4
4
Об этих внутрицеховых проблемах не стоило бы, разумеется, и говорить, но кадровый вопрос (по аналогии с булгаковским квартирным) энергично переформатирует нашу критику, воздействуя и на утверждающийся как норма тип литературно-критического высказывания, и на его поэтику.
Если раньше каждое издание, привлекавшее авторов со стороны, представляло собою что-то вроде Гайд-парка и каждое высказывание, вплетаясь в разноголосицу критического хора, соответственно воспринималось всего лишь одним из возможных, то принятая нынче модель «одно издание — один критик» с неизбежностью устраняет из повестки дня и идею плюралистической состязательности мнений, и диалогичность их внутреннего устройства.
Каждый обозреватель — естественно, только на территории своего издания — и царь, и бог нынче, и воинский начальник. Его речь по определению монологична и императивна, так что если уж скажет, например, академическистрастный Андрей Немзер: «Сколь ни сужай круг лучших современных писателей, Вишневецкая в нем останется» («Время новостей», 13.02.2003), то читатели, отрезанные от иных мнений, принуждены либо принимать сказанное критиком на веру, либо не принимать. Как, равным образом, если даст клиент-ориентированный Лев Данилкин команду читателям «Афиши»: «Можно покупать почти все подряд, французов и англичан — практически безоговорочно; следует избегать авторов-женщин — Шевалье, Оутс, Токарчук, Прюдом» (2003, № 3), то и она не подразумевает ни возражений, ни даже корректировки.
Спросят: но ведь никто же не мешает читателю, желающему получить объемное представление о процессе, заглядывать в другие издания? Вопросом же и отвечу: а часто ль вы, кроме профессионалов, встречаете сейчас охотников следить сразу за несколькими изданиями? В том-то и проблема, что нормального, т. е. не отягощенного ни избытком времени, ни чрезмерной любознательностью, читателя такое положение вполне устраивает: можно выбрать своего критика (как, по аналогии, выбирают своего парикмахера, автомеханика, психотерапевта) и, не тратя времени попусту, формировать собственный читательский рацион по его авторитетным рекомендациям.
Это раз. А два: сколько ни сопоставляй позиции сегодняшних газетно-журнально-интернетовских обозревателей, все равно не обнаружишь ни готовности услышать чужое мнение и откликнуться на него, ни суждений, взывающих к дискуссии, к обсуждению всем литературным сообществом[66]. Задетые за живое, критики, может быть, и обменяются тумаками и плюхами[67], но в содержательный спор друг с другом ни при каких обстоятельствах не вступят. Что, надо думать, вполне устраивает распорядителей медийного рынка, рассматривающих любую полемику между изданиями либо как некорректное нарушение корпоративной этики, либо как бесплатную (и тем самым неуместную) рекламу конкурирующей фирмы. И что, безусловно, устраивает наших критиков, которым — признаемся в этом — вести диалог с коллегами и неохота, и недосуг.
Да, недосуг, так как главной (а в ряде случаев — и единственной) добродетелью критиков по найму, которые, согласно контракту, вынуждены совмещать полномочия экспертов с обязанностями репортеров, стала в последние годы оперативность. Сказать не умнее и точнее, а раньше, опережая других, — вот что нынче ценится.
«Нынешний журналист работает — думает и пишет — не просто быстро, а преступно быстро», —
заметила недавно арт-обозревательница «Известий» Ольга Кабанова (17.02.2003). И действительно, вечером в куплете, чтоб с утра в газете — это про них сказано. Коси, коса, пока роса, роса долой, и мы домой — тоже про них, и я готов посочувствовать штатным сотрудникам ежедневных и еженедельных изданий, ибо необходимость участия в гонке за убегающим днем объективно лишает их свободы выбора[68] и свободы маневра, равно как и права на паузу, на умолчание как форму литературно-критической оценки, делая заложниками сразу двух ни на секунду не притормаживающих марафонов — книгоиздательского и премиального.
Но, при всей корпоративной солидарности, куда большую грусть-тревогу вызывает у меня тот факт, что движение литературы с некоторых пор предстает на дисплее нашей критики уже не как живой процесс долговременного взаимодействия писателей, книг, разноориентированных тенденций, но как своего рода конвейер, когда очередная порция новинок сбрасывает предыдущую в корзину и автор любой, даже выдающейся книги, побыв героем дня, уступает место очередному претенденту на эту роль.
Чтобы вернуться к нему заново, чтобы еще раз привлечь рассеянное внимание читающего сословия к книге, понимаемой как событие, нужен информационный повод, а им по нынешним нормам может быть (кроме, разумеется, необходимости писать некролог) только выдвижение на ту или иную престижную премию. И я, с изумлением и горечью следя за тем, как, стервенея, бьются за возможность засветиться в очередном премиальном списке многие, даже и бескорыстнейшие наши писатели, теперь их понимаю. Не только в деньгах дело, хотя и в них тоже, и даже не только в почестях, а в том, что самая превосходная книга, не угодившая в очередной лонг-, а еще лучше шорт-лист, обречена у нас ныне на забвение — столь же скорое, как и у самой удачной телевизионной премьеры. Попасть в список — значит, напомнить о себе, значит, услышать отклик, а именно в отклике, пусть даже и не отдавая себе в этом отчета, нуждается всякий ответственно относящийся к своему таланту писатель.
И я понимаю критиков, которые, не стесняя себя более никакими приличиями, все форсируют и форсируют голос, изничтожая или превознося того или иного автора, стремясь утвердить свою точку зрения, свою оценку не одними только литературными доказательствами, но и аргументами ad hominem, пользуясь приемами, для профессионального эксперта в общем-то запрещенными. А что делать? Если нет гарантии, что на публику, на литературное сообщество воздействует корректный анализ замечательных (и в самом деле — замечательных!) достоинств прозы Марины Вишневецкой, пусть запомнят: Вишневецкая — это та, при чтении которой у Андрея Немзера перехватывает дыхание. А Вера Павлова, совсем наоборот, это та, которую, напечатав разворотом 72 ее стихотворения в газете «Сегодня» за 1994 год, сначала породил, а затем попытался укокошить Борис Кузьминский:
«Что касается поэтессы Веры… Веру искренне жаль. Однако эта жалость на 20 процентов состоит из ностальгии и на 70 — из брезгливости» («Русский журнал», 4.03.2001).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.