4

4

В отличие от истерии эпилепсия — болезнь, традиционно наделявшаяся возвышенно-духовными коннотациями (святая болезнь, morbus sacer). Припадками эпилепсии случались с выдающимися мужами — историческими и мифологическими героями, а симптоматика эпилепсии изучена лучше, нежели симптоматика истерии. Персонажам Достоевского свойственны симптомы, предшествующие эпилептическим припадкам, а именно моменты совершенной гармонии и экстатического счастья. Вместе с тем Достоевский никогда не упускает из виду отвратительную телесную сторону падучей болезни. Подробное описание психосоматического состояния эпилептика Мышкина вскрывает замкнутую, непостижимую область душевных и физиологических переживаний и ощущений. Их протоколированная фиксация в стиле «внутреннего отчета» посвящена всем стадиям эпилептического процесса: предчувствию и самоощущению страдающего, его мгновенно изменяющимся телесным и душевным восприятиям и в конце концов его парадоксальному обсуждению болезни после припадка в здоровом состоянии. Дискурс здесь не сводится к формулам и стереотипам (как иногда в случае истерики). Он построен так, что названия симптомов не взяты из медицинского и психологического словаря, т. е. они терминологически свободны. Таким образом развивается беспокойная, тревожная картина крайних переживаний одного индивида, его экстатических и унизительных опытов. Хотя самоописание субъективно, кажется возможным увидеть в нем авангардистскую трактовку болезни и тем самым установить его объективное значение. Об этом же, как кажется, свидетельствует и фрейдовское толкование эпилепсии на примере «Братьев Карамазовых» ([Фрейд 1969]; написано в 1928 году).

Размышления Мышкина о своей болезни мы узнаем из пересказа рассказчика: «он задумался между прочим о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком… когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его». После припадка он «дошел до чрезвычайно парадоксального вывода: что же в том, что это болезнь… что это напряжение ненормальное, если самый результат… оказывается в высшей степени гармонией, красотой?» [Идиот]. В следующем абзаце повествователь как будто принимает точку зрения (постороннего) наблюдателя, присутствующего при припадке эпилепсии.

«Известно, что припадки эпилепсии, собственно самая падучая, приходят мгновенно» [Идиот: 2,4]. Это предложение предполагает общее знание о болезни, которое уточняется и обостряется упоминанием сопровождающих припадок ужасных зрительских впечатлений и нелепой сенсационности. «В это мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица. Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы все человеческое» [Идиот: 2,4]. Один раз Мышкин размышляет о болезни и несознательно, кажется, связывает грозящий припадок с «особенной идеей», т. е. сложной идеей эротического желания и отказа. Больной парадоксально счастлив в своей гармонии и «обижен природой» [Идиот: 3,3], неподдающейся точному анализу; он во всем отклоняется от норм.

Мышкин неожиданно обнажает свое умственное состояние перед ошеломленной публикой: «У меня слова другие, а не соответственные мысли». Болезнь ускользает от медицинского наблюдения, и дискурсом овладевает гипербола. Гипербола — с одной стороны, и возвышенное — с другой, станут бороться с чем-то ни на что не похожим.

Шатов оказывается знатоком болезни, о симптомах которой он узнает по странным ощущениям в пересказе Кириллова. Знание Шатова продиктовано не медиком, но опытным человеком: «Кириллов, это часто приходит? — В три дня раз, в неделю раз. — У вас нет падучей? — Нет. — Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком…» [Бесы: з, 5]. Падучая Смердякова и Елены как-будто другого рода. Рассказчик в «Униженных и оскорбленных» описывает сцену: «Елена, стоявшая как без чувств, вдруг с странным, неестественным криком ударилась оземь и билась в страшных судорогах. Лицо ее исказилось. С ней был припадок падучей болезни» [Униженные и оскорбленные: 2,4], «она опять пала в бред и беспамятство». Бред, беспамятство, припадок, жар, горячка связываются воедино.

Припадки Смердякова — «иные легкие, другие очень жестокие» — происходят без высших ощущений. Приглашенный Федором Карамазовым доктор «стал было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно» [Братья Карамазовы: 1,6]. Эпилепсия описывается не только со слов пациентов и повествователя, но также специалистов-докторов. Докторские рассуждения демонстрируют при этом, что собственно медицинский подход к болезни поверхностен, терапевтически неэффективен и не приближает к пониманию ее природы. Смердяков рассказывает Ивану Карамазову: «за Герценштубе, за здешним доктором тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал, да еще одно средство употребил» [Братья Карамазовы: 2, 6]. Рассказчик докладывает: «осмотрев больного тщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей губернии…), он заключил, что припадок чрезвычайный и „может грозить опасностью“,что покамест он, Герценштубе, еще не понимает всего, но что завтра утром…». То же самое относится к его трактовке истерики. Хохлакова замечает: «Я на силу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять» [Братья Карамазовы: 2,4].

Замечательно, однако, что в «Братьях Карамазовых» прокурор в своей характеристике старается объяснить поведение Смердякова со ссылкой на суждение психиатров: «Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и конечно болезненному самообвинению. Они мучатся от своей „виновности“… безо всякого основания» [Братья Карамазовы: 4, 8].

Намек на «несознательное» эпилептика у Достоевского симптоматичен, но далее не развивается (позднее его теоретически разовьет Фрейд в истолковании мотива убийства отца). Подобно истерии, эпилепсия также знает случаи притворства. Так, неоднозначным оказывается эпилептический припадок Смердякова во время убийства Федора Карамазова. Иван сомневается в том, что с эпилептиком сделался настоящий припадок именно в этот день. Он спрашивает Смердякова: «притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня в падучей? А?». Дмитрий Карамазов в том же самом духе говорит: «Приходит день замышленного Смердяковым убийства, и вот он летит с ног, притворившись, в припадке падучей болезни» [Братья Карамазовы: 4, 8]. Интересно, что врачи-специалисты настаивают на действительности болезни, отвергая сомнения Ивана Карамазова в пользу Смердякова: «Доктор Герценштубе и… врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу „Не притворялся ли он в день катастрофы?“».