6

6

Но вернемся к терпимости, которая применительно к искусству, вообще к художественным практикам и инновациям, уж точно стала у нас нормой повседневной жизни.

Игорь Шафаревич — перенесемся назад на десятилетие — горевал, что на журнальную публикацию «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца православный мир не ответил так же, как мусульманский — на издание романа «Сатанинские стихи» Салмана Рушди, то есть не вышел на многотысячные демонстрации протеста, не громил книжные магазины, не приговорил писателя к смертной казни[43].

Увы. Никто у нас не мажет дегтем ворота Бориса Моисеева, а уж есть ли что-нибудь гаже для нетолерантного, воспитанного в тоталитарной среде человека, чем агрессивный гомосексуализм? Никто не зовет городового, встретив в нарядной книжке табуированное словцо. Никого не смущают абстрактисты. И никаких потрясений — кроме, разве что роста продаж, да и то вполне умеренного — не вызывает даже самый лихой роман.

Ну а «Идущие вместе»? А что «Идущие вместе»? — такие же, по правде говоря, свободные радикалы, как и Владимир Сорокин с Баяном Ширяновым; свой свояка видит издалека; и играют они так же и так же заигрываются, как идущие врозь.

Остальные-то ведь и к Сорокину, и к «Идущим вместе» равно терпимы. Остальным — все равно.

Увы нам, но мы действительно переживаем сейчас ситуацию, при которой всем все равно, а отношения между аудиторией и художником до ужаса напоминают отношение Муравья к Стрекозе в финале крыловской басни:

Ты все пела? это дело:

Так поди же, попляши!

Радоваться здесь нечему — даже либералам, которые, без боя взяв в ходе перестройки радио, телевидение, сферу рекламы, едва ли не все сколько-нибудь влиятельные средства массовой информации, едва ли не все сколько-нибудь значащие вузовские кафедры и на целое десятилетие совпав с прагматический властью в векторе своих реформаторских устремлений, действительно ответственны и за воцарение в обществе режима терпимости, и за превращение мира искусства в арт-ры нок, и за то, что состязание художественных инициатив сплошь и рядом воспринимается публикой как тараканьи бега.

Что же тогда спрашивать с тех, у кого мозги по-радикальному устроены, кто алчет славы ничуть не меньше, чем Герострат, и готов идти — хоть вместе, хоть врозь — так же далеко, как и Герострат?

Они, что мы и видим, бесятся от бессилия. Они готовы назвать себя хоть фашистами, хоть революционерами, хоть экстремистами, хоть горшком или груздем — лишь бы только засветиться, лишь бы только запомниться.

Они у честного народа на глазах в умоисступление впадают.

«Я хочу, — криком кричит, христом-богом молит Ярослав Могутин, — чтобы мои книги были запрещены во всех цивилизованных странах (не говоря уже о нецивилизованных), чтобы мои книги контрабандой перевозили через границы, как оружие, наркотики или детское порно, я хочу, чтобы мои книги публично сжигали на центральных площадях всех столиц мира, чтобы за мои книги могли убить, посадить или по крайней мере отлучить от церкви».

Его не слышат. Хуже, чем не слышат, ибо преспокойно берут (или не берут) его изданную в России книжку с российского прилавка и читают (либо не читают) перед тем, как перейти к водным процедурам или к другим книжкам. И ведь это Могутин, который, по словам Дмитрия Волчека,

«действительно пишет “неразрешенное”, и желающие могут отыскать в его текстах пренебрежение едва ли не всеми статьями уголовного кодекса, не говоря уже о правилах политкорректности»[44].

Что остается нашим, более осмотрительным, чем Могутин, свободным радикалам?

Уподоблять новую Россию

«глухой стене, по которой уверенно молотит боксерская перчатка. Все чисто, отморожено и конкретно»[45].

Живописать — вослед уже не перестроечным «чернушечникам», а разочарованно модным западным интеллектуалам — мир как бордель, нужник и тюрьму, где место художника — непременно у параши.

Восхищаться, как еще треклятые шестидесятники восхищались, Че Геварой и барышнями-убийцами из «Красных бригад». Или, из нулевого уже десятилетия, такими интеллектуал-авантюристами, как Исраэль Шамир:

«Его враги — американский империализм и компрадорская элита России, его друзья — палестинские партизаны, его цель — комунизм»[46] («Ex Libris НГ», 30. 01. 2003).

Или предаваться своего рода спиритизму, вызывая то запредельное и потусторонее, то бездну, которая будто бы таится и в народной толще, и в душе каждого русского (или, если угодно, российского) человека[47]. Не случайно ведь в синодик отцов-зачинателей новейшего отечественного радикализма — рядышком с энергетически мощным Прохановым, пишущим на уровне мировых стандартов Сорокиным, жертвенным Лимоновым — все чаще помещают тишайшего Юрия Витальевича Мамлеева, в произведениях которого совсем не пахнет революцией, зато

«все затеяно ради того, чтобы мы, тривиальные представители “Образованщины”, могли как можно смелее заглянуть в несомненную бездну — нутро русского человека в его скрытом, “сверхчеловеческом” виде»[48].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.