и хамство, — чуется с точки зрения мировой перспективы кое-что и великое, кое-что и правдивое, кое-что и небывалое… Чудовищная форма и подлецы (сознательные подлецы!) во главе, а если всю эту гадость отскоблить, то почуется зерно мировой правды, зародышевое и грубое, но, все-таки, зерно словно бы и с зеленым отросточком…»[606]. В самом начале двадцатых Шульговский-стиховед еще не забыт совершенно: он участвует в работе Дома Искусств (читает лекции «Основные вопросы изучения поэзии» — как он пышно выражается в автобиографии, «занимал кафедру поэтики в „Доме Искусств“»[607]) и фигурирует в списке «коллегии экспертов» эгофутуристического «Кольца поэтов имени К. М. Фофанова» (1921–1922), анонсы которого, сочинявшиеся Андреем Скорбным (В. В. Смиренским), включали в число его членов полсотни вряд ли знавших об этом литераторов, художников, театральных деятелей[608]. При этом он с графоманской страстью не перестает писать (ни одно из его пореволюционных произведений не опубликовано)[609], не обинуясь называя свои произведения гениальными[610], в том числе «в тех ритмах русского vers libre’a, которые я давно уже ввел в нашу поэзию, и эстетическое обоснование которым, равно как и доказательство их соприкосновения и выхождения из ритма народных русских стихов, я приготовил для 2го или эвентуально Зго пишомых теперь томов „Теории и практики поэтического творчества“»[611].

Можно не сомневаться, что начавшееся в конце 1924 года сотрудничество Шульговского, оставшегося к этому времени в полном одиночестве, без средств к существованию, без связей с современной литературной средой и уже безо всякой надежды на опубликование своих произведений, со «Временем» в качестве автора внутренних рецензий, переводчика и редактора было для него в социальном и материальном отношении спасением (во «Времени» же в 1926 году в серии «Занимательная наука» вышло его «Занимательное стиховедение»). Трудно, однако, вообразить менее подходящего человека для беспристрастной оценки чужих книг, актуальности их тематики, пригодности для современного массового читателя, цензурности. Шульговский — человек с болезненно уязвленным самолюбием, утративший в начале двадцатых даже ту маргинальную профессиональную и социальную реализацию, которая у него была в десятые годы, враждебный современности и озлобленно не желающий ее понимать. Эти черты его личности во многом определяли его книжные рекомендации: он то отказывается от книг, которые рекомендовал бы в «нормальное», «мирное» время, «при нормальных условиях нашего книжного рынка»[612], то советует издавать сочинения, смысл которых лишь в том, что они питают его ностальгию[613]. Центральной тактической задаче издательства — найти книги, которые отвечали бы вкусу как массового, так и интеллигентного читателя — противоречит определявшее рецензии Шульговского противопоставление «интеллигентного», «культурного» читателя, воплощенного, как ему кажется, в нем самом и в издательстве в целом, читателю «массовому» — недифференцированному и достойному исключительно презрения. Исходя из этого представления Шульговский отсоветовал «Времени» переводить симпатичную юмористическую прозу английского писателя Ф. Анстея (Гутри Томас Анстей, 1856–1934) — которого благополучно издавали по-русски как в 1900–1910-е годы, в том числе в Дешевой юмористической библиотеке «Сатирикона», так и в 1920-е, также в различных сериях «библиотеки сатиры и юмора», — сокрушаясь, что «к сожалению этот юмор совершенно недоступен современной нашей широкой публике. Его могут понять у нас разве только те, кто получал „ученый паек“, да и то с отбором. А между тем вообще книжка должна была бы быть доступной всякому интеллигентному читателю и раньше имела бы у нас большой успех» (внутр. рец. от 1 апреля 1926 г.), и рассказы популярного французского литератора Александра Арну (Arnoux Alexandre, 1884–1973), с успехом выпущенные в 1925 году массовой «Библиотекой „Огонька“», — потому, что «оценить у нас эти рассказы способен лишь тонкий и к тому же утонченный слой чистой интеллигенции. <…> Широкий и демократический читатель прежде всего ровно ничего не поймет в этой книге» (внутр. рец. от 27 июня 1926 г.). Глубокая внутренняя враждебность рецензента тому читателю, на которого должно было ориентироваться издательство, коренилась не только в эстетических, но и в нравственных расхождениях и происходила еще из его дореволюционных идей психологии права: «Если мы сравним психологию человека некультурного, с одной стороны, и истинно интеллигентного, с другой, то мы заметим, что человек с культурным уровнем развития гораздо легче удерживается от ненавистнических действий, чем человек неразвитой»[614]. В 1927 году, рецензируя повесть Вильгельма Шмидтбона «Бегство к беспомощным» (Schmidtbonn Wilhelm «Die Flucht zu den Hilflosen», 1919) «о трех собаках, которые жили у человека, любящего собак и понимающего всю проникновенность этих самых благородных существ на земле», Шульговский счел ее идеологию «неприемлемой» для современного отечественного читателя: «как видно из судебных отчетов по делам о невероятных мучениях животных со стороны наших хулиганов, не только обвиняемые, но и судьи, и „публика“ и даже газетный репортер глумятся над „нежностями“ по отношению к тем животным, которые не составляют экономического инвентаря» (внутр. рец. от 4 июля 1927 г.).

Впрочем, самоидентификация Шульговского как «интеллигентного» читателя не совсем точно отражала его литературные пристрастия. Столь важное для него стремление доказать свою способность понять «культурную» книгу несколько раз приводило к тому, что он с восторгом отзывался на разные псведоинтеллектуальные подделки. Так, он принял беллетризованный памфлет итальянского писателя (писавшего под псевдонимом А. Маттеи) Артюра Арну «История инквизиции» за солидный исторический труд («Исследование это научное и очень добросовестное, основанное на изучении подлинных материалов, наиболее яркие образцы которых приведены или полностью или in extensio. <…> Идеология автора оспорима и односторонняя. Он видит корни инквизиции в самом евангельском библейском учении. На самом деле причины возникновения инквизиции чисто исторические и экономические. Во всяком случае во многом автор прав, а его несколько наивная в философском смысле идеология в настоящее время послужит не во вред, а в пользу книги. <…> Это труд серьезный и подробный» — внутр. рец. от 21 марта 1925 г.), однако издательство благоразумно попросило о профессиональной оценке книги историка Е. В. Тарле, который сообщил, что «книга Арну — бойкий, интересно (и очень размашисто и хлестко) изложенный антиклерикальный памфлет, написанный республиканским публицистом в конце второй Империи <…> Глубиной мысли книжка не блещет, объяснения всему этому явлению не дает <…>; слишком азартный тон иногда несколько утомляет (своею непрерывностью). М.б. книжка и прочтется сейчас нашими нынешними читателями и, вообще, окажется „ко двору“; — изложена она очень занятно и не без таланта. Но издательство должно было бы (мне кажется) пояснить, что это за книжка, что, мол, она сама — любопытный документ из времен анти-клерикальной борьбы во Франции, — что она потому-де так азартно и написана, — а вот тут и тут автор слегка врет, и вообще объяснять, мол, так все это нельзя и т. п. <…>» (внутр рец. от 5 апреля 1925 г.), и книга вышла с соответствующим предисловием Тарле. Несколько месяцев спустя Шульговский дал восторженный отзыв на книгу Курта Бреннера «Перелом в науке» (Brenner Kurt «Die Naturwissenschaft am Wendepunkt. Ein neues Weltbild auf wissenschaftlich einwandfreier Grundlage», 1925): «Книга необычайного интереса… проводимая автором теория так поражающа, так доказательна, что… кажется прямо истиной <…> теория Бреннера — явление выдающееся и перевод его книги необходим» (внутр. рец. от 13 августа 1925 г.). Издательство благоразумно обратилось за вторым отзывом к инженеру, популяризатору науки Я. И. Перельману, редактировавшему во «Времени» серию «Занимательная наука», который оценил книгу совсем иначе: «Совершенно вздорная книжка, лишенная всякого научного значения. Смехотворные теории автора — плод невежественных домыслов наивного недоучки, не имеющего представления о том, как и для чего должны строиться научные гипотезы. Книга не заслуживает даже критики. Ее издание может скандально скомпрометировать самую беззаботную фирму» (внутр. рец. от 20 августа 1925 г.). Роман англичанки Маргарет Кеннеди «Верная нимфа» (Kennedy Margaret «The Constant Nymph», 1924) Шульговский счел «предназначенным для интеллигентного читателя. <…> об этом говорит само содержание: роман посвящен музыкальному миру, и надо иметь известное образование, чтобы сохранять интерес к самой теме» (внутр. рец. от 14 марта 1927 г.), тогда как по впечатлению автора другой внутренней рецензии, Р. Ф. Куллэ, роман «глуповат. Вроде романов Уэдсли[615] и других искусных рукодельниц. Во всяком случае это не настоящая литература, а занимательное чтение для невзыскательных девиц и дам на амплуа совбарышни и домохозяйки» (внутр. рец. от 17 февраля 1927 г.; роман вышел в 1927 г. в «Мысли» под загл. «Золотая клетка»).

Впрочем, Шульговский умел оценить хорошую книгу для легкого чтения, и издательство последовало нескольким его советам, выпустив «Тудиш» Лефевра Сент-Огана: «Автору <…> удалось влить в весьма старую форму авантюрно-биографического романа какую-то свежесть и свежесть такого рода, что роман читается с легкостью и производит чисто эстетическое впечатление. <…> Это — образец „belles-lettres“ чистейшего вида» (внутр. рец. от 28 октября 1924 г.); «Риппл Меридит» Берты Рек (Ruck Berta «The Dancing Star», 1923): «Роман смело можно рекомендовать для перевода. Он написан интересно, тонко, психологично и в некоторых местах даже поэтично. <…> Большое достоинство в том, что он доступен широкой публике и вместе с тем вполне удовлетворит самого интеллигентного читателя» (внутр. рец. от 20 сентября 1926 г.); «Маленькую Папакоду» Поля Ребу (Reboux Paul «La petite Papacoda: roman napolitain», 1923): «Почти наверно можно думать, что этот роман будет иметь успех для легкого чтения. Он написан чрезвычайно легко, изящно, без особых претензий и может быть прочитан „в один присест“ <…>. Тема его незначительна и заурядна, но самый рассказ имеет свою прелесть редкой простоты, и притом есть еще одно достоинство — прекрасно выдержанный и живой колорит неаполитанской жизни. <…> Все это верно и образно. По живости рассказа такие романы встречаются не часто. Но это, все-таки, — лишь легкое чтение, в вагоне, между делом и т. д. Роман вполне доступен для нашей современной публики» (внутр. рец. от 24 января 1926 г.); «Ментрап» Синклера Льюиса (Sinclair Lewis «Mantrap», 1926): «Роман исключительно для легкого чтения, в сущности пустоватый и по-американски растянутый, но не лишенный юмористических положений, быта и занимательности. <…> Роман наверное будет иметь успех, особенно в вагонном чтении. <…> Во всяком случае вещь литературная и с легкими разговорами» (внутр. рец. от 14 июля 1926 г.). Из этих отзывов можно составить тот тип иностранной беллетристической книги, который Шульговский и издательство «Время» считали в середине 1920-х гг. приемлемым для перевода: она доступна широкой публике и одновременно способна удовлетворить интеллигентного читателя, предназначена для непродолжительного — «вагонного» — чтения, с сюжетом предпочтительно из экзотической колоритной жизни, полная разговоров, юмора и приключений.

Однако неспособность Шульговского понимать более современную литературу — выразившаяся, в частности, в том, что новых западных авторов он оценивает через призму классической русской литературы (так, рецензируя рассказы Жоржа Дюамеля, посвященные «неудачникам из среды простого народа», Шульговский заметил, что в переводе они «будут звучать, как Чехов. А к чему давать копии, когда есть первоклассные оригиналы?» (внутр. рец. от 6 декабря 1924 г. на: Жорж Дюамель «Заброшенные жилища» — Duhamel Georges «Les homes abandonn?s», 1921) — привела к тому, что он отверг несколько ценных книг, причем не потому, что они недоступны массовому читателю, а по соображениям чисто художественным. Так, рецензируя роман Жана Кокто «Самозванец Тома» (Cocteau Jean «Thomas l’imposteur», 1923), Шульговский, незнакомый с фигурой автора (хотя уже были опубликованы ознакомительные статьи А. Эфроса «Три силуэта» — Современный запад. 1923. № 4 и М. Эйхенгольца «Современная французская поэзия» — Печать и революция. 1924. № 4), отнес роман к тому типу произведений, которые «Миролюбов (редактор „Ежедневного журнала“, в котором Шульговский печатался в 1910-е гг. — М. М.) <…> поместил бы в специальном разделе своего журнала, называемом „Из жизни“, где помещались хорошо написанные картинки жизни, но не больше» (внутр. рец. от 25 января 1925 г.) — в том же году этот роман вышел в «Никитинских субботниках» с развязным, но более осведомленным предисловием А. В. Луначарского. Шульговский не оценил мастера английского морского жанра Джозефа Конрада, без восторга несколько раз подряд отозвавшись на предлагавшиеся к переводу его произведения как «типичные английские романы приключений» для юношества (внутр. рец. от 3 января 1925 г. на: Джозеф Конрад «Корсар» — Conrad Joseph «The Rover», 1923), в которых рецензенту «были интересны лишь художественные детали природы и морской жизни, а самые приключения <…> показались скучноватыми» (внутр. рец. от 24 января 1925 г. на: Джозеф Конрад «Лорд Джим» — «Lord Jim», 1923, впервые: 1900), — в результате «Время» осталось в стороне от большого успеха Конрада на советском книжном рынке середины двадцатых и только в 1928 году, после положительного отзыва РФ. Куллэ, выпустило один его роман, «Ностромо». Шульговский также отверг сборник рассказов Амброза Бирса (Bierce Ambrose «Tales of Soldiers and Civilians», 1891), хотя в сопровождавшей ее анонимной (вероятно, В. А. Азова) недатированной аннотации Бирс справедливо аттестовался как «гениальный американский писатель <…> Бирс заглядывает в человеческую душу с проницательностью Достоевского и с аналитической силой Эдгара По». Шульговский же решил, что «военные рассказы, да еще из эпохи 60-х годов, <…> для нас <…> просто устарели. Это — военные случаи с отдельными лицами, приключения и индивидуальные переживания. В смысле последних все эти американские рассказы могут быть заменены одним русским, — „4 днями“ Всев. Гаршина. А как приключения, то мы их уже столько начитались в рассказах о последней войне, что они нам надоели по горло. Это во первых. А во вторых, даже в военных рассказах Бирса цензура может усмотреть мистицизм. <…> Нельзя сказать, что подобные рассказы не найдут себе любителей, но едва ли они пройдут в цензуре, да и в художественном отношении они ничего выдающегося собою не представляют» (внутр. рец. от 26 июля 1925 г.)[616]. В 1927 году Шульговский не оценил «Великого Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда (он рецензировал французский перевод), сочтя его романом «бульварного характера, рассчитанным на очень неприхотливую публику и крайне скучным. <…> он пойдет лишь среди такого читателя, которому нравятся богатая обстановка и таинственность личности — главного героя. Конечно, о художественном значении этого романа говорить не приходится: это — типичная американская поделка для невзыскательной публики» (внутр. рец. от 20 января 1927 г.).

Интересно проследить по внутренним рецензиям, как происходила адаптация Шульговским своего вкуса к потребностям массового читателя: в начале работы во «Времени» Шульговский исходит при оценке книги исключительно из собственного литературного вкуса; потом не без самодовольства замечает, что достоинства многих романов, которые нравятся ему самому, «может понять только очень интеллигентный читатель, т. е. тот, который сейчас переводных романов не читает. Средний читатель, т. е. тот, на котором все сейчас держится, закроет книгу на 50й странице» (внутр. рец. от 3 октября 1927 г. на: Рёльвааг О. Э. «Гиганты Земли» — R?lvaag О.Е. «Giants in the Earth», 1927). Он решает, что для выбора романа, подходящего для среднего читателя, рецензенту самому нужно уметь иногда встать «на точку зрения публики „Знака Зорро“» (внутр. рец. от 6 мая 1927 г. на: Сабатини Р. «Морской ястреб» — Sabatini Rafael «The Sea Hawk», 1915), и даже пытается говорить не своим голосом, а от лица массового читателя: читатель «обеспечен, даже широкий, для которого в романе много очень занимательных положений и „все про любовь“» (внутр. рец. от 11 марта 1929 г. на французский перевод романа Томаса Харди «Джуд Незаметный» — Hardy Thomas «Jude l’Obscure», 1895, франц. пер. — 1901) или от лица цензуры: «особый читатель: ничего шокирующего нет, но роман никчемный, а потому и бесполезный. Никакой общественности. Среда буржуазная. От нечего делать сытые буржуи сходят с ума и занимаются всякими ревностями и любовными делишками. Сантиментальная влюбленная как кошка баба подражает всем любовницам мужа, только чтоб его удержать около своей юбки. Глупо и неинтересно» (внутр. рец. от 26 ноября 1928 г. на роман Андре Моруа «Климаты» — Maurois Andr? «Climats», 1928; перевод вышел во «Времени» в 1930 г. под заглавием «Превращения любви»).

На протяжении всех пяти лет своего сотрудничества со «Временем» в качестве внутреннего рецензента Шульговский обдумывает мысль о том, что собственно бульварные романы не следует оценивать с художественной точки зрения: «С художественной стороны к нему подходить нельзя, да он и не задается такими ценностями. Как роман приключений он написан занятно, имеет весьма сложную интригу и целый ряд авантюр на каждом шагу. Есть сцены и недурные в художественном смысле <…>. Но это все — в пределах достоинств авантюрного романа, как такового» (внутр. рец. от 1 октября 1925 г. на: Норд Ф. Р. «Битва за медный рудник» — Nord ER. «Der Kampf um die Kupfergrube», 1924); другой роман, «чистейшая авантюра в чисто американском духе», может быть интересен именно «как роман авантюрный <…> Для любителя таких вещей, читателя бульварного. <…> Если принять эту вещь сознательно, как авантюрный и даже бульварный роман, и согласиться на это, то тираж, конечно, обеспечен» (внутр. рец. от 17 августа 1927 г. на: Кауфман Реджинальд Райт «Слепой» — Kauffman R. W. «Blind Man», 1927); книга может быть написана «хорошо как экзотическая Вампука» (внутр. рец. от 23 марта 1927 г. на роман Пьера Шалена «Злоба албанки» — Chanlaine Pierre «I’Albanaise et sa haine», 1927), «немного вампукистое, но вполне приемлемое произведение <…> роман испанистый, но не макулатурный» (внутр. рец. от 28 августа 1927 г. на французский перевод испанского романа Мануэля Акосты и Лера «Любовники из Гренады» — Acosta у Lera Manuel «Les Amants de Gre?ade», 1927). Все перечисленные романы во «Времени» не вышли.

Рецензент пытается выработать особый способ оценки бульварных произведений: рецензируя роман из эпохи американского сухого закона и признавая, что он «принадлежит к типу несомненно бульварных произведений <…> в нем имеется достаточно приключений и эротических сцен, и ревности, и выстрелов, и убийств для того, чтобы найти себе читателя. В этом отношении перевод можно спокойно издавать», — Шульговский задается вопросом, непосредственно связанным с его собственной самоидентификацией: «удобно ли для нашего издательства выступать с этой вещью?» — и приходит к выводу, что удобно, «приняв во внимание, что здесь не может быть и речи о художественном значении романа, что здесь идет разговор о несомненном бульваре в американском духе, но имеющем все же известное значение и способном найти себе читателя» (внутр. отзыв от 7 марта 1926 г. на роман Виктора Льона «Пираты виски» — Llona Victor «Les pirates du whisky», 1926). Иными словами, оценивая бульварную книгу, следует исключить собственно художественные соображения и оценивать ее только по критериям социальным (развлекательности, успеха, фактографического интереса и проч.). К такому же разделению художественной и социальной (понимая под последней как социальную злободневность, так и развлекательность приключенческого романа) функций бульварной книги приходит в эти годы и другой, более литературно просвещенный рецензент «Времени» Р. Ф. Куллэ, оценивая этот же роман Виктора Льона: «Если рассматривать роман под углом зрения „агитпропа“, он, пожалуй, имеет общественное значение, но как художественное произведение — ничтожен <…> если в нем что и заслуживает внимания, то это <…> приключенческая сторона плохенького романа из разряда „приключения пиратов на суше и на море“» (внутр. рец. от 18 марта 1926 г.)[617].

С 1926 года, когда получение отобранных Д. А. Лутохиным книг прервалось, издательство, вероятно, стало требовать от внутренних рецензентов более дифференцированной и определенной оценки потенциального спроса и цензурности книг из потока, бессистемно шедшего от переводчиков. Шульговский старательно повторяет в своих рецензиях поставленные перед ним издательством вопросы: «Прежде всего необходимо выяснить, насколько сейчас в публике имеются требования на такого рода романы, <…> а во-вторых, — есть ли надежда на пропуск таких произведений в цензуре» (внутр. рец. от 3 мая 1926 г. на роман Октавуса Роя Коэна «Кроваво-красное алиби» — Cohen Octavus Roy «The Crimson Alibi», 1919), однако оказывается не в состоянии свести все разнородные вкусовые требования и в 1927–1929 годах вырабатывает для своих рецензий, уже немногочисленных, схему, по отдельности оценивая «тип романа» (например: «бытовой, но с психологией», «английский семейно-бытовой серьезный»), «тему», «литературность» (например: «очень изящная, но не выходящая из типичности французского адюльтерного романа»), «идеологию» (варианты: «нет», «обыкновенная», «невинная», «подходящая»), а также «цензурность». Наиболее гротескным выглядит в его рецензиях раздел «читатель», свидетельствующий о степени его отчуждения от этого читателя: «контингент публики <…>: школьный возраст, богаделенка, очень средние домашние хозяйки», «читатель комсомолец; среднего уровня и мелодраматически настроенная домашняя хозяйка; охотники», «читательский круг для не особенно ловких, еще неопытных лиговских хулиганов до 15 лет и для прислуги старого режима».

Необходимость учитывать одновременно вкус разных категорий малопонятных ему читателей, цензуры и критики постепенно приводит Шульговского к утрате способности дать издательству определенный ответственный совет, его рецензии превращаются в место разыгрывания бесплодных диалогов между разными инстанциями вкуса. Даже рецензируя легкий юмористический роман, «веселенький пустячок», он погружается в гущу неразрешимых вопросов и вместо личного решения изобретает разные вкусовые мнения: «Могут ли „критики“ упрекнуть Издательство за перевод? Могут, конечно, но для добродетельных умов здесь есть отвод: герой романа вначале бездельник, делается после постигших его приключений деловым и работающим человеком <…>. Т. о. в книге есть „мораль“. Может ли книга иметь успех в публике? Безусловно. Для чтения в вагоне и вообще для самого легкого чтения. „Зазорно“ ли издавать такую книжку? Скорее — нет. <…> Направление упреков „критики“ будет такое: роман — пуст, грубо подогнаны комические положения, среда — светская, следовательно неинтересная и позорная, ничего поучительного нет и т. п. Это все будет преподнесено с упоением, но в таком случае вообще нельзя издавать книг для „легкого чтения“» (внутр. рец. от 8 ноября 1926 г. на роман Фредерика Стюарта Ишема «Ничего кроме правды» — Isham Frederic S. «Nothing but the Truth», 1914; роман не был переведен), а рекомендовав сборник рассказов популярнейшего Клода Фаррера (типично французские любовные рассказы, «но сорта изящного и тонкого <…>. Вообще книга принадлежит к типу подлинных belle letters»), в конце концов отказывается принимать решение: «P. S. Обдумав еще раз цензурную сторону книги, прихожу к необходимости снять с себя ответственность за уверенность в благополучном исходе. Кто знает?!» (внутр. рец. от 21 февраля 1926 г. на книгу Клода Фаррера «Звери и люди, которые любили» — Farr?re Claude «B?tes et gens qui s’aim?rent», 1920).

Последняя внутренняя рецензия Шульговского датирована июлем 929 года[618], но уже с 1927-го его оттесняют на второй план начавшие ктивно сотрудничать со «Временем» с 1926 года в качестве авторов внутренних рецензий Р. Ф. Куллэ и В. А. Розеншильд-Паулин. Если Куллэ, профессиональный филолог, был гораздо лучше Шульговского осведомлен в современной иностранной литературе и более дифференцированно оценивал потенциального отечественного читателя, то отзывы Розеншильд-Паулина представляют многие недостатки Шульговского усугубленными до гротеска.

В. А. Розеншильд-Паулин

О Владимире Александровиче Розеншильд-Паулине (1872–1941) нам известно мало: «бывший дворянин», образование среднее, знает «французский язык и отчасти польский и немного немецкий», служил в Министерстве финансов, во время войны был призван на военную службу, после революции занимался переводами беллетристики, написал несколько рассказов, опубликованных в журнале «Мир приключений», и две одноактные пьесы, изданные под псевдонимом «Вэр»[619]. Таким образом, он был старше других сотрудников издательства (в середине 1920-х ему за пятьдесят) и хуже образован. На довольно приличном все же среднем культурном уровне внутренних рецензий отзывы Розеншильд-Паулина выделяются культурной архаичностью и комически дурным стилем. Они состоят главным образом из старательного и пространного изложения содержания романа, которое своим стилем часто производит непредусмотренное рецензентом омическое впечатление: «Изабелла несмотря на то, что этот молодой человек был некрасивой наружности, чрезвычайно прозаичный, материалист и даже до некоторой степени циник, увидела в нем единственный якорь спасения», далее героиня «впала в религиозный экстаз, молилась, терзала себя и наконец призналась во всем отцу, после чего вскоре поступила в монастырь и таким путем ликвидировала всю эту драму. Попутно ее сестра Полина вышла замуж за нотариуса», «Изабелла несомненно несчастная девушка, но холодная, бессердечная, единственный идеал которой — это выйти замуж за кого попало» и проч. (внутр. рец. от 5 октября 1926 г. на: Деберли Анри «Враг своих» — Deberly Henri «Uennemi des siens», 1925).

Собственные вкусовые суждения Розеншильд-Паулина либо архаично-элегичны («Вся эта история, — это полная грусти элегия <…>. Точно из шумного современного города попал в деревенскую глушь и едешь тихой проселочной дорогой. Повествование течет как журчащий ручеек. <…>. Краски тусклые, поблеклые, точно глядишь на нежную акварель, или открыл старинную книгу с пожелтевшими листами и засохшими цветами. <…> Я представляю себе эту книгу в особом издании, в красивом переплете, с рисунками <…> в руках просвещенного читателя, но в наш век мировой войны, всевозможных революций, радио, фокстротов и джаз-бандов она представляет слишком большой диссонанс с современностью» (внутр. рец. от 24 февраля 1927 г. на: Гастон Шеро «Дом Патрикия Перье» — Ch?rau Gaston «La Maison de Patrice Perrier», 1924), либо свидетельствуют об искренней любви рецензента к банальной, даже бульварной литературе. Так, предлагая издательству в 1929 году перевести роман Андре Кортиса (Corthis Andr?, под этим псевдонимом писала француженка Andree Magdeleine Husson, 1882–1952) «Преждевременное прощение» («Le pardon premature»; рецензент датирует его 1921 годом, хотя роман впервые вышел в 1914), Розеншильд-Паулин подробно и с упоением, используя все возможные испанские штампы — то, что Шульговский называл «роман испанистый», — излагает его банальнейший сюжет с «пылким испанцем», ревнующим «чисто животной ревностью», и героиней, проявляющей «наследственные черты веками порабощенной испанской женщины» (недат. (1929 г.) рец.; в 1927 году Розеншильд-Паулин и Шульговский сошлись в высокой оценке другого романа Андре Кортиса, «Только для меня» — «Pour moi seule», 1919; внутр. рец. соответственно, от 3 и 13 июня 1927 г.), который «Время» выпустило в 1928 году в переводе Розеншильд-Паулина). Трудно понять, какие причины, кроме социальной близости и сострадания, заставили «Время» сотрудничать с ним на протяжении 1927–1929 гг. как с автором внутренних рецензий и переводчиком[620].

Р. Ф. Куллэ

Данный текст является ознакомительным фрагментом.