VIII. Реалистическая доминанта

VIII. Реалистическая доминанта

59. Ну, абсурд так абсурд — в чем проблема-то? — может спросить читатель. Писателя-реалиста привязывают к земле факты, сказочник вынужден как-то упорядочивать заведомый хаос абсурда вольных допущений. Но разница как раз в том, что факты привязывают, стабилизируют, тогда как абсурд — нечто принципиально нестабильное. Реальность всегда выступает в качестве своего рода поля тяготения для любого полета фантазии. Реальность неустранима, как ни старайся ее устранить. Фантазия отчаянно сражается с реальностью, но ведь все равно чтение всякой книги подразумевает, что писатель создает (пытается создать) у читателя полное впечатление реальности переживаемых тем в книжной реальности событий. Читатель должен поверить писателю, и поверить он ему должен в том, что, читая о чем-то, он переживает нечто реальное (об этом говорит и само слово — переживает — нельзя переживать то, чего, по нашему мнению, не происходит). Не поверит — отложит книжку в сторону, то есть вынесет писателю смертный приговор. Реальность, нечто реальное, впечатление реальности, неустранимость реальности — все это подводит к возможности формулировки тезиса о реалистической доминанте в литературе.

60. Однако, это словосочетание — «реалистическая доминанта в литературе» — требует крайне осторожного с собою обращения. Означает ли оно, во-первых, что сказки, в тенденции, либо реалистичны, либо должны стремиться стать реалистичными? Очевидно, нет, да и такое пожелание-утверждение напрямую противоречило бы всему, что ранее говорилось о различении вероятной фактичности от невероятной. Сказка на то и сказка, что она не реалистична; стремясь к реалистичности, сказка перестает быть сказкой. И, кстати, я именно потому и заговорил о реалистической доминанте в литературе, имея в виду невероятную фактичность, что там, где литература наиболее нереалистична — мы все равно видим неустранимый отпечаток реальности. Именно тут фантазия имеет на руках все козыри, чтобы уверенно сокрушить реальность — но одержать решительную победу у нее все равно не получается.

61. Фантазия, как уже было отмечено — вовсе не такая штука, которая позволяет нам выдумывать все, что бы нам ни пожелалось. То есть пожелать-то мы можем все, что бы ни пожелалось, но вот на сами наши желания при этом налагаются некоторые ограничения, которые очень даже непросто преодолеть. Речь об этом уже шла, но пусть она пройдет еще немного (ранее она шла в сторону абсурда, теперь пойдет по направлению к реальности). Допустим, писателю надо выдумать какого-то диковинного зверя, какого и в природе-то нет, — тут фантазия должна включиться на полную мощность. И уж если речь зашла о всяких диковинных зверях — шире, существах — то полезно будет задаться вот каким вопросом: много ли таких существ напридумывали за свою уже довольно долгую писательскую жизнь самые разные писатели? Слов нет, фантазия тут поработала на славу. И русалки-то придуманы, и драконы тоже, и всякие гидры, и эльфы, и гоблины, и оборотни, и вампиры, и гиппогрифы, и даже… Но нельзя не отметить и контр-тенденцию — очень многие существа так и кочуют из сказки в сказку. Например, когда говорят о сказках, почти всегда припоминают драконов. Небезосновательно, конечно, потому как в сказках полно драконов. И эльфов. И гномов. И хоббитов… Э, нет, хоббитов как раз надо было еще придумать. Может быть, когда-нибудь и хоббиты станут такими же обычными сказочными персонажами, как и гномы с эльфами, но пока — они своего рода фантазийная собственность Толкиена.

62. Однако, давайте подумаем, — а кто такой хоббит? Чисто внешне — это маленький такой человечек с мохнатыми ножками. Я нарочно говорю «человечек», потому что хоббиты безусловно «человекообразны», если корректно будет выразиться таким образом. Фантазия тут явно плясала от человека; хоббит — человек, которые в чем-то похож, а в чем-то не похож на человека. Хоббиты ходят и разговаривают как люди, едят схожую еду (хотя есть у них особые кулинарные пристрастия, однако, и у разных народов они есть), носят, в общем, схожую одежду (хотя отмечается, что они любят одежды ярких цветов — ну так и люди есть такие, которые любят одежды ярких цветов), занимаются в основном сельским хозяйством (и людям никто не мешает этим заниматься), любят покушать (и люди многие любят) ну и вообще воспринимаются они с самого начала как люди, но с особенностями. Собственно, так про них и говорится:

«Совершенно понятно: хоть и разошлись мы с ними за долгие века, но когда-то были они нам родня, куда ближе Эльфов или тех же гномов. И язык у нас с хоббитами общий был, и любили-ненавидели мы с ними примерно одно и то же».

(Дж. Р.Р. Толкиен. «Властелин Колец». Пролог, «О хоббитах»).

Ростом они поменьше («фута три-четыре в вышину»), ноги у них шерсткой заросли, и есть у них некоторые психологические особенности, которые так же вскрываются по ходу повествования о Кольце Всевластия. Так, хоббиты в некоторых отношениях оказываются как бы «покрепче» людей, например, они, как отмечает Гэндальф «могут дольше сопротивляться силе кольца». Такие вот оригинальные человечки, но все же — человечки. Но и гномы — все те же человечки (спросите у кого-нибудь, как он представляет себе гнома, и скорее всего «кто-нибудь» скажет, что это маленький такой крепкий человечек, обязательно с бородой — но бороды, понятно, не могут считаться эксклюзивным украшением гномов), да и эльфы зачастую, во всяком случае, в повествовании Толкиена — точно. Такие себе вооруженные лирами поэты, несколько не от мира сего (хотя и воины при этом тоже хорошие). Данные замечания делаются к тому, чтобы показать, как фантазия не то, чтобы заходит в тупик, но имеет вполне видимые границы, переступить за которые оказывается намного сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. И самые вроде бы причудливые создания оказываются вполне узнаваемыми, «земными», так сказать. И гномы, и эльфы и даже хоббиты оказываются «человеческими, слишком человеческими».

63. Кстати, здесь будет полезно обратиться к одному известному отрывку, который может здорово нам пригодиться на этой стадии исследования:

«Ты знаешь, что нельзя сделать никакого животного, у которого каждый из его членов тела не был бы сам по себе похож на какой-нибудь член тела другого животного. Итак, если ты хочешь заставить казаться естественным вымышленное животное — пусть это будет, скажем, змея, — то возьми для ее головы голову овчарки или легавой собаки, присоедини к ней кошачьи глаза, уши филина, нос борзой, брови льва, виски старого петуха и шею водяной черепахи».

(Леонардо да Винчи. «Шедевры Графики». (стр. 161). М.: Эксмо, 2006).

Конечно, Леонардо — художник, а не писатель, и вместе с тем, слова его, как вы скорее всего согласитесь, очень даже «по теме». Так о чем нам говорит Леонардо? А говорит он все о том же, — что вымышленное животное вовсе не является в чистом виде «вымышленным»; что для того, чтобы создать сказочное животное, нам надо обратиться к животным самым что ни на есть реальным, и слепить из них животное сказочное. Так и делают: есть, например, такое сказочное существо как кентавр — наполовину конь, наполовину — мужчина. Есть русалка — наполовину рыба, наполовину — девушка (я тут следую скорее литературным представлениям о русалках, у настоящих (настоящих! — я говорю о мифологии, конечно) русалок никакого рыбьего хвоста не было), есть упоминавшиеся уже конекоршуны и капустокрылы (а капуста — очень известное животное). Есть гиппогриф — в этом существе все перепутано, но распутать клубок можно, стоит только глянуть в википедию. Да кого только нет, и почти всюду мы без труда можем проследить корни происхождения того или иного диковинного персонажа в окружающем нас реальном мире.

64. Итак, во-первых, мы не станем призывать сказочников быть реалистичными — это и не требуется — как мы видим, и без всяких призывов сказочники вынуждены иметь в виду реальность — хотят они этого или не хотят. Но, может (и это, во-вторых) реалистические произведения в тенденции убедительнее сказок? Вообще-то некий (и существенный) крен в пользу реалистических произведений вывести, я думаю, можно, но, боюсь, что так мы сразу станем на ложный путь заведомого предпочтения одного огромного пласта литературы над другим. Это путь бесплодный, обрекающий величайшие произведения мировой литературы на положение второсортной продукции. Поэтому под реалистической доминантой я не буду утверждать ни стремление сказок к реалистичности, ни очевидную доминанту реалистической литературы над сказочной. Но вот что я буду утверждать решительно, так это доминанту Истины-Правды жизни как безусловно высшего критерия убедительности по сравнению с увлекательностью-удивительностью. Увлекательность — это своего рода спецэффект, но взрослому человеку не пристало придавать чрезвычайного значения спецэффектам. Зрелый ум во всем ищет прежде всего смысла. Поэтому, если дети и юноши с таким жаром читают о различных приключениях, то с возрастом блеск этих приключений изрядно тускнеет — ведь теперь человеку надо жить самому. Можно сказать, что человек, взрослея, сталкивается с реальным приключением жизни и быстро понимает, насколько оно отлично от приключений в приключенческой литературе. Да, все та же самая реальность, заявляя о себе в жизни и заставляя человека жить реальной жизнью, то есть решать те вековечные проблемы, которые неизбежно обрушиваются на него (и прежде всего от человека требуется разрешить важнейший из вопросов — как именно надо выстраивать свою жизнь); так вот эти жизненные реалии оказывают влияние и на литературный вкус читателя, если только он в состоянии повзрослеть. Но все это, повторюсь, не есть выпад против сказок. Ведь и сказка, не делающая попыток стать чем-то большим, чем просто сказка — так и останется не более чем сказочкой на ночь для не желающего уснуть ребенка. Но что такое это «нечто большее»? Все та же Правда жизни [12].

65. Не пытаясь выдать себя за нечто правдоподобное на уровне фактов (хотя уже и тут сказка не может вполне дистанцироваться от реальности — иначе она потонет в абсурде), всякая сказка, как уже отмечалось, очень даже может пытаться выдать себя за Правду по существу — посредством символа. Здесь все просто и хорошо всем известно — «сказка — ложь, да в ней намек». Но, так как мы не признаем ложность сказок, скажу по-другому: сказка — правда, лишь для проформы приукрашенная чудесным. Ведь смешно было бы считать такую сказку, как, например, «Гадкий утенок», лишь произвольно-удивительным плодом фантазии. Это одна из самых правдивых историй, какие только когда-либо рассказывались — в чем и состоит ее величайшая сила. Гадкие утята время от времени превращаются в лебедей, и те, кто становится свидетелем этого превращения, не могут прийти в себя от удивления — ведь на их глазах оживает сказка. Получается, что сказка говорит о реальности, а реальность отсылает к сказке. «Это так и есть» — говорит тот, кто читает сказку. «Этого не может быть» — говорит тот, кто становится свидетелем того как сказка оживает. К сожалению и такая, скажем, мрачная история как «Синяя борода» тоже более чем реалистична, и далеко не у одних маньяков существует некая тайная комнатка, куда лучше бы не заглядывать посторонним… Ну и если мы вспомним разбившееся зеркало тролля из «Снежной королевы» — такое зеркало, в котором все отражается исключительно в искаженно-низменном свете — то разве не видим мы вокруг себя людей, которым словно бы в действительности попал в глаз осколок этого зеркала? Здесь же уместно вспомнить и о Пиноккио, который под конец своих приключений стал-таки человеком. Символ вполне зрим — поступая как человек, и деревяшка становится человеком. Правда, боюсь, что правда жизни «Приключений Пиноккио» серьезно отличается от той несколько топорной (или — поленной?) морали, которую хотел вложить в эту историю автор — уж больно велик соблазн посчитать, что именно приключения Пиноккио выковывают его характер, а если просто быть «хорошим мальчиком, исправно посещающим уроки» — так и ни в какую историю не попадешь! Про любовь к школе я вообще не стану ничего говорить, потому как не умею ни материться, ни сдерживаться… Пусть скажет Холден Колфилд, а вы уж прислушайтесь к его словам.

66. В контексте Правды жизни в сказке очень интересен феномен Кольца Всевластия из «Властелина колец». Что такое это кольцо? — символ всевластия, разумеется. А что еще такое это кольцо — способ стать невидимым. Первое и главное свойство кольца — всевластие — целиком символически реалистично. Всех искушает это кольцо; точно так же как в реальности многих искушает ничем не ограниченная власть. Власть развращает, а Кольцо Всевластия развращает абсолютно. Но отметим одну деталь — ведь непосредственно это всевластие кольца почти никак себя на страницах «Властелина колец» не проявляет. Да вообще никак не проявляет. Подразумевается, что кольцо дает неограниченную власть, но каким образом это происходит и что это вообще означает на практике — непонятно. Боромир грезит о том, как, завладев Кольцом, он сокрушит врага, — но это все грезы. А что мы видим на практике? На практике мы видим, что главная функция кольца — невидимость. Именно это второстепенное и несущественное свойство кольца оказывается практически-центральным — ведь практически кольцо используется только для невидимости. Что такое (в первую очередь) кольцо всевластия для его владельца? — кольцо-невидимка. Это сочетание свойств весьма показательно. Ведь, казалось бы, — зачем надо принижать кольцо ВСЕВЛАСТИЯ через прозаичную сказочную невидимость? Но уберите невидимость, и нам вообще будет непонятно, почему это кольцо волшебное. Символ символом, но должно же в сказке происходить хоть что-то прямо чудесное! Итак, с одной стороны на примере Кольца Всевластия мы видим, как свое всевластие утверждает убедительность Правды — превращая кольцо в символ абсолютной власти (что и делает сказку по-настоящему великой; кольцо-невидимка никогда не подняло бы сказку до заоблачных высот); а с другой стороны мы видим, как самое банальное волшебное свойство оказывается все же необходимым — невидимость спасает непосредственно сказочное измерение кольца — невероятную фактичность. Правда доминирует, чистое волшебство играет подчиненную, но существенную роль.

67. Впрочем, эти вопросы (о взаимосвязи сказки с реальностью) хорошо разобраны другими исследователями, и я не притязаю на то, что говорю здесь что-то существенно новое. Мне лишь важно было отметить, что Истина или Правда жизни несомненно является куда более весомым критерием убедительности, чем удивительность и что к этому критерию тяготеют и лучшие сказки, а не только реалистическая литература. Следовательно, мы должны иметь в виду, что сущностные критерии оценки литературного текста — Правда жизни и Удивительность (увлекательность) не жестко привязаны к конкретному литературному направлению, хотя и естественно, что к Правде логичнее восходить от правдоподобия, а от невероятия — к удивительности. Но и реалистическая литература в свою очередь нуждается в участии удивительного (как и сказки могут символически выражать Правду жизни). Уже в самом сплетении различных нитей реалистического повествования в единую ткань есть нечто удивительно-сказочное и едва ли возможное в реальности; в реальности событийная ткань склонна своевольно расползаться. Вообще в реалистической литературе происходит довольно много удивительного — писатели вольны драматизировать, утрировать и вообще придавать своим персонажам настолько эксцентричные черты, что увидеть их «реально реальными» было бы довольно затруднительно [13]. Таким образом, на сущностном уровне оценки всегда имеет место некое взаимосплетение Правды жизни с увлекательностью. Правда жизни должна увлекать — никто не станет читать скучную книгу, тогда как сказка нуждается в Правде жизни на уровне символическом — для приобретения большей глубины.

68. Как и обычно сделаю уточнение. Форма всякого художественного произведения задается через фактичность (вероятная и невероятная), которая потом и оценивается по существу. Однако, увлекательность при этом и оценивает саму форму, тогда как Правда жизни — оценивает смысл. То, что происходит — увлекательно или скучно; значение того, что происходит — правдиво или ложно. Следовательно, хотя увлекательность и сущностный критерий оценки, но его можно назвать формально-сущностным, тогда как Правда — сущностный критерий по существу. А то, что сущностное глубже формального, подразумевается.

69. Но почему тогда я все-таки называю доминанту реалистической, а не, скажем, правдивой, если уж речь идет не о доминанте реалистического направления, а о доминанте Правды жизни? Но Правда жизни, сформулированная в искусстве, отсылает к жизни, к реальности. Я не знаю, можно ли назвать Гамлета вполне реалистическим персонажем, но я точно знаю, что его монолог «Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье» — это монолог каждого человека, вынужденного бросить вызов Судьбе. Сформулирован он там — в искусстве, но существует этот вызов здесь — в реальности. И он всегда существовал, но только Шекспир смог выразить его теми единственными словами, которые выражают этот вызов во всей его трагической полноте. Без Искусства не было бы этих слов, но без Реальности их и не могло бы быть в принципе. Поэтому доминанта и реалистическая.